А ведь если бы не было капитализма, и социализма бы не было. Но капитализм-то что породило? Частная инициатива. Так что получается, она, то бишь частная инициатива, — бабка нашего строя, а ты ведь знаешь, что такое кровь бабки или деда для внука, какую силу она имеет. Эхе-хе, если бы Сталин не подсек под корень эту самую частную инициативу, мы бы во как далеко пошли!
...Возьми, к примеру, наше дело. Войну выиграли и крылья расправили, а теперь чего людям надо? Хорошую жизнь им подавай, вот чего. С чего же она начинается, эта самая хорошая жизнь? С хорошего дома, вот с чего. Значит, дома строить нужно. А материал строительный? Материала-то и нет! Нема материала! Вот в такую-то страдную пору и появляются люди вроде тебя и меня, инициативные, деловые, и раздобывают этот материал. Разве это худое дело? Разве это преступление? Объясни, растолкуй ты мне, милый человек, почему это преступление? Я ни у кого не отнимаю, не ворую, просто сверх нормы беру!.. Откуда? Л вот откуда: там, где» одно дерево рубят, такие, как я, инициативные люди по два и по три срубят, значит, норму вдвойне выполнят, своим здоровьем жертвуют, чтобы только что-нибудь выгадать. Не вздумай говорить, что, мол, народное достояние разбазаривают. Не на ветер ведь бросают, не сжигают, не в воду кидают, - опять же народу возвращают!
Возьми теперь нашу базу. Вся Внутренняя Картли сидела без стройматериала. Народ строиться хочет, а ни черта нет, нигде ничего не найдешь. Нема-а! То, что по лимиту приходит, того на государственное строительство не хватает. А мы, то есть инициативные люди, сверх лимита из-за пределов республики привозим, благодаря нашей инициативности находим этот материал и привозим его сюда для продажи вес1 тому же советскому народу! Тем самым мы заслужили благодарность трудящихся пяти или шести районов, мы улучшили условия жизни местного населения.
Разве это плохо?
Разве это преступление?!
Разве это достойно порицания?!
Одна только наша база получила столько материала, сколько было лимитировано для всей республики, и больше того. Если бы еще несколько таких баз было, вся республика отстроилась бы! А что, ведь другие республики строятся, почему мы не должны, или нам не надо? В Средней Азии не было ни одного европейского города, а теперь - пойди-ка посмотри, какие города выстроили! А мы почему должны отставать?
Недавно в Дагестане землетрясение случилось. Потом вот Ташкент разрушился, тоже от землетрясения, и весь строительный материал туда передали. Из-за этих бедствий наше строительство застопорилось. Разве это хорошо? А мы сверх лимита, сверх плана добываем материал и привозим его. Правительство республики не может достать, а мы достаем! Мы, маленькие люди, рядовые работники* торговли, и добыть можем, и привезти можем. Что в этом плохого?
Знаю, ты сейчас скажешь, а откуда, мол, берем. Производителей заинтересовываем, вот откуда! Из-за этой заинтересованности они больше леса производят, чем им по плану положено. Они и план выполняют, и то. что мы просим, тоже выполняют.
Вот это и называется частная инициатива! Главное - заинтересованность. Если нет заинтересованности - жизнь не в жизнь. Нет заинтересованности и дело не делается, и страна строиться не будет, и народ недоволен будет. Суета будет, болтовня, хвастовство будет, передовицы в газетах будут, а результата не будет. Понял теперь?..
Вот поди и говори после этого, что мы вредители, комбинаторы, рвачи. Что, правда это? Нет, конечно. Наоборот, дорогой начальник, совсем наоборот! Мы людям даем возможность нормально жить, и государству пользу приносим, все делаем для того, чтобы жизнь не тлела. я огнем горела, и вкусы повышаем, и торговлю оживляем, потому что без свободной торговли не видать нам ни социализма, ни коммунизма.
Вот Вахтанг Петрович все это понимает. Он человек опытный, знает жизнь и потому правильную линию ведет. Так оно, начальник, инициативу поддерживать нужно, коли хочешь, чтобы дело делалось. Что с тою, если два три человека чуть-чуть руки нагреют на этом, больше других наживутся? А как ты хочешь? Когда другие спят или кутят, я только о деле думаю, без сна, без отдыха работаю, как вол. Разве не положено мне хоть какое-то вознаграждение? Коли нет и я работать так не стану, буду тоже баклуши бить да у камина греться. А если я не буду работать, ты не будешь работать, он не будет работать, дело само собой, что ли, сделается?
Работой, дорогой мой начальник, я называю не то, что некоторые: ходят на службу и стулья протирают. Такие и время зря убивают, и зарплату зря получают. Нет, работа - это то, что деньги делает. Когда бы делу одно сидение или движение помогали, тогда б каждый, кто сиднем сидит или без толку снует, Давидом Строителем стал. Пойми ты наконец, где собака зарыта, пойми! Жизнь - это деньги, и радость тоже деньги, черт побери!
