— Вставай, брат, вставай, Никала наш пожаловал с семейством, с материнской стороны только они одни и остались у меня. Обидится ведь, ежели не почтим его как подобает, не упоим стервеца!
Как ни пытался зять отнекиваться, отговариваться, спасения не было — Сандра все одно уводил его с собой.
Никакого сладу не было с этим человеком.
Ступив на порог гостиной, он, словно через поле, орал ражим голосом:
— Радуйся, очаг, ослепни, враг, а вот и мой зятюшка-свет! Ну, каков молодец, а? На шею его поглядите, на шею да на плечи богатырские, ишь, ведь громила-парень, а? А то как же, черти полосатые, Сандра да не нашел бы доброго зятя? Эгей, сукины дети, пейте, пейте за здоровье моего зятя! — И — еще оглушительнее: — Свадьба у нас, братцы, свадьба! Гуляем!
От Сандровых воплей у Малхаза барабанные перепонки лопались, а что делать, когда тесть дохнуть не дает, от себя не отпускает. Сидеть с ним рядом было все равно что с палящей пушкой, так он орал, так грохотал, хоть уши затыкай.
Однако по всему было видно, что Сандра жил по пословице: делу —время, потехе — час. Руководитель он был разумный, хозяин рачительный. За короткое время Малхаз нагляделся, с каким почтением и доверием относились к его тестю самебцы.
Это при Сандре расцвел и разбогател самебский колхоз, до него отсталый и бедный. Это Сандра вывел колхоз в миллионеры, благодаря Сандре получил он несколько высоких наград.
В работе председатель был строг и требователен до крайности. Ни себе потачки не давал, ни другим. Ради общего дела не боялся и врагов нажить. Вместе с тем, несмотря на внешнюю грубость и неотесанность, на весь его упрямый и буйный нрав, сердце у него было, как говорили односельчане, доброе. К его достоинствам надо причислить и умение вовремя отступить, одуматься, осознать свою ошибку. Видно, за все это и любили его в Самеба. А то, что он о своем благе заботился, себя никогда не забывал,— вот тебе и на, да разве на его месте кто другой иначе бы поступил? Что же до анонимок, так они на кого хочешь могли писаться, и писались, верно: небось у каждого имелись недоброжелатели и враги, не только у Сандры!.. Так рассуждали самебцы и, оправдывая своего председателя, послушно повиновались ему.
А какой щедрый и отзывчивый был Сандра, как умел поддержать человека в трудную минуту! Что и говорить, мало какой председатель колхоза так заботился о своих односельчанах, так покровительствовал им, как Сандра.
Жил он богато, зажиточно, и дом его славился гостеприимством и хлебосольством. «Теперь, дорогие братья мои,— говаривал он часто,— не время враждовать и ссориться. Прошли те времена. Теперь надобно нам жить в мире и согласии. Тем и общему делу подсобим, и нам самим больше пользы будет». Самебцы полностью разделяли эту его точку зрения, и главенство Сандры в Самеба было прочно и устойчиво.
Позиции его не пошатнула даже смена районного руководства. Да и что удивительного: колхоз у него как часы работал, сам он был неутомимый труженик, инициативный, опытный, тбилисское руководство к нему благоволило, самебцы стояли за него горой. Чего же еще надо было, чтобы председатель колхоза чувствовал себя уверенно и спокойно и мог повеселиться от души на свадьбе единственной дочери!
Сандра Сандрой, но истинной главой семьи Эдишерашвили была все-таки Маргалита, его супруга. Тихая, немногословная и добрая, она была подлинным ангелом-хранителем дома.
Маргалита была дочерью коренных обитателей Самеба — Роинашвили и очень гордилась своим происхождением.
Невысокая, худощавая, с худым лицом и по-детски маленькими ручками, Маргалита едва достигала груди своего богатыря-мужа. Украшением всего ее облика были большие лучистые и, разумеется, медовые, как у истинных самебских женщин, глаза.
Да, Маргалита Роинашвили была маленькой, невысокой и хрупкой на вид, но в работе ей равной не было. Во всем Самеба вряд ли у кого набралась бы такая уйма дел, как у Маргалиты, жены Сандры.
Судите сами: в колхозе она работала звеньевой, и работала отлично. Звено овощеводов, которым руководила Маргалита, было показательным во-всей Картли, не однажды заслуживали они одобрение на различных республиканских форумах, выставках, сходах колхозников. Дома все хозяйственные дела и хлопоты лежали целиком и полностью на ней же, и тут у нее царил полный порядок. Все диву давались, когда и как она все это успевает.
Маргалита не только прекрасно справлялась со своими многочисленными обязанностями —- она никогда не жаловалась и не сетовала. Вставала до свету, ложилась позже всех. Весь день крутилась юлой, и, за что бы ни бралась, любое дело у нее спорилось. Ее прозвали «червонным золотом», уважали, а многие и завидовали ей.
