Он совершенно отстранился от физического труда. Вот уже сколько лет он простого молотка в руки не брал!
Если в доме нужен был ремонт, хотя бы самый незначительный, пустяковый, допустим, кран починить,— он тотчас посылал человека за лучшими мастерами, и те, примчавшись по его зову, так и заглядывали ему в глаза. Господи, да простой гвоздь в стену вбить — и тут он звал мастера! Или денег у него не нашлось бы, чтобы щедро заплатить, а?
Единственное, что он делал самолично, не доверяя другим,— это вино. Сам давил виноград для своего хваленого тавквери, сам следил за брожением и все процедуры производил сам.
А теперь в своем доме он делает сам все, и это его радует!..
Он купил обои для передней комнаты и с помощью Малало так искусно их наклеил, что любой признал бы его работу за работу опытного мастера. Потом принялся за перестройку кухни. Подмял повыше потолок, перекрыл кровлю шифером, пробил окно, потому как инспектор из газовой конторы не разрешал без этого ставит плиту. «Вентиляция недостаточная»,— категорически заявил он.
«Э-э, будь у меня прежняя сила, посмотрел бы я, как бы ты не разрешал, как бы требовал вентиляции!» — с усмешкой подумал тогда Годердзи. Изменение отношения к нему окружающих не столько возмущало его, сколько вызывало какое-то ироническое, насмешливое чувство.
Работа для Годердзи оказалась и вправду незаменимым лекарством, она развеивала тяжелые мысли, отвлекала, занимала. Оба — и муж, и жена — беспрерывно суетились, хлопотали, беспрерывно были заняты каким-то делом. И трудились они с такой охотой и увлеченностью, словно оба были молодыми и вся жизнь у них еще впереди.
Ту неделю, которую секретарь дал ему для устройства домашних дел, Годердзи ни минуты не передохнул. В первую голову решил сменить кровлю и застеклить открытый балкон. Конечно, эти работы нельзя было завершить за неделю, но важно было начать, а потом Годердзи доделывал бы все это по вечерам, после работы.
В один из дней он отправился за материалами на базу.
Все здесь теперь было чужим, незнакомым. Большую вывеску сняли. Здание конторы выкрасили желтой краской. Работники были все новые, а сама база фактически пустовала.
Новый начальник, краснощекий толстяк, конечно, сразу узнал Годердзи. Подошел, приветливо поздоровался, осведомился о здоровье, о том о сем. Когда Годердзи изложил ему свою просьбу — дескать, хочу немного цемента, черепицы и лесоматериала,— начальник от души рассмеялся.
— Дядя Годердзи,— сказал он,— уж не думаешь ли ты, что сейчас старые времена, когда ты получал и «левый» и «правый» и не знал, куда товар девать! Теперь к нам поступает только то, что в плане стоит, а иной раз я и того недополучаю. Лесоматериал — вон он, лежит. Ежели что подойдет, я с радостью тебе отмерю, забирай.
Годердзи беглым взглядом окинул этот лесоматериал и хмыкнул. Такой лес в свое время шел у него разве что на дрова.
И он поехал в Ксани. Разыскал там старых друзей и привез домой грузовик черепицы и грузовик кирпича. Затем съездил в Гори. Там тоже повидал приятелей и раздобыл немного лесоматериала. А уж потом поплевал на ладони и взялся за работу. Сам плотничал, сам штукатурил.
В понедельник следующей недели он вышел на свою новую работу.
Километрах в пяти, к западу от Самеба, по соседству с бывшим садом купца Барагамова, выделили участок для питомника. Несколько лет назад здесь находился небольшой питомник колхоза, но по какой-то причине его упразднили, и все насаждения одичали и зачахли. Теперь дело это предстояло поднимать заново.
Ранним утром, придя на работу, Годердзи долго стоял перед огороженным колючей проволокой обширным участком сухой, мостами поросшей жесткой бурой травой земли, по одну сторону которого торчали какие-то высохшие саженцы, а в дальнем конце маленькие елочки, высаженные очень близко друг от друга. Клочки привились, несмотря ни на что, и благодаря тесноте стоили сплошной зеленой стеной.
На краю участка, при дороге, он увидел развалюшку. Несколько раз обошел ее кругом, потом отпер ржавый замок ржавым же гвоздем и вошел внутрь. Маленький столик, железная печка и два стула с расшатанными ножками — вот все, что он там обнаружил. Да еще на столе — порожняя винная бутылка и жестяная банка из-под рыбных консервов с присохшими остатками содержимого. По столу деловито бегали муравьи.
Он прождал до полудня, но никто не появился.
Тогда он решил сходить в райком.
Первого секретаря, разумеется, беспокоить не стоило, Годердзи вошел к заведующему отделом. Удивленный завотделом долго хлопал ресницами и недоумевал — откуда, мол, я возьму людей. В конце концов он снял трубку и позвонил первому секретарю, доложил о просьбе Годердзи.
