— Годердзи шлепнул себя ладонями по коленям и поднялся с той стремительностью, с какой когда-то выбегал на борцовскую арену.
— Выходит, богатства стыдится?
— Не знаю, вроде так оно должно быть...
— Смотри на этого сукина сына! — взорвался Годердзи и с силой пнул табурет ногой. Табурет перевернулся в воздухе и, с грохотом стукнувшись об стенку, упал.
— Потому я и не люблю с тобой в открытую говорить. Бесишься, как бык на красное, а о деле говорить надо спокойно, с умом, с толком!
— Знаешь, что я тебе скажу?! Ну вас к дьяволу, и тебя, и твоего сыночка, обоих! — Годердзи в ярости хлопнул дверью — только стекла зазвенели.
Одно стекло выпало из рамы. Осколки разлетелись по полу.
— Ой, чтоб тебе провалиться, ненормальный, дикарь! — Малало послала мужу вслед жест, выражавший крайнее презрение и негодование.
Так кончился их разговор.
После того супруги долгое время не заикались на эту тему.
А Малхаз совсем отбился от дому.
Однажды, когда Годердзи вернулся откуда-то ночью непривычно пьяный, Малало, стащив с тяжело сопевшего мужа заграничные штиблеты с фетровым верхом, опустила ему ноги в таз с горячей водой (сильно пьяного она не пускала его в ванную — не ровен час, сердце разорвется), взбила большие пуховые подушки и недовольно проговорила:
— Ты вот хлещешь до потери сознания, а мальчик у нас на глазах пропадает...
— Как? — внезапно отрезвев, резко спросил Годердзи и уставил на жену свои огромные глаза.
Стоило упомянуть сына, и всегда неторопливый, сдержанный, он впадал в необыкновенное беспокойство.
— Да так, что он комнату снимать хочет, решил отделиться от нас,— дрогнувшим голосом сказала Малало и, нагнувшись, стала подтирать тряпкой капли воды на паркете. Лицо отвернула от мужа — не хотела, чтобы слезы ее видел.
В комнате воцарилась тишина.
Когда молчание слишком затянулось, Малало выпрямилась, обернулась, глянула на мужа да чуть не закричала: минуту назад багровый от вина Годердзи сейчас был белее полотна. Глаза необычайно расширились, рот приоткрылся, грудь вздымалась, как кузнечный мех, а полусогнутые в локтях руки он держал над головой так, словно кто-то невидимый ему это под ружьем приказал.
— Что с тобой, Годо? - подскочила к нему Малало, схватила за руки, опустила их, отерла ему пот со лба.
Потом метнулась к камину — на каминной полке в шкатулочке хранился валидол. Сунула ему таблетку под язык, побежала, принесла мокрое полотенце на лоб, уложила его в постель и сама присела в изголовье и напряженно уставилась ему в глаза.
Когда Годердзи немного полегчало, и глаза стали нормальными и дыхание, Малало, вся в слезах, приблизила лицо к его лицу и полуумоляюще, полуукоризненно зашептала:
— Что же это, Годердзи, разве можно так?
— Да ну,— со вздохом возразил он, отвел взор, отвернулся к стене и затих, так что и дыхания его не было слышно.
Позднее, когда Малало погасила свет и, не раздеваясь, легла на постель, Годердзи, как бы про себя, проговорил:
— Проклятье! Все мои старания, всё — впустую. Не зря говорится, что крепость падает, когда внутри измена. Этот парень становую жилу мне оборвет. Пусть скажет прямо, чего он хочет!.. Кто еще у меня есть, кроме него? Не ради него ли я мучаюсь? До самоубийства доведет меня, стервец, ей-богу, руки на себя наложу!..
В ответ раздались рыдания Малало. Чтобы заглушить их, она с головой укрылась одеялом, но никакое одеяло не помогало, так отчаянно она рыдала.
— Чем зря слезы лить, ты бы лучше постаралась разговор с ним завести, выведать, что он в сердце таит. В этом наше спасение, а иначе...— Годердзи снова повернулся к стенке и умолк.
Той ночью Годердзи, который обыкновенно оглушительно храпел, сопел и кашлял, спал совершенно бесшумно (спал ли?), не захрапел ни разу, не кашлянул.
А Малало то и дело приподымалась, опираясь на локоть, настороженно смотрела на мужа,— как бы во сне богу душу не отдал.
Наутро оба встали разбитые, будто всю ночь их дубинками колотили.
Они не разговаривали меж собой, точно поссорились.
Когда Годердзи ушел из дому, не евши, слова не сказав, Малало в изнеможении повалилась на кровать и, не опасаясь, что ее кто-то услышит или увидит, дала волю слезам. Она горько плакала, причитала, хоть этим облегчая душу.
Вдруг дверь спальни распахнулась, и на пороге появился Годердзи.
Малало проворно вскочила, ладонями утерла слезы и в изумлении уставилась на мужа. За всю прожитую с ним жизнь она не помнит, чтобы он хоть раз воротился с дороги.
