После смерти Сталина Кита немного приутих, осел, боевого задора у него поубавилось, но для некоторых он продолжал оставаться все такой же страшной личностью.
И вот теперь все молча взирали на тщедушного узкоплечего старика с браво торчащими усами, облаченного в изрядно поношенный серый костюм.
А он, нимало не смущаясь, будто он тут не нежданный и случайный, а самый что ни есть главный и важный гость, восседал с независимым видом, сверля своими серыми глазками окружающих, и с аппетитом уничтожал кусок белого индюшиного мяса.
Годердзи улучил момент и сердито прошипел Малало:
— Какого черта ты его привела, не могла сказать, что нет меня дома?
— Да как же, так он тебе и поверит! Сказала я, но с ним разве сладишь? Весь дом обошел, ровно сыщик, а потом сюда ввалился.
— Оэ-э!.. - с неудовольствием протянул Годердзи.
В это самое время Кита поднялся на ноги, отер лицо белоснежной крахмальной салфеткой, подкрутил кончики усов, обвел своими глазами-гвоздиками присутствующих и, удостоверившись, что весь стол внемлет ему, громко и внятно, отчеканивая слоги, словно объясняя урок деревенским ребятишкам, слегка склонив голову на бок, заговорил:
— Когда меня вызвали на встречу со Сталиным осенью 1949 года — это была наша третья встреча после войны,- этот великий человек спросил меня в который уже раз: ну, дорогой Кита, как живет
ваше крестьянство? Я ответил: мой дорогой Сосо, говорю, пока-то очень туго живет наше крестьянство. Опечалился великий человек и сказал так: я знаю, мой Кита, знаю, но что поделаешь, ведь какое огромное государство надо нам восстанавливать!..
Ежели бы я тогда видел эту семью, я бы взял и сказал ему прямо, как я умею: Сосо-джан, у нас возродились капиталисты!..
— Как нам это следует понимать, батоно Кита? —- не вытерпел Бежико Цквитинидзе.
— Так надо понимать, как я сказал,— отрезал Кита.
— Вы сейчас изволите говорить такое, батоно Кита, что ни один из сидящих здесь не сможет с вами согласиться, ибо пока ничего подобного не зафиксировано ни в одном партийном документе.
— И-их, напугал больно! Не согласишься, и шут с тобой. Я говорю то, что вижу и в чем уверен, и говорю прямо, без обиняков. А вам предоставляю юлить и изворачиваться и ложные протоколы составлять.
Годердзи смотрел на него с опаской.
У Малало вытянулось лицо.
Вахтанг Петрович, нахмурившись, нервно курил сигарету и очень настороженно поглядывал на подогретого вином тщедушного старичка с вызывающе торчащими усами, который грозно озирал присутствующих.
— У меня в доме, знаете, крыша прохудилась, и дождь проникает внутрь. Я — я, народный учитель Грузии, персональный пенсионер всесоюзного значения, член партии с 1920 года и — личный друг Сталина! — так вот, я не могу достать для своей крыши шифер и приехал теперь к вам, в Самеба, за этим самым проклятым-распроклятым шифером. Мне сказали, что если где и достанешь, так только на тамошнем складе, а больше нигде! Но когда я вошел в этот дом, у меня, знаете, в глазах потемнело...
— Хорошо бы, если б правда у тебя в глазах потемнело,— тихонько проговорил Бежико и в поисках одобрения глянул на секретаря, но Вахтангу Петровичу было не до его шуток, он с сосредоточенным видом слушал разгорячившегося Киту.
А тот все больше входил в раж.
— Да, да, в глазах потемнело! Такой роскоши я и в самом Кремле не видывал... Хо-хо-хо, какое богатство я тут обнаружил, какую роскошь!..
— Что все же вы такое увидели, батоно? — Бежико, не выдержав более, вскочил. Вид у него был очень боевой.
— Ты, вероятно, слышал, что нахального цыпленка лиса первым съест? Как бы и с тобой того не приключилось. Сядь и молчи,— отбрил его Кита.
— Глубокоуважаемый товарищ Ларадзе,— Бежико проглотил слюну, видно, от возмущения у него в горле пересохло.— Вы здесь не ведите сомнительную агитацию и вообще знайте, что сейчас не то время, когда даже ложь ваша проходила...
— Мою ложь пока никто не слышал, а моя правда и раньше проходила и сейчас хорошо пройдет... Так вот, значит, я вам говорю, что глаза мои увидели такое богатство в доме этого... как его... я забыл, дружище, как, бишь, тебя зовут?
— Гостю не подобает забывать имя хозяина, дядюшка, его хлеб-соль кушать изволите, его вино пить...— заметил Бежико, но так, чтобы Кита не обязательно услышал.
— Годердзи меня зовут, дядя Кита, неужто вы меня не помните, сколько раз я на своем плоту переправлял вас и в Гори и в Тбилиси...
Кита внимательно посмотрел на Годердзи, но, видимо, не припомнил его.
— Да, так я говорил,— продолжил он вновь,— что в доме этого... да как тебя зовут, наконец, скажешь ты или нет?
