Годердзи хватил своим пудовым кулаком но столу...
Малхаз глянул на отца, и сердце у него екнуло: лицо Годердзи было искажено гневом, глаза метали молнии, сжатые кулаки он поднес к вискам и стоял, чуть пригнувшись, словно тигр перед прыжком.
И снова грохнул Годердзи по столу - снова точно выстрел грянул.
— Убирайся с глаз моих, сию же минуту сгинь, свинья! Или я собственными руками придушу тебя! -- взревел он и ринулся к сыну.
Малхаз не заставил повторять грозное предупреждение. Выскочил, захлопнул за собой дверь, бегом спустился по лестнице и — исчез за воротами.
На грохот и крик прибежала Малало. При виде разъяренного мужа у нее подкосились колени, и она без чувств повалилась на пол.
Годердзи, увидев, что жена упала без сознания, сразу опомнился, ярость и гнев его погасли. Он кинулся к Малало, как перышко, поднял на руки эту рослую, крупную женщину, понес к тахте, бережно, осторожно уложил.
Схватил со стола графин с водой, побрызгал ей в лицо, похлопал по щекам, стал растирать уши.
Малало очнулась, открыла глаза.
С печалью, со слезами, молча смотрела она на склонившегося над ней мужа. Потом дрожащей рукой провела но его голове и заговорила слабым голосом:
— Нельзя так, Годердзи, этими криками ты совсем с ума сведешь бедного мальчика. А ну в его сердце загляни, какой огонь там пылает? Ведь это твой сын, неужели тебе его не жаль?
— Потому я с ним и воюю, потому у меня душа и горит, что люблю его и жалею. А иначе швырнул бы я ему деньги, сколько захочет, и дал бы пинка под зад, пусть идет себе куда угодно, пусть становится хоть секретарем райкома, хоть министром.
— Опомнись, что ты говоришь, Годердзи! Что тебя с ума свело?!
— Как это что, ты знаешь, что он мне тут сказал?!
— Ну что он такое сказал?
— Сказал, что... он сказал... э-эх...- Годердзи махнул рукой, -пусть господь бог с него спрашивает, а ежели моя вина, пусть с меня спросит...
— А все же, что такого он сказал, что ты так взбеленился? Годердзи не ответил. Начал ходить по комнате взад-вперед. Довольно долго он шагал, потом резко остановился, словно за повод его дернули, и, ударив себя кулаком в грудь, воскликнул:
— Не женится он больше на этой девчонке, не женится, слово свое нарушить хочет!
Наступило молчание.
Годердзи ожидал, что Малало всполошится, раскудахчется, узнав такую новость, и обрушится на Малхаза.
Но ничего подобного! Малало спокойно выслушала слова мужа и даже попыталась оправдать сына.
- Ну и что же, разве сначала же не было видно, что это дело добром не кончится, чему ты удивился?
— Чему я удивился? — Годердзи сейчас действительно был удивлен.
Слова ЖЕНЫ поразили его, он растерялся.
В то ЖЕ время он чувствовал, что вопрос Малало не был ни неуместным, ни несправедливым.
— Да, да, если они не пара друг другу, не лучше ли вовремя разойтись в разные стороны и каждому пойти своей дорогой?
— Своей дорогой!..— передразнил Годердзи.
— Послушай, я тебя не пойму, и то тебе не так, и это не этак! Недавно не ты ли мне говорил, мол, хоть бы это дело лопнуло?.. А теперь, когда оно и вправду расстраивается, тебе и это не угодно?
— Теперь уже поздно, пойми ты, наш дурак слишком далеко зашел, девчонку-то ВЕДЬ ТОЖЕ жалко!..
— Да почему же он далеко зашел, это она зашла...
— Вах, милый человек, она сама-то без него не могла забеременеть?!
— Э-э, теперешним девушкам это ничего не стоит, разом забеременеют и разом аборты делают, точно ногти на ногах стригут. Ты не волнуйся, как забеременела, так и разбеременеет.