Годердзи Зенклишвили был суеверным человеком. Заслышав вой собаки, он, согласно поверью, хватал топор и с размаху всаживал его в бревно, выйдя из дому, что бы он ни забыл, ни в коем случае не вернулся бы назад; если дорогу ему перебегала черная кошка, он либо сворачивал с пути, либо стоял и ждал до тех пор, пока не появится какой-нибудь прохожий и не пройдет первым.
— Нехорошо ворочаться-то... Что же ты такое забыл, не мог меня снизу покричать? — как ни в чем не бывало, спокойно проговорила Малало.
И голосу придала обычный тон, и глаза веселые сделала,— не хотела мужу свою боль показывать.
Но разве Годердзи так легко было провести?
Он неподвижно стоял на пороге, и на фоне пронизанного ярким солнцем голубого неба до неправдоподобности четко вырисовывалась его богатырская фигура.
— Ты не мучься, не убивайся, Малало,— в голосе Годердзи звучали непривычное тепло и забота,— правда, этот парень — родной сын, но, видно, того не стоит, чтобы мы с тобой из-за него убивались... Что поделаешь, у одних жизнь так идет, у других — этак складывается. Нам с тобой так суждено. Что будет — будет. Образумится — хорошо, а нет — пусть пеняет на себя, опять же себе хуже сделает. Тот, кто от своих отца-матери отвернется, никогда полностью счастливым не будет.
Такой человек был Годердзи Зенклишвили: в трудные, тяжелые минуты он становился теплее, внимательнее к жене, бывал необыкновенно заботлив.
— Вот и я о том же! Не о себе, не о тебе я пекусь, бог с нами, но ведь он себе навредит! Чем на пустом месте начинать, не лучше было ему стать хозяином того, что мы с тобой нажили? Что люди скажут: одного сына имели, и тот сбежал?..
—- Будь уверена, уж он порадует моих врагов! Услыша про это дело, от радости, небось, узундару плясать будут, как блудницы!
После этого разговора Годердзи решил встретиться с сыном поговорить с ним начистоту.
День ждал он Малхаза, второй, третий, но тот не являлся.
Тогда Годердзи решил пойти к нему на службу и утром в пятницу, вместо того чтобы ехать на кирпичный завод, отправился в райисполком.
Райисполком всегда вызывал у него какой-то безотчетный страх и робость. Один лишь вид этого здания заставлял биться его сердце быстрее.
Очень не любил старый плотогон государственные учреждения. Особенно столь высокого ранга, слово которых было непререкаемо. Эта неприязнь к местным органам власти возникла у него с раннего детства.
Он поднялся по длинной, и довольно крутой мраморной лестнице и, пройдя небольшой коридор, очутился в приемной.
Ему давно знакома была просторная комната с тремя широкими окнами, красиво расписанным потолком и двухцветным паркетом, с огромным изразцовым камином, украшенным мрамором и затейливыми бронзовыми завитушками. На потолке комнаты изображены были лесная опушка и небо с белыми пушистыми облачками, откуда наискосок летели на землю ангелочки и несли лавровый венок златокудрой девице, сидевшей под деревом.
В этой комнате при Николае помещалась царская канцелярия и уездный начальник, князь Сосо Магалашвили, стоя перед средним распахнутым окном, оглашал толпившимся внизу крестьянам различные рескрипты и указы.
И кто сочтет, сколько раз пробирался сюда, в эту наводившую трепет и волнующую его детское воображение комнату, юный Годердзи, когда работал курьером в канцелярии...
В дальнейшем здесь помещалось меньшевистское правление, и тот же самый Сосо Магалашвили, единственный князь-меньшевик во всем Самеба, произносил через это окно патриотические речи.
А теперь... теперь в бывшем магалашвилевском кабинете восседал его сын Малхаз!..
— Вы к кому? — услышал Годердзи женский голос. Между двумя обитыми черным дерматином дверями стоял письменный стол. Сидевшая за ним худущая девчонка строго уставилась на Годердзи черными как уголь глазами. —- К Зенклишвили.
— У Зенклишвили сейчас совещание, если хотите, подождите.
— Подожду, если позволите,— сказал Годердзи и сел на стул. Осмотрелся вокруг. На стульях, расставленных вдоль стен, сидели еще несколько посетителей и тоже, как и он, ждали приема.
«К Зенклишвили»,— сказал он секретарше... Это был первый случай, когда он произнес свою фамилию по отношению к кому-то другому, не к себе самому.
Правда, этот «другой» — его собственный сын, но фамилия всю жизнь его была для него чем-то вроде личной собственности, именно его, Годердзи, неотъемлемой принадлежностью, и кроме как в приложении к себе, он никогда ее не произносил. Потому для него прозвучало необыкновенно странно, даже отчужденно это столь близкое, привычное уху и устам слово. Это слово, оказывается, было не только его, но и еще чьей-то собственностью...
На табличке рядом с дверью крупными черными буквами было написано: «М. Г. Зенклишвили».
Табличка совершенно ошарашила его и еще более отдалила от собственной фамилии.
«Я не должен был приходить сюда, надо было дождаться его дома»,— с запоздалым сожалением подумал Годердзи. Ему даже захотелось повернуться и уйти отсюда, но именно в этот момент отворилась дверь кабинета, и оттуда один за другим вышли сотрудники.
