Глазомер у Серго был поразительный. Когда его подручные, Хромой Миша и Обалдуй Баграт, укладывали лес для обмера, Серго вдруг начинал притворно на них сердиться, ругать их, заставлял менять какие-то доски,— мол, как не стыдно, подсунули гнилье такому уважаемому человеку,— вроде бы еще и лишнего добавлял, однако потом он так хитро орудовал своим видавшим виды желтым метром, на котором почти и не различимы были деления, что два кубометра превращались у него в три, три — в пять, а пять — в восемь Вот уж, поистине, ловкость рук и никакого мошенства! А подручные-то прекрасно разбирались что к чему и указания своего патрона выполняли с наигранным неудовольствием, с ворчанием, что он-де своей расточительностью весь склад разорит и всех по миру пустит.
Помимо того, разлюбезный Мамаджанов плутовал и при определении сортности материала: вместо третьего сорта записывал второй, вместо второго — первый, лихо щелкал костяшками счетов и в итоге сдирал с завороженного покупателя в лучшем случае в два раза больше подлинной цены.
С благословениями, с пожеланиями всех благ, с приятной улыбкой крепко пожимал он облапошенному клиенту руку и, отпустив его, торопился обстричь следующую овечку. Многие, конечно, хорошо понимали хитрости завскладом, но не хотели портить с ним отношений — как знать, может, еще раз понадобится...
Злые языки поговаривали: «Серго — тысячерублевый человек». Это означало, что Серго «делает» в день самое меньшее тысячу рублей.
Простодушный с виду Серго был строгим начальником. Его подручные — сероглазый верзила, хромой инвалид войны Миша, отец бесчисленного количества детей мал мала меньше, и Баграт Наекидашвили, горький пьяница, ежеутренне обалдевавший от принятия зелья, насквозь проспиртованный и провонявший чесноком, порядком его побаивались. Они достаточно знали его крутой нрав и волчьи повадки. В свою очередь, Хромой Миша и Обалдуй Баграт тоже имели подручных, первый — рябую, веснушчатую уборщицу Тасо, толстозадую, крикливую бабу, известную в деревне под прозвищем «старой шлюхи» в память о ремесле, которым в свое время она промышляла, а второй — двух огромных кавказских овчарок, которых днем он держал на цепи, а на ночь спускал.
И Миша, и Баграт дневали и ночевали на базе. В их обязанности входили разгрузка и укладка поступавшего материала, его хранение, а также погрузка проданного на машины. По ночам же они поочередно сторожили базу вместе с собаками. Потому меткие на язык сельчане прозвали их «самебскими овчарками».
С раннего утра, едва занимался рассвет, Серго начинал орать так, что вопли его слышны были в самой отдаленной части Самеба:
— Миша, эй, Миша, куда ты запропастился, собачья морда! И где тебя нелегкая носит!
— Баграт, гиблая душа, спишь на ходу, как лошадь, идол окаянный, поди скорее сюда, подними бревно с этого конца...
— Ох, чтоб вам пусто было, горе мне с вами, недоумки, бездельники, шаромыжники! Живо, живо, уже и день на исходе, того гляди, стемнеет! И по какой выкройке вас скроили, чтоб отцам вашим на том свете мои мучения отозвались! Ослы безмозглые!..
И Мише, и Баграту ничего другого не оставалось, как мотаться хвостом за Серго, неважно было, звал их или не звал крикливый начальник. Он так их вышколил, что оба они все время были начеку и ошалело носились по всей базе, едва поспевая за кругленьким, неугомонным завскладом.
Управляющий же базой был человек совершенно иного нрава... Степенный, уравновешенный, он был известен в Самеба как хлебосольный, гостеприимный хозяин и отменный тамада, который мог пить, как бочка, однако разума никогда не терял. Осмотрительный, рассудительный Годердзи Зенклишвили давно стал для своих односельчан олицетворением порядочности, честности и дружеской верности.
«Годердзи сказал», «Годердзи похвалил», «Годердзи отругал», «Годердзи одобрил», «Годердзи сомневается», «он — приятель Годердзи» — только и слышалось в селе, и Годердзи все выше
задирал свою красивую голову, становился все более важным, высокомерным... и все более черствел сердцем.
В сумерках раннего утра, едва занимался сизый рассвет, Годердзи поспешно вскакивал со своей мягкой постели, одевался и, на ходу расчесывая волосы, выходил на тропинку, ведущую к Персову полю. Легко, по-молодому одолевал накоротке подъем и выходил на асфальтированную дорогу как раз к тому самому повороту у Чертова ручья, где любил умываться. Долго обливался студеной водой, фыркая, как лошадь. Умывшись, вытаскивал из кармана огромный пестрый носовой платок, так называемый «багдади», и тщательно осушал им лицо и руки.
Ни свет ни заря являлся он в свои владения.
Когда он входил в ворота базы, овчарки с радостным повизгиванием бросались ему в ноги. Эти огромные, с теленка величиной, свирепые псы ластились к нему словно щенята.