— Вот такие вы, женщины, из-за своего чада все и всех предадите. А если бы это твоя дочь была и с ней бы так поступили, посмотрел бы я на тебя тогда, ты бы все перевернула!
Малало язык проглотила. И сама ведь знала, что не права.
— Нет, как он посмел мне такое сказать! Что он мне сказал, а, что он сказал! — Годердзи не мог переварить той фразы сына.
— Скажи же наконец, что такого он тебе сказал, почему ты так разъярился.
— Что сказал... да то, что... Нет, все-таки как он такое выговорил, как такие слова у него с языка слетели, а, у этого негодяя!
— Ну скажи наконец, тебе же легче станет!
— Да сказал, знаешь... вот когда я ему посоветовал, что, мол, не позорь девушку, не делай ее несчастной, знаешь, что сказал?.. Тебе, говорит, денег своих жалко!.. Мне — мне! — денег жалко?! Да еще для кого? Для него?! Не ради него ли я убиваюсь, не ради него из кожи лезу, не ради него спину гну! Как он посмел мне такие слова сказать, как у него совести хватило?!
Малало прижала ладонь к щеке и застыла в изумлении.
— Не верь, что это он от души сказал,— после долгого молчания проговорила она осипшим внезапно голосом.
— От души или не от души, а сказал, и это главное! «Ты больше о деньгах печешься, чем о моем счастье», не так ли из его слов получается? Я — его, мою кровь, мою плоть, родимого сына,— на деньги променяю?! Таким человеком он меня считает? Этого он меня удостоил, это я у него заслужил? Что такое деньги, да пропади они пропадом, все эти деньги, будь они прокляты, да если на то пошло, я в один день их сожгу, все, что у меня есть, сожгу к чертовой матери!..
Успокойся ты, ради бога, уймись, не бушуй! Лица на тебе нет, чего доброго, как и в тот день, дурно станет...
— Нет, брат, теперь-то я вижу, что бог сына пожалел мне дать и послал это вот убоище безобразное!
— Ой, что ты, Годердзи, как ты это говоришь!
— Да, да, это так, ей-богу, так!
— Ой, до чего я дожила, будь проклят день моего рождения? Для чего только я на свет родилась!
— Я сказал то, что есть и как оно есть. До сих пор молчал, слова не говорил. Да, именно сына для меня пожалел господь, да славится имя его, и дал мне это чудище бессердечное! Если мы с тобой оба в один час подохнем, он и одной слезы не прольет! Охо-хо-хо, до чего же расчетливый, до чего бездушный, никакого тепла нет у человека, в кого только он уродился, в кого?!
— Послушай, если ты еще о Малхазе дурное скажешь, я пойду и в Куру брошусь, утоплюсь, так и знай!
— Разве неправду я говорю?
— Нет, неправду! Он вовсе не такой! Это и сам ты хорошо знаешь, только гнев тебя ослепил, что болтаешь, сам не ведаешь...
— У него ко мне ни любви нет, ни уважения!
— Ах, чтоб я ослепла! Чтоб я ослепла, несчастная! Как он тебя любит, как уважает...
— Он одного себя и любит, о себе только и заботится. Мы для него... А-а, да оставь ты меня в покое, оставь, пожалуйста, оставь!..
— Грех, Годердзи, большой грех это, бога гневишь, такие речи ведешь...
— Кроме своего успеха, кроме своего интереса он ни о чем и ни о ком не помнит. Он так рвется к карьере, что все на свете забывает, все для него трын-трава. Ему только заикнись о выдвижении, и он на все пойдет...
— У каждого своя мечта есть, ай не знаешь? Например, ты вот, разве меньше него богатство любишь? Или меньше него к достатку стремишься?
— Стремлюсь, да, по-человечески жить хочу, но я своего достоинства никогда не терял, ни свиньей, ни волком никогда не был!
