На сей раз, озадаченная столь необычным и непонятным поведением мужа, Малало забыла о том, что должна переодеться, и продолжала расхаживать дома в том самом нарядном итальянском костюме, в котором посетила новых родственников. Костюм этот, из мягкой и блестящей коричневой ткани, по воротнику, манжетам и подолу был отделан зеленым. Он был очень к лицу Малало и выгодно подчеркивал стройность ее сильного, хотя и чуть отяжелевшего стана.
Малало ожидала, что, едва она вернется из гостей, Годердзи с нетерпением станет ее расспрашивать, что да как там было у Сандры. Он всегда так: когда его что-то интересовало, забрасывал человека вопросами и не унимался, пока не выяснял все до мельчайших подробностей.
А тут он вроде бы даже не заметил возвращения супруги!
Малало не выдержала такого пренебрежительного к себе отношения, такого оскорбительного невнимания и как была, в модном, впервые надетом импортном костюме, села на постель.
В другое время она бы ни за что этого не сделала. Слыханное дело, в итальянском трикотиновом костюме на постель бухаться! А если, упаси бог, растянется эластичная ткань, или, еще хуже, порвется, или складка разойдется?..
Да, на этот раз она обо всем этом не помнила и не заботилась. Необычное поведение мужа так удивило ее, его молчание и небывалое увлечение газетой так ее озадачили, что она ни о чем не думала, как только о том, чтобы поскорее узнать, что написано в этой газете, что так поглотило неохочего до чтения ее мужа.
— Годо, они очень сокрушались, что тебя не было. Сандра все порывался за тобой ехать, я, говорит, его на машине привезу, ветерку не дам на него подуть... Не успокоился, пока я всеми святыми не поклялась, что ты вправду болен и тебе нельзя двигаться.
Годердзи молчал.
Газеты он уже не читал, лежал, уставившись в потолок, в одну какую-то точку.
— Большое веселье там было. За тебя с таким почетом выпили... так тебя хвалили, до небес возносили, редко о ком так говорят... Настоящий патриот, мол, гражданин, такой, мол, сердечный, добрый, отзывчивый, надежный друг... чего только не говорили, уж и не припомню... видать, любят тебя очень и уважают...
— Слушай, Малало, не слишком ли ты разовралась, а?
— Ой, что ты, да чтоб мне умереть, зачем врать-то, откуда ты взял, что я вру?
— Ты воображаешь, что мне это приятно. Скажи, пожалуйста, как это они умудрились при тебе за мое здоровье пить, ведь ты, едва туда придя, тотчас обратно ушла?
Малало примолкла.
Да, правильно, не зря она думала порой, что Годердзи настоящий провидец и сердцевед. Вот ведь откуда он сейчас так сразу все раскусил, догадался, что она выдумала это? Но ей стало стыдно признаться, она попыталась оправдать свою ложь.
— Почему же сразу? Я там порядочное время оставалась... побеседовали, поговорили о том о сем, потом я молодых благословила, а уж потом ушла... Как ты умеешь человеку все настроение испортить...
— Ладно, скажи тогда, кто там тамадой был?
— Тамадой?.. Почем я знаю,— смешалась Малало,-— я в другой комнате сидела, по голосу не признала...
— Это вторая твоя ложь. Кто бы тебя посадил в другой комнате? Коли уж ты пришла да осталась, тебя, мать жениха, на самое почетное место посадили бы.
— Ох, ты тоже... да я сама не захотела, сказала, что скоро уходить должна, муж у меня дома больной лежит, один...
— Да ладно уж!.. К чему тебе врать, прежде ты этого никогда не умела.
— Ох-хо-хо, зато ты вот умеешь прямо уничтожить человека...
— Да тут ведь простой расчет! Ты туда только что отправилась, а у них свадьба назначена после полудня. Они и за стол-то сесть не успели бы, пока ты у них была, а не то что за мое здоровье тост провозглашать. За меня и за тебя, самое что ни есть раннее, надлежит выпить четвертым тостом. Сперва тамаду изберут, за него выпьют, тамадой, ясное дело, сам Сандра и будет, кому ж еще, потом за молодых выпьют, благословят их, потом за родителей невесты, а уж после этого — за нас с тобой...
Годердзи услышал рыдания.
Он посмотрел на сидевшую в изножье кровати жену.
— На тебя глядючи, я и вовсе ополоумела,— всхлипывая, заговорила та сквозь слезы.— Уж и сама не знаю, когда правду говорю, когда вру. Совсем ум за разум у меня заходит, не знаю, не придумаю, что мне делать, как быть... с одной стороны, ты меня убиваешь, с другой — этот мальчик. Порой до того дохожу, что думаю: господи, хоть бы разорвалось мое дурацкое сердце, чтобы ни боли не чувствовать, ни мучений, чтобы раз и навсегда закрыть глаза и успокоиться!.. Ну что у меня за жизнь, что за жизнь!..
Годердзи молчал.