— Кого любят собаки и дети, тот хороший человек! — многозначительно изрекал обычно Годердзи и, посмеиваясь, с ехидцей добавлял: — Хе-хе, а почему это они к Исаку так не льнут? Ну-ка, если он такой смелый, пусть подойдет к ним так же бесстрашно, как я подхожу... Да, жди, черта лысого!.. Собаки животные умные, они за версту чуют, чем человек дышит. Так-то!..
Были у Годердзи Зенклишвили свои причуды. Главной из них было постоянное желание поддеть, подколоть Исака, и в то же самое время он дня не мог без него прожить.
Видимо, Годердзи и сам знал за собой эту слабость и старался сдерживаться, но чем больше старался, тем больше раздражал его Исак — и представьте, тем больше становился ему необходимым!..
Самую просторную комнату здания конторы занимал управляющий, в двух других размещалась бухгалтерия — неприступное владение Исака, а в четвертой стоял стол с расшатанными ножками и старое кресло с продранным сиденьем, принадлежащие заведующему складом. В этой же комнате зимой устанавливали круглую чугунную печурку и на покрытой брезентом тахте поочередно, согласно дежурству, почивали то Хромой Миша, то одуревший от водки Баграт.
В кабинет Годердзи без нужды никто не отваживался зайти. Отворив дверь, вы вдруг оказывались перед управляющим базой, который восседал за массивным письменным столом прямо напротив двери и, выкатив глазища, молча уставлялся на входящего. Казалось, он сверлит вас своим пронизывающим взглядом, стремясь заглянуть в самую душу.
Так он сидел, не произнося ни звука, даже не здороваясь с вошедшим, кто бы тот ни был. Сидел неподвижно и таращился, выжидая, когда посетитель обретет дар речи. Такой необычный прием многих ошарашивал, многих делал куда покладистее, чем были они вообще.
Насупленный, мрачный управляющий санкционировал выдачу того, что следовало покупателю, так, словно милость оказывал.
За его дубовым креслом с мягкой спинкой, которое где-то раздобыл для него Исак, на стене, в блестящей, под серебро, раме красовался портрет Сталина в форме генералиссимуса. Когда Годердзи перехватывал взгляд посетителя, устремленный на портрет, он, кивая головой, самодовольно говорил:
— Я, братец, на фронте под его верховным командованием воевал, поэтому так просто с ним не расстанусь. Пусть висит себе на здоровье, кому он мешает, верно ведь?
И, получив положительный ответ, стукал пудовым кулачищем но столу и многозначительно добавлял:
— Да, милый мой друг, так оно было и всегда так будет — времена царствуют, а не человеки, и все мы — игрушки в руках времени. Захочет оно, проклятое, подбросит тебя высоко, вознесет надо всеми, захочет — на обе лопатки уложит! Как наш великий Сандро Канделаки своих противников ложил. Захочет — удачу пошлет, захочет — в бараний рог согнет! Но пока оно тебя согнет, ты, брат, должен изловчиться и за рога его схватить! Обязательно за рога, понял?
Придя спозаранок на базу, Годердзи не спеша обходил всю территорию, не оставляя ни одного закутка. Шагал он размеренно, по-военному, покачивая богатырскими плечами, не ходил — шествовал, словно парад принимал. Затем направлялся в свой кабинет, кряхтя, поглубже усаживался в кресло и, упершись мощным животом в край столешницы, погружался в раздумье, которое очень быстро и незаметно переходило в сон.
Была у него такая привычка — чтобы восполнить нехватку сна, ему необходимо было соснуть здесь, в кабинете, час-полтора. Тут как раз и наступало время открытия базы. Он раздирал глаза, вставал, со стуком растворял окно и, высунувшись в него, орал громовым голосом:
— Эй, дармоеды, аткривай варата!
Последние два слова почему-то произносились по-русски.
Выкрашенные в зеленый цвет огромный ворота, над которыми красовалась вывеска «Самебская база Лесстройторга», распахивались со страшным скрипом и скрежетом, и поток клиентов вливался во двор. Толкаясь, крича и перекрикивая друг друга, люди мгновенно окружали стоявшего посреди двора, приветливо улыбавшегося Серго Мамаджанова, ошуюю и одесную которого, точно верные стражи, возвышались Хромой Миша и похмельный Баграт.
И начиналось светопреставление! Поднимался гвалт, гомон, велся ожесточенный торг, сопровождаемый громкими выкриками и восклицаниями, то искренними, то притворными, сдобренными такой забористой бранью, что даже славившийся сквернословием Баграт не без удивления ухмылялся. Под этот аккомпанемент происходили выбор материалов, перекладывание, отмеривание, погрузка, и тут уж для стражей Серго наступало полное раздолье.