— А почему его в этом обвиняешь?
— По-твоему, то, что он собирается с этими людьми сделать, достойный поступок? Или то, что он сейчас наговорил мне, родному отцу,— это достойно?
— Оба вы на мое горе на свет народились, ты — сребролюб, за деньги душу черту продашь, он — за место, за положение...
— Если я деньги хотел нажить, опять же для него, иначе я бы себя не утруждал... Когда ты мне однажды сказала, не поддавайся, мол, дьявольскому искушению, одолей алчность свою, помнишь? Ну вот, я-то одолею, а вот пускай он одолеет свою! Пусть подавит эту жажду большим человеком стать, эту страсть, которая в его сердце угнездилась, сумеет ли? Нет, не сумеет, самого себя не осилит! Ради того, чтобы положение занять, он и тебя продаст, и меня. Увидишь, если не так будет! Вот тебе мой ус, режь, если я не прав! Годердзи с силой толкнул оконную раму, и обе половинки со стуком растворились. Задыхался, воздуха ему не хватало. Облокотился о подоконник, уставился в окно.
Вчерашний солнечный день сменился пасмурным. Похолодало.
Осень наступила внезапно. Настоящая осень, с ветром, с листопадом, с неприятной моросью. Незаметно вкралась желтизна в крону двух могучих платанов. Ветер обрывал пожухлые листья и носил в воздухе.
Годердзи отчужденно смотрел на деревья, на их полуобнаженные ветви, раскачиваемые ветром. На одном платане, у самой макушки, чернело осиротевшее гнездо.
Мелкие капли дождя оседали на ветках, словно колючки. Небо нахмурилось, потемнело. Клочья косматых туч проплывали так низко, казалось, вот-вот заденут за печные трубы.
Время от времени в раскрытое окно ветром заносило дождевые капли, и они бисером рассыпались по натертому паркету.
Малало на суконках бесшумно скользила вокруг мужа, затирала влагу. В другое время она, конечно, прикрикнула бы на Годердзи, потребовала бы закрыть окно, дескать, пол пачкается, но сейчас...
«Пускай успокоится, отойдет немного, бедный,— думала она,— все-таки как бессердечно поступил с ним мальчик, не пощадил...»
Капли воды струйками стекали по скулам к подбородку Годердзи. Седые волосы, точно у лешего, лохмами спадали на лоб, прилипали к вискам.
Глаза у него были полузакрыты. Видно, сердце давало о себе знать, но он не хотел этого показывать. Освежал лицо холодным, неприятным дождем и ветром.
Долго стоял он так в оцепенении.
Малало крутилась возле, боялась оставить мужа одного. Таким она его никогда еще не видела.
— Годо, родной, не простудись,— несмело заговорила в конце концов Малало.
Годердзи послушно отошел от окна, направился в ванную.
Малало, бросив все, поспешно последовала за ним.
Когда он спускался по внутренней лестнице, у него подкосились колени. Жена была рядом, начеку, поддержала его, положила себе на шею его руку, чтобы он опирался на нее. Так они и вошли в ванную.
В ванной было тихо, покойно, светло.
Годердзи разделся, оставшись в белых длинных кальсонах, в которых он обычно купался и которые всегда собственноручно шила ему Малало. Трусы он терпеть не мог и никогда их не носил.
Сперва он принял горячий душ, потом велел Малало наполнить бассейн теплой водой и долго плескался.
Расслабившись и немного придя в себя, вылез он из ванны, облачился в махровый халат и стал расхаживать по комнатам и галерее своего дома.
Как потерянный, слонялся по пустым молчаливым покоям, рассматривал мебель, словно впервые видел ее. Удрученный, нахмуренный, мучительно размышлял над чем-то.
Было очень поздно, когда он улегся. Спал беспокойно, во сне бормотал что-то, спорил с кем-то, ссорился, кому-то что-то выговаривал. Раза два звал Малхаза. Лишь под утро он перестал метаться, успокоился.