Потом разнял лежавшие поверх одеяла переплетенные пальцами руки, дотянулся до головы плачущей Малало, положил ей обе руки на затылок и бережно, с нежностью провел за ушами, так, будто хотел втереть какую-то целительную мазь.
Малало сперва пуще заплакала, потом утихла и замерла, точно балованная кошка, которой шейку почесывают.
Долго оба они молчали. Первым заговорил Годердзи.
— Ты как считаешь, Малало, он хоть немного пообмяк, добившись своего? — спросил он, имея в виду сына.
Малало подняла голову, посмотрела на мужа. Заплаканные глаза ее были красны. Потом бросила взгляд на свой жакет, огладила его ладонью, смахнула какие-то пылинки, иные щелчком, иные двумя пальцами сняла. Потом встала, оправила обеими ладонями юбку, а уж после уселась — так, чтобы не помять костюм.
— Да не знаю, что тебе отвечать-то... Кажется, доволен он теперь...— проговорила она наконец.
— Угомонился бы, а мы уж как-нибудь, черт с нами совсем...
Малало промолчала. Посмотрела на газеты, лежавшие на кровати. Она читала по слогам и соединять их в длинные непривычные слова затруднялась.
Зенклишвили получали три газеты: «Комунисти», «Тбилиси» и малоформатную местную «Огни Картли». Глава семьи, как уже говорилось, не утруждал себя их чтением, а если уж хотел что-то прочитать, делал это на работе. Газеты Малало собирала и складывала но порядку на кухне, на специально для того предназначенной полке.
Новую газету она ни в коем случае не спутала бы со старой, хотя на число почему-то не смотрела, однако благодаря какому-то особому чутью безошибочно определяла, которая газета сегодняшняя, а которая — вчерашняя или позавчерашняя.
Трудно ей было различать и римские цифры на циферблате старинных стенных часов. Но она так точно помнила расположение цифр и положение стрелок, в какое время, в каком месте они находятся и какой час обозначают, что смело могла определить: сейчас шесть часов и четверть часа. Более точно узнать время по их часам она не могла.
Она молча рассматривала своими зоркими глазами разбросанные по кровати газеты.
— Что, богато они живут? — нехотя спросил Годердзи.
— С виду очень даже богато...
— Отчего же нет, конечно, социализм как раз для таких и создан. Да-а... На той стороне я, почитай, лет двадцать не бывал. Дом-то у них ничего, хороший?
— И дом хороший, и мебель, все хорошо.
— Лучше, чем у нас? — с недоверием спросил Годердзи. Малало призадумалась на мгновенье. Видно, мысленно сравнивала свой дом с домом Сандры.
— Лучше-то, может, и не лучше, но и не хуже.
— Ишь ты!
— А что ж,— примирительно сказала Малало,— в одной семье два Героя Соцтруда и один директор.
— А теперь еще и председатель райсовета прибавится, о чем же им тужить.
— Чего, чего? Председатель?
— Ну да, что ты удивляешься, Сандра его вытянет, все сделает, чтобы его повысили. Ты думаешь, зачем он к ним в дом жить пошел?
— Как бы он от жадности и вовсе шею себе не свернул.— Малало с сомнением и опаской воззрилась на Годердзи.
— Свернет,— с неудовольствием сказал он.
— С какой легкостью ты это говоришь! Словно бы о каком-то прохожем. Забываешь, что он твой сын.
— Я-то не забываю, да он сам не пожелал быть моим сыном, что же мне делать, насильно заставить?
— Должен заставить и вернуть его должен! Да, да, снова сюда, к себе его оборотить, и любить друг друга по-старому должны!
— Чего нет, того нет,— горько усмехнулся Годердзи.— Эх, Малало, Малало, если мозги у него есть, не я, а он должен меня просить, умолять меня... ведь на тот свет проводить нас с тобой он должен!.. Приживалой у Сандры быть — это для него не дело.
Он-то думает: вот, дескать, у меня такой человек в покровителях, я с его помощью горы сверну, мне и его одного хватит. Ежели в спор вступаешь, спор обязательно нужно выиграть, иначе-то какой смысл? А жизнь на спор похожа: когда видишь наперед, что проиграешь, не иди этой дорогой, кто тебя неволит?
В комнате опять наступила тишина. Каждый из них углубился в свои мысли.
— Малало, собери-ка ужин, проголодался я.
Малало по опыту знала — если у ее мужа разыгрался аппетит, значит, и настроение улучшилось. И она, воспрянув духом, поспешила на кухню. А Годердзи вытащил из-под подушки еще одну газету и углубился в чтение.
Когда Малало вернулась в спальню позвать мужа к столу, он все еще продолжал читать.
Она тихонечко подошла к кровати и искоса поглядела на газету. Это был вчерашний номер «Комунисти».
Годердзи читал какую-то большую статью на последней странице. Малало запомнила газету и место, где была напечатана статья. Она решила, как только останется одна, во что бы то ни стало узнать, что это за статья, о чем в ней идет речь и почему она так заинтересовала ее мужа. С этим она пошла обратно в кухню.
Но Годердзи был догадлив не меньше, чем Малало.