Если Сандра начинал бушевать, орать своим громоподобным голосом и размахивать огромными ручищами, точно ветряная мельница крыльями, Маргалите достаточно было глянуть на него исподлобья, чтобы заставить умолкнуть и утихомириться.
Эта женщина обладала удивительной внутренней силой.
Никто никогда не слыхал от нее громкого слова, ни взрослый, ни ребенок. Сердце у нее было на редкость доброе. Узнай она, что у кого-то какая-то нужда или беда, первой бежала на помощь и делала, что могла. И то говорили, что, мол, если Сандра имеет в Самеба силу,— вес то есть,— так в этом больше чем наполовину заслуга Маргалиты.
Во всем селе Малало была единственной, кого Маргалита не любила.
История эта брала начало в раннем детстве Маргалиты. Отец ее, человек, к слову сказать, не робкого десятка, гордый и довольно состоятельный, так называемый середняк, в свое время пострадал от своенравного богача Каколы, который завел с ним тяжбу и несправедливо оттягал какой-то земельный участок.
После того Роинашвили слышать не могли ни о Каколе, ни о членах его семьи. Ненависть, унаследованная младшими от старших, по сей день жила в сердце Маргалиты. И вот тебе — судьба словно в насмешку подстроила так, что ее единственная дочь избрала спутником жизни сына именно ненавистной Малало.
Тем не менее Маргалита не воспротивилась выбору дочери. И хотя ей страшно не хотелось породниться с Зенклишвили, она, представьте, даже боялась, как бы не помешать (а уж она могла помешать, пожелай только!) замужеству дочери. «Если я это дело разрушу,— думала она,— кто знает, когда еще найдется второй такой жених. Как бы в погоне за лучшим и этого не потерять и не сделать девчонку несчастной».
Разумная женщина была Маргалита и поступила разумно: нелюбовь свою затаила, схоронила глубоко в сердце и приняла зятя ласково, приветливо, тепло, так что и он невольно проникся к ней теплым чувством.
Кто сказал, что нельзя заставить полюбить! Захотела Маргалита полюбить своего зятя и заставила себя, потому как уразумела, что иначе нельзя, иначе она свою дочь навек может обездолить.
Так Малхаз в лице тещи приобрел верную защитницу и помощницу.
Внимательная и наблюдательная, Маргалита все время была начеку. Всякий раз, заметив, что ее командир-муж или чересчур бойкая дочь одолевают Малхаза, она тотчас приходила ему на выручку. Маринэ-то как две капли воды была похожа на своего неугомонного отца, такая же назойливая.
Потому Малхаз, по натуре недоверчивый, трудно сходившийся с людьми, с самого же начала расположился к благожелательной и чуткой теще, поверив в искренность ее доброго к нему отношения.
Во всем подмечал Малхаз ее заботу и тайную помощь. Он понимал, что Маргалита изо всех сил старается установить мир и равновесие в семье.
Спустя неделю после свадьбы Маргалита уже добилась того, что почти никто не смел соваться на малый балкон, когда там пребывал Малхаз. Она как неусыпный страж охраняла покои молодых и не допускала туда никого. Представьте, эта тихая, немногословная женщина сумела вразумить даже своего необузданного мужа.
И вот в редкие часы покоя и уединения на балконе дома тестя Малхаз Зенклишвили начал размышлять о пройденном пути и о будущей своей жизни.
За сравнительно короткое время он перевидал столько всего, оказался участником столь многих и разнообразных событий и ситуаций, что ощущал настоятельную потребность переосмыслить и подытожить все пережитое.
Разлад с родителями заставил его задуматься над своими чувствами к ним, признаться самому себе, насколько он их любит.
Была у него одна особенность, которую сам он давно знал за собой: ему никогда не требовалось заранее обдумывать мелкие хитрости и всякие, не очень честные, поступки по отношению к окружающим, потому что все это у него прекрасно получалось само собой, так сказать, по ходу дела.
Он обладал безошибочной интуицией, благодаря которой, не утруждая себя рассуждениями и анализами, точно ориентировался, когда и что нужно делать, где и с кем как поступить.
И изворотливость его тоже была врожденной. Он вел себя, словно хороший борец, который, не думая и не размышляя, действует инстинктивно, мгновенно угадывая по малейшему движению противника или по ощущению собственного тела, какой прием в какой момент применить.
Если он совершал какой-нибудь неловкий шаг, считавшийся среди людей определенной категории «неблаговидным поступком», то старался тотчас же бесповоротно позабыть о нем, чтобы потом не упрекать себя и не раскаиваться.
На всех, кто мало-мальски имел отношение к его личной судьбе, он смотрел с точки зрения собственной выгоды. Во всем и везде признавал он лишь силу разума. Мораль же являлась для него неким плодом находчивости и острого ума, и ничем больше.
