Управляющий базой покинул кабинет раньше обычного и в отвратительном расположении духа отправился домой.
Он знал, что раз уже такая вещь произошла, ему не отвертеться от кутежа. Разве ж Вахтанг Петрович упустит случай кутнуть во здравие новоиспеченного секретаря!
Малало уже известили о повышении сына.
Она встретила Годердзи на балконе, в наброшенном на плечи теплом стеганом халате, с платком на голове.
— Как ты считаешь, к добру ли повернулись дела нашего сына или нет? — озадачила она вопросом мужа, как только он ступил на балкон.
— Э-эх, милая моя Малало,— качнул головой Годердзи.— Разве так легко узнать их дела, их пути-дороги!.. Это мы потом раскумекаем, самое меньшее через год, не раньше...
— Не знаю, меня-то все поздравляют, человек десять, наверно, прибегали, целовали меня, обнимали...
— А что, разве не приятно такую симпатичную женщину целовать?
— Э-э, тебе бы все шуточки-прибауточки, так и прошутил всю жизнь! И не думаешь, ко времени ли шутка, не смотришь, уместна ли, и возраста своего не помнишь...
— Ладно, ладно, скажи лучше, подготовилась ты или нет?
— К чему это я должна подготовиться?
— А ты не знаешь, что сегодня нам без гостей не обойтись? Вот увидишь, того и гляди прикатят и потребуют магарыч. Ничего не поделаешь, надо будет встретить их как подобает, что ни говори, а сегодня мы с тобой родителями секретаря стали...
— Да ну их, с их секретарством, оставили бы они нас в покое, лучше было б.
— Давай, давай, берись по-своему за дело да ничего не жалей, как бы оно ни было, для твоего сына это большой успех, большой скачок. Может, хоть сейчас успокоится, попритихнет...
— А если, наоборот, большего пожелает?
— И то может быть. Аппетит приходит с едой...
И вот, едва свечерело, во двор Зенклишвили бесшумно вкатились четыре «Волги».
Гости неспешно, уверенно выходили из автомобилей и поднимались по широкой лестнице. Впереди шел Бежико Цквитинидзе, открывал шествие.
Недели две назад его назначили вторым секретарем райкома. На высвободившееся место Бежико и посадили Малхаза.
В дверях Бежико специально остановился, подчеркнуто уступил дорогу Вахтангу Петровичу и с почтительностью последовал за ним.
Церемониал этот Бежико выполнял безупречно: когда он находил нужным, он опережал первого секретаря, точно оберегая его от возможной опасности, а когда был убежден, что ничего «опасного» нет, становился в сторону, щелкал каблуками, как офицеры старых времен, и уступал дорогу первому секретарю. Этим он и выражал почтение и показывал окружающим: вот, дескать, каким нужно быть учтивым и преданным начальству.
Вахтанг Петрович облобызал Годердзи. Когда пришел черед Бежико, он тоже, в подражание начальству, троекратно расцеловал Зенклишвили, затем тоном победителя и покровителя громко обратился к нему:
— Ну, что я тебе говорил, Тандилович? Твой парень богатырскими шагами пойдет вперед, говорил я или нет? Ведь сбылось мое предсказание? То-то... Сегодня, дорогой батоно Годердзи, мы кутнем на славу!
Кутнули действительно на славу.
И случилось так, что и на этот раз отец с сыном столкнулись в полутемном марани, пропитанном терпким, хмельным запахом вина.
Годердзи собирался выходить с полными кувшинами, когда случайно или намеренно в дверях появился Малхаз.
Малхаз вернулся домой вместе с гостями, однако Годердзи каким-то образом не встретился с сыном, даже взглядом с ним не обменялся.
Теперь же они стояли и в упор смотрели друг на друга.
Малхаз глядел исподлобья и казался смущенным. У Годердзи лицо посуровело.
Сын первым улыбнулся отцу.
— Папа, ты на меня обижен?
— Обижаются на посторонних. У меня душа болит.
— Я виноват перед тобой. Необдуманно наболтал всякое...
— Не наболтал, а высказал то, что в сердце таил.
— Ну что ты, папа, разве я э т о в сердце держу!
— Видно, это. Потому что все тебе представляются такими же бездушными карьеристами и эгоистами, как ты сам.
— Нет, клянусь мамой!
— Клятвами неправду прикрывают, не к лицу мужчине к клятвам прибегать. Пропусти меня.
— Папа, не отравляй мне сегодняшний день.
— Пропусти, за столом вина не хватает...
— Не пропущу, пока ты со мной не помиришься...
— Смотри ты на него!.. Слушай, парень,— Годердзи поставил оба кувшина на бетонный пол, обеими руками взял сына под мышки и, словно куклу, переставил в сторону.— Ты, милый мой, будь хоть секретарем райкома, хоть председателем правительства становись, все равно того опыта, какой у меня, у тебя нет... Я говорить не мастак, красивые речи вести не горазд, но чутье у меня в десять раз острее, чем у тебя. Когда я что-нибудь указываю или советую, тебе следует больше к моим словам прислушиваться, дурного я тебе не посоветую. Этот человек тебя все кверху тащит, возвышает, как может, а ты его дочь, по-моему, без причины опозорить собираешься. Это тебе не простится, поверь мне, люди скажут, мол, он человека использовал и отшвырнул, так и скажут!