Годердзи, невозмутимо наблюдавший за бурлящей толпой в распахнутое окно своего кабинета, задумчиво рассуждал вслух: -Толпа — хуже, чем овечья отара: на пути не становись, затопчет... надо позади нее идти и погонять ее... Одного человека не поймешь, а толпу и подавно, она ведь сама не знает, чего хочет!»
Серго в эти утренние часы чувствовал себя как рыба в воде. Он рысью бегал по базе, поминутно отдавая четкие распоряжения, так что Миша и Баграт ни на миг не имели покоя.
Ровно в час дня, минута в минуту, Годердзи высовывал голову в окно и ревел на всю базу:
— Эй, Баграт, закривай варата!— И «Годердзиев склад» закрывался на двухчасовой перерыв.
Такой долгий перерыв не предусматривался ни одной инструкцией, но все знали, что Годердзи Зенклишвили сильнее любой инструкции, и поэтому никому в голову не приходило с ним спорить.
Перерыв предназначался для обеда. Хромой Миша садился на мотоцикл Мамаджанова и мчал к сельской столовой. Там ежедневно готовился особый обед специально для базы Годердзи — то буглама, то грузинская солянка, то каурма из печени, то жирный бозбаш, то чихиртма.
По старинному грузинскому обычаю трапезничали все вместе — и начальник, и подчиненные. Этот демократизм ввел и узаконил сам Годердзи. Если Исак случался на базе в часы обеда, он, естественно, тоже разделял трапезу. Перед каждым ставилась персональная бутылка доброго вина, пили по-кахетински: каждый наливал себе из своей бутылки и мог выпивать либо помногу, в два-три приема, либо потихоньку, по малой чарке. Больше одной бутылки пить не полагалось.
После обеда Баграт отправлялся в сторожку — летнюю резиденцию его и Миши, опрокидывал там еще стакан водки, утирал рукавом кожаной куртки губы и лишь после того приступал к работе.
Годердзи снова орал — «аткривай варата», и Миша с Багратом стремглав бросались выполнить команду, а сам хозяин погружался в кресло, и вскоре в тишине кабинета раздавался мощный храп.
Но беда была в том, что во время второго, послеобеденного сна Годердзи обычно начинала работать круглая пила, а эта чертовщина издавала такие ужасающие звуки, что и мертвый бы проснулся. Визг и скрежет пилы зависел и от распиливаемого материала. Если древесина попадалась твердой породы, пила начинала пронзительно визжать, так что не только дремать — стоять поблизости было невозможно.
Поэтому Годердзи терпеть не мог дубовые и буковые бревна. То ли дело ель и сосна! «Циркулярка» (так называли круглую пилу), распиливая их, равномерно жужжала, и эти звуки убаюкивали управляющего, как мерное покачивание колыбели, рисуя его полусонному воображению новенькие сторублевки.
В один прекрасный день, в тот самый час, когда Годердзи пребывал в состоянии блаженной дремоты, в кабинет влетел только что прибывший из очередного вояжа Исак Дандлишвили. Став перед Годердзи, он долго шумно дышал, все никак не мог отдышаться, пока наконец начальник не рявкнул:
— Что с тобой стряслось, может, скажешь наконец? — и сердито уставился на него своими огромными немигающими глазищами.
— Первого секретаря сняли,— дрожащим голосом выговорил Исак.
— Какого первого, первых много, нашего райкома или какого другого? — с несвойственной быстротой спросил управляющий и приподнялся с кресла.
— Да нет! — скривился в гримасе Исак.— Всей Грузии!..
— Ух ты! — вырвалось у Годердзи, и он сел обратно. Известие поразило его. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза чуть не вылезли из орбит, жилы на висках взбухли.
— Мне только что сказали... На пенсию, мол, перевели,— Исак еле ворочал языком. Он ногой пододвинул к себе стул и сел так осторожно, словно стул сломанный и вот-вот развалится.
— Ух ты! — снова выдохнул Годердзи и, обомлевший, откинулся на спинку кресла.
Несколько минут оба сидели молча. Исак заговорил первым.
— Увидишь, как все изменится! Этих всех тоже поснимают,— он кивком указал в ту сторону, где находился райцентр.— Очень скоро увидишь, какие дела завертятся... Эхе-хе, подождали бы, проклятые, хоть немножко, но разве эти... эти...— от волнения бухгалтер не смог найти нужного слова и в сердцах смачно сплюнул.— Не я ли тебе говорил, не надо давать им так много, подавятся, вот теперь и бегай за ним,— Исак снова кивнул в сторону райцентра,— вот увидишь, что сейчас он для нас сделает,— желчно и многозначительно произнес он и, вскочив со стула, стал глядеть в окно.
Со двора донесся сиплый голос Серго:
— Миша, чтоб тебе лопнуть, куда ты девался, поди сюда!
— Позови-ка этого болвана,— в глубокой задумчивости проговорил Годердзи.— Ревет, подлец, как убойный бык...
— Эй, Серго, старшой зовет,— крикнул Исак и плотно прикрыл окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61