Трубка в ответ что-то грозно забубнила. Лицо у завотделом так вытянулось, словно оно было из резины и кто-то тянул его книзу.
Трубка вскоре умолкла, но оторопевший завотделом долго еще продолжал держать ее в руках. Очухавшись наконец, он извинился перед Годердзи, горячо пообещал на следующее же утро прислать людей, сорвался с места и сломя голову выбежал из кабинета.
Годердзи усмехнулся в усы. Не требовалось обладать особой проницательностью, чтобы понять, что секретарь дал хороший нагоняй завотделом, велел срочно принять меры и куда-то услал.
Действительно, наутро, едва Годердзи пришел в питомник, следом прибыл грузовик, из кузова которого один за другим попрыгали на землю четверо мужчин и две женщины. Из кабины вылез еще один парень, лет этак двадцати двух, с очень симпатичной физиономией. По всему его облику, по движениям было видно, что это шустрый, горячий, энергичный паренек.
Годердзи он понравился с первого же взгляда. У него были красивые выразительные серые глаза, густые каштановые волосы, мощные шея и плечи.
— Здравствуй, дядя Годердзи! Вот, привез я тебе бригаду. Сказали, потом еще подбросят людей,— весело обратился парень к Годердзи,— вы, говорит, только работу разверните...
— Ну, здравствуйте, люди добрые! — приветствовал прибывших Годердзи. Двое мужчин неохотно ответили «здравствуй», остальные стояли молча.
— Кто нас за людей-то считает,— желчно отозвался один, то туда таскают, то сюда по разным работам!..
— Это он для вежливости сказал, а то разве же сам не знает, что никакие мы не люди,— комментировал другой и хихикнул.
— Ты откуда родом-то? — обратился Годердзи к молодому парню, который, по-видимому, считался среди прибывших старшим.
— Из Самеба я, Харатишвили. Мы с верхнего района. Залико меня зовут.
— Это чей же ты будешь? — заинтересовался Годердзи.
— Зураба Харатишвили сын.
— А деда как звать?
— Алекс и.
— Который это, что кузнечил, что ли?
— Ага, тот самый,— обрадовался Залико.
— Вот оно как! Значит, хорошего человека внук.
Этот короткий диалог оказал удивительное действие на прибывших. Они вдруг осознали, что имеют дело не с каким-то черт знает откуда взявшимся чужаком, а со своим же, местным, коренным.
Женщины переглянулись, улыбнулись, у мужчин лица прояснились...
Да, корни в Грузии, слава богу, еще и по сей день очень много значат...
Годердзи оглядел своих новых подначальных. Расспросил каждого, кто он, откуда. Женщины оказались из колхоза Сандры, обе уже немолодые, но, по всему видно, привычные к труду и проворные. Мужчины были не моложе пятидесяти. Трое из них малость жидковаты, но один выглядел дюжим, крепким крестьянином.
Шофер и Залико сгрузили из кузова несколько лопат, кирки, ломы, топоры, длинную двуручную пилу «бирдабири» и занесли все в развалюшку.
— Каждое утро, кроме субботы и воскресенья, моя машина ровно в семь тридцать будет стоять возле склада «Заготзерна», очень прошу, не опаздывайте, чтобы мне не приходилось ждать. Завтра и агроном пожалует,— сообщил шофер, завел мотор и помчал к Самеба.
В пустом поле стояло семь незнакомых Годердзи человек.
Никогда еще не чувствовал он себя таким беспомощным. Не знал, с чего начинать и как, что делать. Вдруг вспомнился старый, фронтовых времен, обычай.
— Что ж,— заговорил он и по обыкновению почесал затылок,— давайте-ка сперва познакомимся друг с другом как следует, узнаем, кто что умеет, а после и о нашем деле потолкуем, с какого конца нам за него браться. Ежели у кого в чем нужда есть, тоже скажите, чтобы я знал, о чем начальство просить... Я, друзья мои будущие, землю давненько не ковырял, потому мало чего смыслю, больше на вас надеюсь, вам предстоит меня наставить, научить. Я, со своей стороны, сколько могу и чем могу, вам помогать буду, а пока что,— он усмехнулся в усы,— пока что я кое-что еще могу. Словом, не обижу и не обделю вас ни в чем. Не так, как иной инженер за счет рабочих вылезает... нет, если вам здесь худо будет, я тоже тут не останусь.
Простые слова его словно растопили лед, сковывавший сердца этих людей. Кроме того, каждый из них слышал о Годердзи как о человеке своеобразном, незаурядном. Знали, опять же понаслышке, что он всегда печется о своих подчиненных, никогда не обижал и не оскорблял рабочего человека. Наоборот, своим сотрудникам всегда создавал хорошие условия, и заработок у них бывал большой. О том, как он ухитрялся это делать при единых финансовых нормах, они не думали и приписывали это лишь душевности и уму Зенклишвили.
Словом, так они и поступили — сели и начали толковать.