Перед тем как выйти из комнаты, он сложил эту газету вчетверо и сунул ее во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула. А жене велел собрать остальные газеты и положить на место.
С готовностью выполнив повеление, Малало окинула торжествующим взглядом полку с газетами, предвкушая, что попозже, когда внимание мужа поослабнет, она наконец все выяснит.
Но каково же было ее удивление, когда, обуреваемая любопытством, она тщательно перебрала все газеты, но той, единственно нужной, среди них не оказалось.
Тут-то она поняла, что Годердзи попросту ее перехитрил и искусно замел следы, так что сам черт бы ничего не разобрал.
На следующее утро Малало, едва открыв глаза, посмотрела на мужа. Он полулежал в той же позе, на спине, что и вчера вечером, и о чем-то упорно думал. Видно, проснулся рано.
— Послушай, о чем ты думаешь без конца?! — заговорила с ним Малало.— Можно подумать, ты обо всем мире заботиться должен. Думаешь, думаешь, все никак не придумаешь.
— Уже придумал,— глухо проговорил Годердзи и покосился на Малало.
Не понравился ей ни тон его ответа, ни выражение глаз. Взгляд их был такой озабоченный и такая глубокая печаль таилась в них, что у Малало сжалось сердце.
— Почему ты сидишь, или забыл, что доктор сказал: нельзя тебе двигаться и сидеть тоже нельзя.
Малало уже сожалела, что задала мужу неловкий вопрос, вынудивший его ответить многозначительным «уже придумал».
Что же такое он придумал? Мысль об этом ввергла ее в страшнейшее беспокойство. Какое-то недоброе предчувствие овладело ею.
Свечерело, и пришел Малхаз. Подошел к кровати, поставил на столик у изголовья какие-то пузырьки, сказал, что это лекарство для укрепления сердечной мышцы, которое привез ему специально для Годердзи тбилисский врач-кардиолог, его приятель.
- Когда у тебя в организме что-то испортилось, тому, брат, уж ничего не поможет,— с усмешкой не без горечи отозвался Годердзи,— ни заграничное лекарство, ни знахарское снадобье.
— Ох, как ты умеешь сразу надежду под корень рубить,— упрекнула его Малало,— ничего такого страшного у тебя пока что нет.
— Эх, дорогая моя, у кого что страшное, того никто не знает.
Малало поправила сползшее одеяло и отвернулась, боясь, как бы слезы не выступили и отец с сыном не заметили бы их.
— Ну, мальчик, как ты себя чувствуешь в новом своем пристанище? — обратился Годердзи к сыну.— Небось лучше тебе там живется, чем у отца с матерью? Там, брат, ты все только с Героями да с директорами, там ты ровно драгоценный камень в золотой оправе, а тут ты ни к селу ни к городу, затесался между неудачливым комбинатором и полуграмотной старухой...— Годердзи засмеялся, да так, что и не понять было, смех то или сдерживаемые рыдания.
Малало снова начала возиться с одеялом. Она так низко опустила голову, что только затылок и был виден.
— Папа,— глухо проговорил Малхаз,— почему ты понапрасну терзаешь себя и меня заставляешь страдать? Может, тебе это не больно, так хотя бы меня пожалей...
— А ты меня пожалел?
— Да что я такого сделал в конце-то концов, за что ты меня так возненавидел?
— Что ты сделал?! — у Годердзи глаза расширились и брови вверх поползли. Он побледнел, дыхание его участилось.
— Годо, родной мой, ты только не волнуйся, не надо, бога ради, чтоб тебе плохо не стало...— вскинулась Малало.— Малхаз, перестань, хватит тебе отца мучить, бессовестный! В конце концов, отец он твои родной, чего ты от нас хочешь? — И она снова низко опустила голову. Плечи ее вздрагивали.
Но теперь уже Годердзи разошелся.
— Говоришь, что ты такого сделал, да?
— Да, да, что я сделал? — Малхаз в недоумении широко развел руки.
— Бросил родителей, сам сбежал под чужой кров, сбежал потому, что думаешь, если с нами останешься, своей карьере повредишь, мы для тебя позорное пятно, оказывается! Разве же этого мало?
—- Об этом мы ведь уже говорили однажды совершенно исчерпывающе...
— Ах, исчерпывающе, да? И все исчерпали, по-твоему?
— Тем более что я ушел не насовсем, а на время...
— Это как же понимать прикажешь, объясни, сделай милость.
— Да так, что, когда эта волна спадет, я снова вернусь домой, не брошу же я вас совсем?
— Ага, значит, когда волна спадет, да?
— Да! Что тут удивительного?
— Значит, обождешь, пока нас с матерью эта волна с головой накроет и потопит, а сам до той поры на высокой мели отсиживаться будешь и прохлаждаться. А после, когда волна схлынет и мы уже подохнем, ты спустишься со своей вершины и поселишься в низине. Так ты сказал, по моему, верно?
— Э-эх, папа, ну зачем тебе эти вымученные мудрствования, эта философия на пустом месте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61