Когда, случалось, говорили, что то-то и то-то нарушает нормы морали, он посмеивался про себя: что это за норма такая, которая может заставить отказаться от разумного дела. «Нормой» для него являлся поступок своевременный и удачный — вот и все.
Единственное, чего, по его твердому убеждению, должен был опасаться каждый здравомыслящий человек,— это раздражения окружающих.
По его мнению, с которым, кстати говоря, он ни с кем никогда не делился, людям надо представляться отнюдь не тем, кто ты есть на самом деле, а тем, кем они желали бы тебя видеть, и цель будет достигнута если не полностью, то хотя бы наполовину.
Такие хитрости удавались ему с детства. Потому у многих он вызывал симпатию, а некоторые просто любили его.
Но любил ли он сам кого-нибудь? Вот этого он не знал! Вернее, знал, но не признавался даже себе, что по-настоящему никогда никого не любил!
Если бы его спросили — кого ты любишь больше ВСЕХ, он не колеблясь ответил бы: мать, но что это была за любовь, как он любил мать, об этом он никогда НЕ думал.
Была ли то любовь к существу, породившему еГО на СВЕТ И ВЫРАстившему, исполняющему ВСЕ ЕГО желания и прихоти, — этакое биологическое чувство детеныша к родительнице,— или любовь к определенному индивиду со своим характером, поступками, мыслями, воззрениями, который ЯВЛЯЕТСЯ ЕГО матерью? Этого он НЕ знал.
Вернее, знать-то знал, но и тут НЕ ХОТЕЛ СЕБЕ признаться, что мать для НЕГО была какой-то беЗЛИКОЙ доброй силой, освобожденной от всяких ВЫСОКИХ мыслей, а все, что она для него делала, делала лишь по велению материнского инстинкта, а не по ВОЛЕ высокоразвитого сознания.
В поведении матери он не усматривал признаков тех осмысленных действий, которые исходят из самопознания собственной личности и направляются устремленностью этой последней.
Отец же только раздражал его. Он усложнял его жизнь, требуя подчинения устаревшим дурацким представлениям, и так заботился о верности им, точно не о благополучии сына радел, а о том лишь, как бы вогнать его в какие-то определенные рамки.
Малхаз в душе посмеивался над наивным желанием отца во что бы то ни с гало навязать сыну свои довольно туманные идеалы. Навязать, не заботясь о том, пригодятся ли когда-либо ему эти нелепые, отжившие традиции и понятия, устаревшие моральные нормы.
Но было в личности отца нечто и такое, что притягивало Малхаза к нему. Вероятно, то была глубокая любовь Годердзи к сыну, готовность пожертвовать всем ради его благополучия.
Однако и отец в представлении Малхаза не являлся полноценным современным человеком.
Щедрость Годердзи он считал не столько проявлением широты его натуры, сколько стремлением прослыть «самым хорошим человеком», у которого «самая хорошая семья» и «самый хороший сын».
«А ну, если бы мой отец был более образованным, просвещенным, имел бы более высокие интересы,— часто думал Малхаз, — более высокие цели, больше стремился бы удовлетворять свои желания и прихоти, разве и тогда бы он так же любил меня? И тогда бы столько заботился обо мне?»
Собственник и эгоист, больше всего боялся он проявить свои намерения и скрывал их с такой изобретательностью и ловкостью, что увидеть его подлинное «я» было почти невозможно.
Жизнь в доме Эдишерашвили с каждым днем убеждала его, что женитьба на Маринэ на деле оказалась далеко не такой счастливой, да и не вполне «оправданным» шагом.
Кроме того что и сама Маринэ теперь стала ему казаться совсем другой, он убедился, что и семья ее была весьма малокультурной и провинциальной.
А Малхаз чуть не с детства мечтал попасть в «интеллектуальное» общество, в среду «настоящей» интеллигенции. Это было его заветным желанием.
Ведь и Лика привлекла его благодаря тому лишь, что принадлежала, по его разумению, к «высшему» кругу. Потому и на легкомысленную дуру — мать Лики глядел он снисходительно, не обращал внимания на ее нескончаемые глупости: ведь она была, как он полагал, представительницей «высшего света», человеком, резко отличным от ненавистной «деревни» и «провинции».
Провинциализм являлся для него этаким территориальным понятием, неразрывно связанным с деревней. Потому и в собственной биографии самой ненавистной ему была именно эта связь с деревней, которую он так и не сумел оборвать и бросить в Лету.
А обстоятельства сложились таким образом, что, кроме женитьбы на Маринэ, пути у него не оставалось.
Он был невероятно напуган реальной угрозой потерять место, тем, что его могут скинуть с «высокого стула», обретенного с таким трудом, и во всем этом единственным спасением для него оказалось породниться с Сандрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61