...Потом, милый мой, надо же немножко и о нашем населении подумать. Если все в Ташкент и Дагестан будут отправлять, что же здесь останется? Вот такие, как мы с тобой, то есть такие инициативные, предприимчивые люди, как мы, радеют о том, чтобы здесь, на месте, достаток создавался. Разве это не дело? Разве это плохо? Разве это не нужно? Когда достаток будет, люди смогут детей растить как следует, детям-то и питание нужно хорошее, и воспитание, и образование, современному ребенку нужны и музыка, и языки, и танцы, и многое другое, чего у нас с тобой не было. Вот тогда дети вырастут полноценные и поколение пойдет совсем другое!
Вот, например, твой сын языки иностранные знает? Знает. А мои? Мои - нет. Значит, они немые. А что создаст в жизни немой? Ничего! Но зря говорится, что сколько человек разных языков знает — столько раз он человек! Мудрая пословица. А почему мои девочки немые? Потому что в нищете росли. Когда они маленькие были, я в Средней Азии чуть не сгинул. Чем я им мог оттуда помочь? Да, в старину многие в нищете росли, но это другое, тогда трудная была жизнь, плохая. Водных было больше, чем богатых. А теперь? Теперь наоборот, поэтому, если ребенок в нищете живет, он обязательно ущербным вырастет, так как в душе страдать будет и от этого станет нервным, завистливым, озлобленным. Теперь другие времена и запросы другие, другие требования. Требованиям средства нужны, а средства добыть надо.
Понял, как обстоят нынче дела? То-то. Иные все кричат -план, план, выполним план! Да ведь то, что по плану будет выполнено, ВСЕ заберут, унесут, а ты на бобах останешься. Вот я и говорю: пожалуйста, то, что по плану,- забирайте, но погодите, дайте мне возможность что-то сверх плана сделать, чтобы у нас на месте осталось, пускай люди хоть что-нибудь выгадают, пусть хоть какую ни есть пользу имеют!
Теперь ты мне скажи: какая сторона правильно рассуждает, я и мне подобные, или те, кто нас не понимает?..
В такие минуты Годердзи старался сконцентрировать всю свою проницательность и трезвость, чтобы верно оценить эти речи и, как любил говорить Исак, «разобраться в ситуации», но это было не таким-то легким делом.
То, что жизнь трудна и сложна, Годердзи великолепно знал. Он на своей шкуре испытал мощь ее когтей. Но тогда он просто остерегался - и этого было достаточно, а теперь самоустранение от общих дел губительно. Теперь настали такие времена, что от жизни, от ее требований, от народа никуда не спрячешься, а спрячешься - считай, сам себя похоронил. А Годердзи хорошо помнил слова Каколы: лучше оказаться в львиных лапах, чем в могиле.
А «проклятый Исак», так Годердзи прозвал в душе своего главного бухгалтера, продолжал его смущать, искушать, житья не давал. Ведь это он, Исак, заставил его ступить на скользкую тропку, он его в темные дела втравил, а теперь, видите ли, требует ответа на такие вопросы, о которых Годердзи в жизни не помышлял.
Чутьем-то он понимал, что дело обстоит не совсем так, как изображает Исак, однако кое в чем проныра-бухгалтер, по-видимому, был прав. Действительно, если людям пользу приносишь и никому этим вреда не причиняешь, ни государству, ни народу, почему это плохо?
Чем больше Годердзи размышлял над этими проблемами, чем больше «разбирался в ситуации» и «смотрел в корень», тем больше запутывался. Противоречивые мысли и соображения, точно оводы, кружили в его голове и жалили, жалили...
Когда он впадал в такое состояние, то после долгих терзаний обычно приходил к одному и тому же решению: «Что есть, есть. Пока пусть все идет так, а дальше дело покажет».
Время бежало, вагоны по-прежнему вовремя - день в день, прибывали па станцию Самеба.
Исак но-прежнему бойко щелкал на счетах, подводил итоги, выводил сальдо, клал на стол управляющему базой пакеты, завернутые в газетную бумагу.
И Годердзи по-прежнему часть этих пакетов относил домой, а часть вручал Вахтангу Петровичу.
Все шло по однажды заведенному обычаю и вместе с малой толикой страха приносило много радости.
Время от времени, когда этот страх одолевал управляющего базой и, завладевая всем его существом, заставлял тревожно биться его сердце, он твердо решал уйти с базы.
«Выход один, - думал в такие минуты Годердзи,— я должен бросить эту проклятую базу. Что было, было! А теперь попрошу Вахтанга Петровича перевести меня куда-нибудь на другую работу. Пусть она будет тяжелой, изнуряющей, все это я выдержу, но вот чтобы страха на меня не нагоняла; оказывается, хуже страха ничего на свете нет. Он так гложет человека, что уже ничего не мило: ни деньги, ни состояние, ни почет и ни положение. Нет, здесь оставаться мне больше нельзя. Да, что и говорить, место золотое, но остановись, Годердзи Зенклишвили, одолей алчность свою, и ты спасешься! Ежели нет, не миновать тебе беды...»