— Годердзи, Годердзи,— зашумели со всех сторон. Секретарь райкома, видимо, счел своевременным вмешаться в дело и поднялся.
— Батоно Кита,— тоном, не допускающим возражений, заговорил он.— Согласно законам грузинского стола, сперва мы должны выпить приветственный тост за шэмосцрэбули — подоспевшего гостя, то есть за вас, а потом уже вам надлежит произнести тост за семью, в которую вошли, и за участников застолья, поэтому разрешите мне...
— Погоди ты, погоди,— махнул на него рукой Кита,— сперва я свое скажу, а уж после ты говори...
Но Вахтанг Петрович стремился именно к тому, чтобы не дать возможности этому беспокойному и упрямому старику говорить. И добился-таки своего. Он искусно заставил Киту умолкнуть, усадил на место и произнес такой тост в его честь, что камни и те расплакались бы от умиления, и Кита... тоже расплакался.
И опять оставалось только поражаться, откуда знал Вахтанг Петрович столько о самом Ките и его семинарских товарищах или о его последующей жизни. Он напомнил ему какие-то подробности, да так расписал, так возвеличил его личность, так взволновал старого учителя, что тот только слезы утирал и все твердил: ах, если бы такой секретарь да в моем районе, ни о чем бы я тогда не тужил!
Однако тамада на этом не остановился: когда Кита, осушив глаза, попросил разрешения произнести благодарственный тост, Вахтанг Петрович вскочил и во весь голос крикнул:
— Выпьем, товарищи, все как один, за вечную память великого Сталина! Бессмертно имя его! Правда, в последние годы мы его критикуем, и, надо признать, заслуженно, однако величие этого человека отрицать никто не может!
Кита тут же схватил огромный рог и, ко всеобщему удивлению, до дна выпил его.
Однако он обманулся — выпил раньше времени, ибо Вахтанг Петрович умолк для того лишь, чтобы перевести дух, после чего произнес длинную речь.
Он детально охарактеризовал деятельность Сталина, говорил о его громадных заслугах и достоинствах, пересказал всю его жизнь, начиная с ранней юности и кончая послевоенным периодом. В соответствующих местах вставлял отрывки из поэмы Георгия Леонидзе и в конце концов до того растрогал Киту, что совершенно умиленный и очарованный старик облобызал секретаря райкома и клялся, что обязательно расскажет о нем в Кремле (это уж, конечно, по старой памяти).
После Вахтанга Петровича слово опять попросил Кита. Тамада потребовал поднести ему особый кубок, но Кита заупрямился, дескать, я уже выпил.
— А если вы уже выпили, чего же вы еще хотите? — начал интриговать Вахтанг Петрович и безапелляционно заявил: — Если вы произносите тост, обязаны и выпить. У нас такой закон! Иначе и нам не пристало, и недостойно того человека, за память которого вы желаете выпить.
Кита, устав от споров и пререканий, оглушенный огромным рогом, махнул рукой, плюхнулся на свое место и разворчался. Но тамада не дал ему особенно хорохориться, взял в руки еще более объемистый рог и провозгласил тост за здоровье грузинских деятелей просвещения в лице Киты.
Кита снова расцвел, вскочил на нетвердые уже ноги, и, когда Вахтанг Петрович наконец-таки завершил свой длинный витиеватый спич, захмелевший старик хотел что-то сказать, но его вконец одолело вино, язык у него стал заплетаться, и он рухнул на стул.
Тамада, видимо, твердо решил окончательно его скосить, поэтому он снова предложил тост — на этот раз «За наших ближайших соседей, за Гори, да здравствует орлиное гнездо!» — и принялся излагать историю Гори, начиная с древнейших времен, когда в горийской крепости стоял греческий гарнизон и город назывался Тонтио, что по-древнегречески значит «осинник», «осиновый лес ».
Кита пытался было что-то пролепетать, но язык, как и тело, ему не повиновался. Густое и крепкое Годердзиево тавквери так его разобрало, что он.уже ничего не смыслил и не соображал. Сидел, опираясь локтями о стол, и отрывочно, неверным слабым голосом выводил старинную песню: «Го-ори, ты удалой вожак всей Карт-ли!»
Под конец, когда Кита совсем обмяк, Вахтанг Петрович мигнул Годердзи, что-то коротко бросил Бежико, и оба они, Годердзи и Бежико, бережно подхватили старика под руки, подняли из-за стола и вывели из зала.
Кое-как отволокли они его в гостевую комнату, служившую спальней для гостей, и уложили на тахту. Малало принесла таз и поставила у изголовья тахты, чтобы гостю не понадобилось вставать, на случай, ежели затошнит. Годердзи поставил на тумбочку бутылку боржоми и стакан.
Но в это время Кита неожиданно очнулся и снова взялся за свое.
— Послушай,— обратился он к Годердзи.— Как это ты накопил такое огромное состояние? И чего ты такого наворовал, чертов сын, что ты украл и сколько, что так разбогател?!