— Отчего же без причины, причина всегда найдется!
— Говоришь, причина найдется?
— Ну а как же?!
— Выходит, ты только повод ищешь?
— Почему повод, я ту самую причину приведу, которая промеж нас встала!
— Причина такая должна быть, чтобы для всех понятна была. А если ты о своей любви станешь говорить, дескать, до сих пор любил я ее, а теперь не люблю больше, отлюбил уже,— это, дорогой мой, не причина, где же ты раньше был, разве это по-серьезному? Если таким путем идти, семья и вовсе перестанет существовать...
— Не бойся, отец, твой сын не такой уж дурак, как ты думаешь. Будь спокоен, все устрою, как нужно будет.
— Устроишь, да?
— Да, устрою.
— Значит, слово свое не нарушишь?
— Посмотрим, отец, посмотрим,— попытался уклониться от прямого ответа Малхаз,— как лучше будет, так и поступим.
— Как тебе лучше будет, так и сделаешь, да? — сощурив глаза и испытующе улыбаясь, спросил Годердзи.
— Да, конечно,— сын не понял горькой иронии отца, поспешно чмокнул его в щеку, подхватил кувшины и стремглав взбежал по лестнице.
В тот вечер, как ни просили гости, Годердзи не пел.
Зато сын разошелся вовсю, плясал, веселился, словом, гулял.
В последнее время у Зенклишвили так повелось: если отец бывал весел, сын был не в духе, хмурился, дулся, если сын веселился — отец ходил чернее тучи.
Годердзи недоверчиво наблюдал за не в меру развеселившимся отпрыском своим и ловил каждое его движение.
Удивляло его, что Малхаз по-прежнему заискивал и лебезил перед первым секретарем. Весь вечер крутился вокруг него, ни на миг не оставлял без внимания, ковром стелился... Годердзи с его прямотой непонятно было, как можно столь искусно скрывать свои чувства, угодничать и лицемерить...
«Смотри-ка на этого паршивца, как, оказывается, он умеет притворяться. Неужто вся теперешняя молодежь такова? В душе одно, а на лице — другое?..
Прежде люди были честные, прямодушные, не умели так скрывать свои намерения и не были столь коварны, размышлял он, и перед внутренним взором его вставали то Какола, то седовласый Эдишер Гогичайшвили — как они умели правду-матку в глаза резать, и согласие свое и несогласие — прямо в лоб, без обиняков! Что не по душе им было, хоть ты перевернись, хоть вниз головой их вешай, они все равно бы не приняли. А если во что-то уверовали, хоть каленым железом жги, от своего слова бы не отступились.
А эти?.. Да что эти, разве я и люди моего поколения лучше этих? Разве и мы не той же дорожкой идем? Только докуда? Как говорил покойный Какола, все свой конец имеет, моря и те высыхают...»
— Ну что, здорово мы твоего парня продвинули, а? — раздалось вдруг над самым его ухом. Рядом стоял Вахтанг Петрович и открыто улыбался.
Первый секретарь был в отличнейшем настроении. Вино уже хорошо разогрело его, живот раздулся, словно бурдюк.
— Это что, погоди, у нас еще все впереди! Эй, Цквитинидзе, выпьем за наши будущие победы! Лучше победы на свете ничего нет, друзья мои, пусть ваш путь изобилует одними победами, ходите по этой прекрасной земле, которая зовется Грузией, с вечно победой!..
Малхаз тотчас подхватил слова первого секретаря и грянул песню.
Несколько человек стали вторить, и песня полилась, волнуя сердца.
— Наш внук, дорогой мой Годердзи, должен быть самым счастливым человеком на земле. Позор нам и стыд, если он, внук двух таких дедов, будет в чем-то нуждаться! — доверительно говорил Вахтанг Петрович, подсев к Годердзи и обнимая его за плечи.
— Вахтанг Петрович и Годердзи Тандилович! — воскликнул в это время Цквитинидзе. Первый секретарь осчастливил его, назначил тамадой.— Сидите так, не двигайтесь! Как вы подходите друг другу, будущие сваты! Жаль, не прихватил я с собой фотографа, чтобы запечатлеть вас на пленке в такой чудесный день и в такой чудесной позе!
Новая должность совершенно захватила Малхаза.
Иногда он целыми днями пропадал в селах района, но от всевидящих очей Годердзи не укрылось, что сын стремился казаться занятым больше, чем на самом деле.
«Да, у него нет более того досуга, что раньше, но, видать, он рад этому. Таким манером он думает отойти от Лики»,— не раз думал Годердзи.
Раза два Лика через Вахтанга Петровича передавала Малхазу— куда ты пропал,, не стыдно ли, мол, тебе.