— Входите,— строго сказала ему секретарша.
Эта девчонка, говоря с ним, держалась, словно госпожа какая-то...
Прямо против дверей большой светлой комнаты стоял старинный письменный стол, тот самый, за которым когда-то восседал Сосо Магалашвили, а сейчас сидел Малхаз. Сидел в кресле с высокой спинкой, упираясь локтями в стол, чуть подавшись вперед, и, вытянув шею, взирал на входившего к нему просителя.
Увидев отца, он резко откинулся назад, глаза его расширились. Он явно растерялся, но тут же овладел собой, вскочил, быстро обошел сбоку стол и нерешительно шагнул по направлению к отцу.
Годердзи пересек комнату и остановился перед ним.
— Здравствуй, заместитель председателя!
— Здравствуй, папа,— непривычно робко промолвил Малхаз.— Что привело тебя сюда? — чуть помедлив, с затаенным страхом добавил он.
— Что ж мне было делать, домой ты уже не приходишь, видать, другой дом завел. Бросил нас, стариков, и не спрашиваешь, как мы, и не беспокоишься, не заботишься. Ладно, я еще куда ни шло, черт со мной, но мать-то ты не жалеешь?..
— Что делать, папа, дел столько...
— Э-эх, дела... была бы охота... Впрочем, ты не бойся, я не затем к тебе пришел, чтобы корить да выговаривать, нет. Дело у меня к тебе есть.
Малхаз нажал кнопку звонка, вделанного в стенку за его креслом.
На пороге показалась та же худущая девчонка. Лицо ее расплылось в любезнейшей улыбке, глаза лучились. Годердзи глядел и не верил, что та сердитая высокомерная особа и эта сияющая приветливая девушка — одно и то же лицо.
«Вот какой силой обладает власть,— подумалось ему.— На меня, старого человека, она как зверь рявкала, а перед ним — ангел ангелом! Эх, разве что-нибудь исправит этот мир!»
— Ко мне никого не впускать,— наказал Малхаз секретарше.
— Я поняла, уважаемый Малхаз,— грациозно качнув головой, певучим голоском ответила та и скрылась за дверью.
— Ты хорошо знаешь, что я юлить не умею, тянуть волынку тоже не люблю...
— Я тоже,— тихо, но твердо отозвался Малхаз.
— Между отцом и сыном должна быть искренность.
— Должна быть,— охотно подтвердил Малхаз.
— Это правда или нет, что ты женишься?
— Правда.
— На ком?
— На дочери Сандры. Я и домой ее приводил, матери показывал, познакомил.
— А я от других должен узнать, так, что ли?
— Я же не виноват, что тогда тебя не было дома...
— Тогда не было, в другой раз бы привел, иль заказано?
— Да не получилось как-то.
— Хотя бы просто сказал, не приводя ее, или что мешало?
— Не знаю уж... это тоже как-то не получилось... не обижайся...
— Когда поженитесь?
— В следующее воскресенье.
— Так что же ты, сукин сын, ничего мне не говоришь? — вспыхнул Годердзи.— Разве я не должен подготовиться к свадьбе?
— Свадьбы не будет.
— Это как так не будет?
— Так. Большой свадьбы не будет. Нынче не принято. Кроме того, мне, как должностному лицу, многолюдные кутежи устраивать не пристало, ты же знаешь, сейчас другие времена...
Годердзи, разинув рот, глядел на сына, стоявшего перед ним, потупив голову, и глухо выговаривавшего эти слова.
Обескураженный, он долго молчал. Потом, словно опомнившись, очень тихо спросил:
— И то правда, сын мой, что ты собираешься к ним в дом идти жить?
— И то правда, отец.
Годердзи резко встал, подошел к окну, толкнул ладонью раму, распахнул обе створки.
Ему не хватало воздуха, он задыхался.
Довольно долго простоял он у окна, сосредоточенно глядя вдаль.
Малхаз сидел молча.
— Чтобы человек собственный дом имел, родителей и к чужим людям бы шел жить?.. Такого я еще не слыхал! — с глубокой болью проговорил Годердзи.— Разве ты не знаешь, что это все равно что рабство? Ох, знать бы мне, что тебя заставляет!..
— Как же мне быть, папа, она — единственная дочь...
— А ты? Ты-то у меня не единственный? — голос Годердзи прозвучал надтреснуто.— Как же мне тебя отпустить? Девушка идет жить в дом мужа, спокон веку так заведено, а сын остается в доме отца. Почему ты все с ног на голову ставишь, почему хочешь разбить нашу семью, погасить наш очаг? Чем я перед тобой про винился, чем я это заслужил? И как ты можешь так безжалостно со мною поступать? Э-э, нет! Знай, что если даже мы с матерью тебя простим, то всевышний, судьба, провидение или какая там есть сила — не простит тебя!
— Отец, это дело решенное. Ничего нельзя изменить. Зачем ты зря нервничаешь, сердце себе портишь?
— Кто его решил?
— Я и Маринэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61