Такие дурные мысли все чаще и чаще посещали его, и главным образом по ночам.
Глухая тишина и глубокий мрак, собачий дай и отдаленный грохот проходящих поездов разбивали сон, наполняли тревогой сердце, туманили разум.
Но как только занимался рассвет и небеса, постепенно светлея, окрашивались в голубиный цвет, мятущийся дух Годердзи обретал покой. И от ночных страхов оставался лишь неприятный осадок. Давешние решения казались сумбурными сновидениями и рассеивались, как ночной мрак с лучами солнца.
При свете дня от мучительных размышлений оставались обрывочные, но тягостные воспоминания, неясно томившие его по временам. Вероятно, потому Годердзи возненавидел ночь и пуще прежнею полюбил день.
Днем тот животный страх, одолевавший его по ночам, уступал место бодрости, деятельности, и Годердзи глядел в будущее с уверенностью и надеждой. Какой-то таинственный голос, который он считал добрым советчиком, ободряюще нашептывал на ухо:
«Чего ты боишься, ты, бывалый человек, старый плотогон, непобедимый палаван? Разве ты не знаешь, что страх ведет к падению? Зачем же ты надаешь заранее? Вступил в бой поборись сперва, собачья ты морда, поборись, авось и победишь! Чего ты боишься? Кого боишься? Пока тебе нечего бояться. Ничего тревожного пока не видать. А такое доходное место разве» еще найдешь? Чего ради ты должен уходить? Кто но своей воле бросал золотую жилу, и почему ты должен все бросить и отступить?»
Годердзи внимал этому ласкающему сердце голосу и откладывал выполнение своих намерений на более отдаленные времена.
Кг о самого удивляло собственное упорство. Состояние он накопил порядочное, к тайнику, что был у Малало на чердаке», почитай, еще пять таких прибавилось - в винограднике, в марани, в подвале, в старом нужнике, стоявшем на краю огорода, в стене курятника, - и все-таки он не решался покинуть опасный, но щедрый источник дохода.
Казалось, что может быть проще написать одно маленькое заявление с просьбой перевести его на другую работу. Тогда бы все с легкостью встало на свои места. «Но увы! - вздыхал Годердзи. Сердце человеческое жадное и ненасытное!..»
Не однажды размышлял он над пословицей, которую любил повторять его покойный тесть На кол а: «Встретиться с дэвом легко, разойтись - трудно». Деньги, говаривал Какола, это такой дэв, от которого, если встретился, уже не уйдешь. Оказывается, как он был прав, Какола, царствие ему небесное!..
И денег у Годердзи было — как лузги от семечек, куры не клевали.
За последние четыре года особенно много их набралось. Копились деньги, а как же, ведь он ни на какие приобретения их не тратил, а на жизнь у них не так уж и много уходило. Единственный расход был содержать Малхаза, но этот непонятный парень оказался таким прижимистым, что на кружку пива не расщедривался для своих товарищей.
То, что Годердзи большие деньги имеет, ни для кого не было тайной. В Самеба уже не шушукались, открыто говорили о его громадном состоянии, это и Малхаз хорошо знал.
И вот однажды, осенним дождливым днем, когда прогнившая дранка не могла более сдерживать натиск дождя и в комнатушках Годердзиева дома на полу образовались лужи, а Малало поспешно начала подставлять под течь лоханки, тазы и кастрюли, Малхаз, находившийся в ту пору в деревне, не выдержал:
— Ты, папа, точно Соломон Исакич...
— Какой еще Соломон? - не понял Годердзи. Тот, которого Мудрым звали, что ли?
— Нет, Соломон Меджгануашвили.
— А это еще кто?
— Купец был такой. Деньги копить умел, а тратить их не хотел, вернее, и не знал, как их использовать.
Горькие слова сына точно плетью огрели отца. Он ничего тогда не сказал, будто и не понял притчи, но едва наступила весна, принялся за строительство большущего дома.
Вообще то было это странно и удивительно: если раньше Годердзи только и старался как-нибудь скрыть свои деньги, чтобы вокруг не судачили, теперь он выставлял их на всеобщее обозрение.
Порой управляющий базой самому себе дивился, никак не мог понять этого своего теперешнего поведения, однако иначе поступать уже не мог.
Решение строить дом возникло у Годердзи далеко не сразу. Много и долго он думал, размышлял, голову ломал, под конец махнул рукой,— была не была, до каких же пор в конуре ютиться, люди новые дома понастроили, живут припеваючи, и никто их ни о чем не спрашивает, чего это вдруг у меня станут допытываться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61