После первого сентября, когда у Лики начались занятия в мединституте (она преподавала там английский язык), всего несколько раз сумела она приехать в Самеба, да и то большая часть этих дней прошла впустую, так как Малхаз либо находился в командировке в каких-то дальних селах, либо проводил какое-то мероприятие, либо присутствовал на заседаниях.
Нельзя было сказать, что поведение Малхаза особенно заботило Лику. Зато волнение Вахтанга Петровича становилось все более явным.
Сколько он ни старался, никак не удавалось ему наедине поговорить с Малхазом, посоветоваться насчет приближавшейся свадьбы, обсудить и решить разные свадебные дела.
В райкоме их всегда окружало множество людей, дома будущий зять не показывался, а ловить его где-то на улице и говорить на ходу о важных вопросах сам Вахтанг Петрович не хотел. Уж больно самолюбив и горд был первый секретарь.
Так прошел весь сентябрь...
В тот год Годердзи намеревался увеличить количество своего знаменитого тавквери.
Большие расходы ожидали его.
В глубине души он не терял надежды, что его сын все-таки женится на дочери первого секретаря и положит конец своей холостяцкой жизни. Особенно теперь, когда он стал секретарем, не подобало ему ходить неженатым. Уже ведь раздавались голоса, дескать, в целом свете не нашлось девушки, которая бы ему понравилась.
Однако не зря говорится, что человек предполагает, а бог располагает.
Октябрь принес огромные перемены, которые спутали все расчеты и планы Годердзи Зенклишвили.
С того памятного для Годердзи дня, когда Исак Дандлишвили ошалело ворвался в его кабинет и сообщил потрясающую весть: «Первого секретаря Центрального Комитета Грузии сместили!» — события стали разворачиваться с непостижимой быстротой.
Каждый новый день приносил с собой что-то неслыханное...
Сперва полетел Вахтанг Петрович. Его «перевели» в Тбилиси начальником какого-то хозяйственного управления.
Управление было большим, не уступало целому министерству. Говорили, что место это весьма солидное (и доходное!), однако большинство, в том числе и сам Вахтанг Петрович, воспринимали перемещение как понижение, хотя бывший секретарь никому в том не признавался. Держался бодро и говорил, что «перевод» в Тбилиси произошел по его же просьбе.
Преемником Вахтанга Петровича оказался совсем еще молодой парень из Тбилиси, некий Важа Кавтарадзе. В районе его никто не знал, однако ж некоторые всеведущие и всесведущие прознали каким-то образом, что несколько лет назад он работал по комсомольской линии, а последние два года был третьим секретарем Душетского райкома.
«Третий секретарь — и прямо в первые!» — дивились любители посудачить, и о новом секретаре шли бесконечные толки и пересуды.
...Перед отъездом в Тбилиси Вахтанг Петрович пришел прощаться с Зенклишвили.
Поскольку персональной машины уже не было, приехал он на машине Бежико Цквитинидзе и тут же отпустил шофера.
Был воскресный день, и семейство сидело за завтраком. Малхаз, первым углядев выходившего из машины экс-секретаря, жестами дал понять родителям — дескать, меня нет,— схватил свое пальто, шапку и с черного хода выскочил из дому, бегом пересек сад, прошмыгнул через лаз в заборе и был таков.
Вахтанг Петрович выглядел озабоченным и даже удрученным.
Где были прежний его апломб, живость, задор и веселость! Вел он себя сейчас много проще и спокойнее.
Годердзи принял его с еще большим радушием и почтительностью, чем всегда. Ему не хотелось, чтобы Вахтанг Петрович подумал, будто он был с ним почтителен лишь ради занимаемой должности.
По обыкновению, оба уселись за низенький трехногий столик. Малало тоже с прежним гостеприимством и хлебосольством приняла Вахтанга Петровича.
Однако беседе двух мужчин не хватало былой непосредственности. Разговор не клеился, и Они больше молчали, предаваясь каждый своим мыслям.
— Кто в Самеба думает, что меня понизили, тот очень ошибается,— заговорил Вахтанг Петрович.— Я давно просил руководство, чтобы перевели меня в Тбилиси. Я человек пожилой, да и что скрывать, брат, устал я, устал, шутка сказать, более четверти века проработать первым секретарем! Я уже не в состоянии, как, бывало, раньше, в любую погоду, и в холод, и в зной, и в дождь, и в ветер таскаться по полям да горам. А управление как раз по мне. Потом, понимаешь ты, и времени свободного у меня больше будет, хоть немного за семьей присмотрю. Семья, она, мой любимый друг, ты-то знаешь, постоянного внимания требует...
Да, Малхазу скажи, пусть на той неделе приедет в Тбилиси, обязательно надо повидаться, кое-что обговорить... Ну, а свадьбу, как условились, справлять буду я, кроме того, я моему дорогому зятю преподнесу новенькую «Волгу» последнего выпуска. Пускай и жена и муж каждый на своей машине раскатывают, назло твоим и моим врагам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61