Малало всю ночь глаз не сомкнула.
Она лежала неподвижно, боясь шелохнуться, чтобы не разбудить мужа, хотя и тяжело было так лежать. Утром несколько раз она вставала на колени, в страхе прислушивалась — дышит или нет. Годердзи дышал ровно, чуть-чуть посапывая. Так покойно и тихо он давно не спал.
Из ночных бессвязных речей мужа Малало вынесла одно слово, которое очень озаботило ее,— Годердзи упоминал какие-то деньги. Хотела она спросить потом — о каких это деньгах, мол, ты во сне говорил,— да побоялась, как бы снова не разволновать мужа этим вопросом. Долго она колебалась, под конец женское любопытство взяло-таки верх.
— Годо, о каких это деньгах ты говорил нынче ночью и Вахтанга Петровича поминал?
Годердзи ответил не сразу.
— Я дал ему деньги на строительство Малхазовой квартиры.
— А сколько?
— Пятьдесят тысяч рублей.
— Ой, чтоб я ослепла! Разве ж он их вернет, если Малхаз на его дочери не женится!
— Считай, мы эти деньги уже потеряли.
— Почему, Годердзи, что ты говоришь, разве мы ему что должны, этому лису старому? Почему мы должны выкинуть на ветер такую уйму денег?
— Э-эх,— поморщился Годердзи (этому он от Исака научился,— не зря говорится, с кем поведешься, от того и наберешься).— Ты своего сына спроси, почему. Так запутал свои дела, что и сам черт не распутает...
В тот день управляющий базой пришел на работу с опозданием.
Хотел было обойти по обыкновению базу, да поленился, чувствовал какую-то ломоту в суставах, во всем теле.
Сел за свой широкий письменный стол. Ноги вытянул как можно дальше, животом уперся в средний ящик стола, с наслаждением потянулся и погрузился в дремотное забытье.
Его разбудили топот ног и гроханье дверей.
Годердзи нехотя приоткрыл глаза, глянул.
На пороге — Исак. Пальто расстегнуто, шляпа, вся в пятнах, съехала набок, сам дышит как паровоз, видно, от быстрой ходьбы запыхался.
— Что случилось, черт тебя подери, у меня прямо сердце зашлось... Ввалился, точно солдат в казарму...
— Если бы ты знал, дорогой начальничек, с какой радостной вестью я прибежал, ты бы для меня ничего не пожалел!
— Радость я в юности искал, а сейчас есть она или нет — все одно.
— Твоего сына назначили секретарем райкома!
Годердзи звука не смог издать, только глаза расширились, чуть из орбит не вылезли.
— Пока третьим, но ты ведь знаешь, как обычно делается: через короткое время третьего сделают вторым, там, глядь, второго в первые произведут, а первому пинок под зад — и на пенсию, конечно, персональную, через некоторое время второго...
— Кто тебе сказал? — обрел-таки дар речи Годердзи.
— Сейчас прямо из райкома иду!.. Видно, твой парень заранее знал, да скрывал. Они всегда заранее знают и скрывают, все в секрете держат. А мы все равно все узнаём, иногда даже раньше них...
Исак говорил без передышки, он был необычайно оживлен и возбужден. Ходил вокруг Годердзи, который продолжал сидеть, вытянув ноги. То с одной стороны его обойдет, то с другой.
— Почему ты ничего не говоришь, поверить, не рад? — главный бухгалтер испытующе уставился на управляющего базой.— Другой на твоем месте в пляс бы пустился! Шутка ли, сын — секретарь райкома! Эгей, начальничек, проснись, погляди, какие дела на свете делаются!
У Годердзи в голове опять проклятый вечер ожил, и опять зазвучали в ушах те слова, которыми Малхаз его оглоушил: «Ты, отец, видно, больше о деньгах печалишься, а о том не заботишься, что дальше последует».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61