У Годердзи в последнее время появилась одна особенность: стоило с ним заговорить о чьем-нибудь богатстве, как у него портилось настроение. Но упаси бог, если заходила речь о нем самом! Тут уж у него буквально в глазах темнело, лицо начинало пылать, сердце бешено колотилось, а иногда и ноги подкашивались.
И сейчас с ним так случилось.
Он и Киту не хотел обидеть,— бывший плотогон никогда не терял врожденную вежливость,— но и выслушивать такие речи спокойно тоже не мог. Поэтому он попытался перевести разговор на другую тему.
— Я, глубокоуважаемый учитель Кита, давно вас знаю, и вообще... всегда... всегда...— в который уже раз начинал и так и не мог он договорить фразу.
Малало стояла подле, растерянная не меньше мужа.
Активнее всех старался унять Киту опять-таки Бежико Цквитинидзе. Завотделом агитации и пропаганды райкома стал урезонивать неугомонного старика, но не совсем удачно.
— Спи теперь, спи, батоно,— гурийским говорком мешая «ты» и «вы», увещевал он его, — не мучьте этих несчастных хозяев, кроме вас здесь еще сколько гостей! За всеми присмотреть надо...
— Ты, эй, братец, ты лучше за собой присмотри, а мы с ним без тебя разберемся, нашелся мне тут,— осадил его Кита и добавил по-русски: — Миравой пасредник... И вообще, кто ты такой, откуда ты взялся?
--- Вы, дорогой батоно Кита...— тут Бежико совершил непоправимую ошибку, произнеся имя на занадногрузинский лад с начальным простым «к» и с ударением на последнем слоге.
— Я тебе не «Кита», обормот ты, а Кита!~ взвился почтенный учитель.
— Не важно, Кита вы или Китэеа, но вы должны знать, что...
— Ты смотри на этого придурка! Мое имя вся Грузия знает, а он, невежа, называет меня черт знает как! — возмутился оскорбленный Кита.
— Вы должны знать, батоно Кита или батоно Кита, что... -не унимался вошедший в раж Бежико.
— Уберите от меня этого дурошлепа, чего он ко мне привязался, чего ему от меня надо? Или, может, он что-то путает, забыл, что я все тот же Кита Ларадзе и такое устрою, что мышиная нора раем ему покажется!..
— Вы должны знать, батоно Ки... Кита, поправился наконец Бежико, что мы боремся с культом личности, который царил тогда. Поэтому и вы не очень-то... не прикидывайтесь невинной овечкой, вы, батоно, прошу прощения, по вы...
В этот самый момент в комнату вошел Вахтанг Петрович. Увидев порядком захмелевшего Бежико в позе оратора, с воздетой кверху рукой, он обнял его за ПЛЕЧИ, ЛЕГОНЬКО подтолкнул в спину и выставил за дверь. Потом присел на краешек тахты, где возлежал буйный гость, и, обратив на него свой взор, долго и внимательно его рассматривал.
К тому времени последние всплески энергии упившегося учителя улеглись, и он успел погрузиться в сон.
Годердзи и Малало с виноватым видом молча стояли перед секретарем райкома.
Малало казалась испуганной, у Годердзи лицо побагровело.
Вахтанг Петрович, верно, и вправду был сердцевед: подошел к Годердзи, потрепал его ласково но плечу, потом взял за руку, встряхнул и сказал:
— Что. старый речной волк, обидел тебя наш Кита? Ничего, надо его простить, он человек старого образца, эти люди все иным аршином меряют, к тому же — они последние могикане...
Что значит «могикане», Годердзи не знал, но уразумел одно: секретарь райкома хочет утешить его, приободрить.
— Да что ж, дорогой Вахтанг Петрович, - заговорил Годердзи, широко разводя в стороны свои ручищи.- Оно верно... Гостя и ублажить надо, и все ому простить. Иначе погрешишь против закона гостеприимства, а этого делать никак нельзя!..
— Правильно! Что ж, пошли-ка отсюда, «пока еще нам много-много тостов остается»,— протянул Вахтанг Петрович, на свой лад перефразируя стих Галактиона, и первым вышел из комнаты.
— Да здравствует наш великий тамада! - нечеловеческим голосом завопил Бежико при появлении секретаря. - Ваша-а-а! и тут же добавил: — Гаумарджос! -- И все присутствующие хором трижды прокричали: «джос! джос! джос!»1
Видимо, страсти, разгоревшиеся с появлением Киты, настроили Вахтанта Петровича на философский лад, и ему захотелось произвести архисерьезные теоретические выкладки. Философствование было его слабостью. Поднимая каждый очередной бокал, он произносил по крайней мере часовую речь и до того утомил пирующих, что даже резвый Бежико не выдержал — опустив кудлатую голову на край стола, довольно громко захрапел.
Единственным человеком, который с неослабным вниманием слушал утомительное краснобайство секретаря да еще вовремя поддакивал, хлопал в ладоши и с восторгом выпивал каждый очередной бокал,— единственным таким человеком был Малхаз.
На Малхазе не видно было и следов усталости. Он выглядел таким же оживленным, таким же трезвым, как и в начале пира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61