Годердзи с удивлением смотрел на этих с виду примитивных людей, которых всего лишь какой-то час назад встретил с таким недоверием и недовольством. А каждый из них, оказывается, накопил столько мудрости и опыта!..
Нет, не ожидал Зенклишвили такого! Видно, разучился он людей распознавать и в жизни разбираться.
Наверное, все это сделало с ним сидение на базе Лесстройторга и на кирпичном заводе. Дома он видел только Малало и Малхаза, на работе — свою четверку, а из руководства — Вахтанга Петровича и его «соратников», и сам-то был одним из них!..
Взять хотя бы этого Залико: какой разумный, какой сообразительный парень, как любит дело, как хочет работать!..
Эх, будь у Годердзи такой сын, счастливее него человека на свете бы не было!
Они многое решили и наметили на этом неожиданном, но таком полезном «совещании». Оно совсем не походило на те, на которых ему раньше приходилось присутствовать. Во-первых, договорились вырыть до ста пятидесяти ям. На это ушло бы несколько дней. Срочно надо было привезти удобрение, и о рабочих руках тотчас же надо было позаботиться. И когда Годердзи подсчитал, сколько всех дел, и все — в первую очередь, у него чуть голова кругом не пошла от количества этих дел... В жизни его начиналась новая страда...
Вновь обрел Зенклишвили свою деловую хватку. Он поехал в Скра, выпросил там фруктовые саженцы. И хотя весна была уже в разгаре, не побоялся, уложил их в грузовик с пластами земли на корнях, доставил на место и так их выходил, что все они прижились.
Потом он столько гонял своего верного Залико в райком, что там наконец вняли просьбам Зенклишвили и прибавили питомнику земли. Годердзи, честно говоря, все-таки надеялся, что Малхаз хоть чем-то да поможет.
Потом он не без труда раздобыл несколько сот метров металлических труб, выпросил у секретаря райкома насос, умолил поставить маленькую водокачку на небольшом рукаве Куры, и питомник получил воду. Удивлялся Годердзи: о чем думали те, кто устраивали питомник в безводном месте!
Зря он секунды не терял. Если у него самого работы не бывало — такое тоже случалось,— он помогал рабочим: рыл вместе с ними ямы, окапывал саженцы, пересаживал бережно вырытые из земли елки на другое место, вдоль ограды...
Рабочим полюбился их начальник, хотя и был он достаточно строг и требователен. Потому не раз происходили между ними и деловые споры, столкновения. Упрямый и своенравный человек был Годердзи, он не переносил, когда кто-нибудь нарушал установленный порядок или проявлял небрежность.
Однажды, когда он забраковал вырытую рабочим Ионатамом яму для саженца и потребовал, чтобы он углубил ее и расширил, Ионатам сказал товарищам, но так, чтобы услышал Годердзи:
— Он воображает, что, если выжмет из нас все соки и вытрясет душу, ему ордена и медали навесят. А того не знает, что, как только он это дело наладит, ему пинка дадут, как уже не однажды бывало...
Годердзи сделал вид, что ничего не слышит, но слова эти ему не в бровь, а в глаз угодили, здорово царапнули по сердцу.
Малало в одиночестве коротала дни, ставшие необыкновенно долгими и тягучими. Что ей было делать? Годердзи все время пропадал в питомнике, а сплетничать с соседками она никогда не была охотница. Наконец чаша ее терпения переполнилась, и в одно прекрасное утро она заявила мужу:
— Годо, я не могу больше так жить, придумай что-нибудь, не то изведут меня мысли...
Долго смотрел Годердзи на взбунтовавшуюся жену, долго хлопал своими длинными ресницами и, не придумав ничего другого, сказал:
— Если не хочешь сидеть в одиночестве, пойдем со мной в питомник. Там и для тебя работа найдется.
— Пойду, отчего же не пойду! — с горячностью ответила Малало. Она стояла перед ним подбоченясь, с решительным видом.
Годердзи захлестнула теплая волна, дыхание у него участилось, ему хотелось крепко сжать Малало в объятиях, но вместо этого он проговорил надтреснутым голосом:
— Как тебе будет угодно. По-моему, это очень хорошо.— И вышел весь размягченный и в то же время словно бы в чем-то виноватый.
Малало прекрасно знала, что в эти минуты сердце его переполнялось радостью.
С той поры Годердзи и Малало вместе отправлялись в питомник, весь день проводили там и вместе же возвращались обратно. Находясь среди людей, в работе, Малало тоже как-то оживилась, к ней вернулся прежний цвет лица, все чаще звучал ее смех.
У Годердзи силы, казалось, удвоились. Он работал так, как когда-то в ранней молодости, когда вместе с матерью и бабкой поднимал разоренное хозяйство семьи.
Другие радовались наступлению субботы и воскресенья, ждали этого, чтобы подогнать домашние дела, а Годердзи в эти дни места себе не находил, бродил как потерянный из угла в угол, и хотя дел и в доме было полно, он ничем не мог заняться так, как в первое время после переселения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61