А в больнице — казалось бы, совершенно безнадежная жена капитана с подозрением на реактивный психоз.
Да, именно в случае с Еленой Ивановной Татьяна могла бы поверить в себя, но не об этом тогда думала. Совсем, не об этом.
— Так что ваши очаровательные синие глаза тут ни при чем. Вы специалист, которого не прочь был бы заполучить не только наш институт. Все это следовало сказать вам там, в Киеве. Но я опасался, что не так буду понят. Теперь это исключено. Я хочу, чтобы вы знали: в пауку для вас открыты обе створки дверей, и у нее, у науки, вы не имеете права красть свои силы и время.
Татьяна некоторое время смущенно молчала. Ничего подобного за все эти годы она от профессора не слышала, его слова взволновали, даже растрогали. Всегда в себе сомневалась, всегда боялась ошибок. Удивлялась и, пожалуй, немного завидовала апломбу некоторых врачей, их умению держаться с людьми. Может, в глубине души и не считала этих некоторых настолько уже компетентными, по и себя не причисляла к таким уж хорошим специалистам,
Да, ее обрадовал! похвала Сосницкого, по важнее то, что теперь будет больше уверенности к себе. Ведь когда не соглашаешься с авторитетами, кажется, идешь не на риск, а на преступление.
Воспользовавшись добрым настроением профессора, спросила:
— Вы, Степан Савельевич, совсем ничего не сказали об электронной машине.
Он рассмеялся, покачал головой.
— Далась вам эта проблема! Неужели всерьез верите, что машина способна заменить хорошего, опытного врача, который порой словно шестым чувством определяет, что происходит с больным.
— А если нет шестого чувства?
— Тогда не нужно быть врачом.
— Кто же в этом сознается?! А в итоге страдает больной.
— Слишком дорогое удовольствие — машиной заменять бездарность. Нерационально, как видите, и для хороших и для плохих врачей.
— Но ведь машина, прежде всего,— кладовая опыта,, мыслей многих отличных специалистов. Опыт должен оставаться людям.
— В книгах, в трудах.
— Это — мало и нерационально.
— Вот что, дорогой коллега, я чувствую, вам придется ехать в Сибирь. В центр, который специально занимается этими проблемами. Хотели бы?
— Временно. Поучиться немного, конечно, хочу...
— Хорошо. Обещаю вам. Но, Татьяна Константиновна, должен вам сказать, что вы распыляете силы. Вам предстоит защита, а диссертация, насколько мне известно, не завершена.
— Я все сделаю. Все закончу в срок.
— Надеюсь,— так вежливо произнес Сосницкий, словно вовсе не надеялся, что Татьяна именно в срок закончит свою работу.
Вечером профессор делал доклад на заседании научного общества. Татьяна прочитала реферат. После заседания, зная, что Сосницкий улетает сегодня последним самолетом, хотела поблагодарить его за помощь, за все доброе, что. от него услышала и узнала. Утром же так растерялась от его похвалы, что никак не выразила своей признательности. А профессор ушел — очевидно, пригласили на ужин бывшие коллеги.
Любаша обещала зайти за Сашей в ясли, поэтому Татьяна, взяв такси, решила заглянуть на несколько минут к Елене Ивановне, рассказать о результатах инспекции Сосницкого. Просто необходимо было поделиться всем, что произошло, и поделиться именно с Ярошенко. Дело новее не в ее, Татьянином, престиже или желании похвалиться.
Приехала прямо в исполком, подождала, пока Елена Ивановна освободится, и торопливо рассказала ей о Юрике и о разговоре с Сосницким.
— Конечно, Таня, главное — что вы делаете для больных ребят все, как нужно, и вам не в чем себя упрекнуть,— улыбаясь, сказала Елена Ивановна.— Это очень, очень важно и, мне кажется, важнее всяких рефератов.
— Потому и не очень спешу с получением ученого звания, что не в состоянии обкрадывать своих больных. Не всегда удается отключиться от сегодняшнего дня.
— А знаете, что с Каминским? — Елена Ивановна обняла Татьяну.
— Ведь я сама узнавала насчет операции.
— Вы ни за что не угадаете, что с ним произошло.
— Лучше ему? Да?
— Вчера уехал наш капитан Каминский. — Из больницы?
— Да. Из больницы. И исчез. Исчез, как был — в пижаме и халате.— Глаза Елены Ивановны лучились такой радостью, таким торжеством, что и Татьяна не могла не улыбнуться, еще не понимая, как и куда исчез старик.
— Домой забрали? — неуверенно спросила она. Впрочем, для того, чтобы вернуться домой, незачем было уезжать в халате.
— Так вот: сегодня утром шофер грузовика из какого-то рыбачьего колхоза вернул больничное обмундирование дежурной нянюшке и сказал, что капитан Каминский просит о нем не беспокоиться.
Татьяна встревоженно развела руками. - Как же так? Человек при смерти — и такое... мальчишество!
— А может, ему надоело дожидаться?..
— Но почему куда-то в колхоз? — не могла прийти в себя от изумления Татьяна.
— Не куда-то, а в рыбачий. Понимаете, в рыбачий, на берегу моря. Там, насколько мне известно, курень у его тестя.
— Невероятно...— пробормотала Татьяна.
— Тут, конечно, дело без старого боцмана не обошлось. Он давно в свой курень из города перебрался. Вот и зятя сманил.
— Но, Елена Ивановна, вы понимаете, чем это грозит капитану Каминскому в его возрасте?
— Что ему может грозить?! Я думаю, если суждено воскреснуть, так у моря, а не на больничной койке.
— Пожалуй, вы правы.
По дороге домой Татьяна думала о странном поведении капитана и чем больше думала, тем больше убеждалась, что не так уж неразумно поступил Каминский.
По лестнице поднималась бегом, но все же уловила приятный аромат пекущихся пирогов.
— Приехал! Золотая медаль! Они получили золотую медаль! — крикнула Любаша, открывая дверь.
В комнате всюду цветы. На стульях пакеты с книгами. Сашка с шоколадным попугаем в руке важно разгуливает в голубом полотняном костюмчике. Таких костюмов и в местных магазинах полно, но важно другое: его привез Андрей.
— И мне подарки. Посмотрите там у него в комнате! Ой, пироги! — воскликнула Любаша.— Андрейка сказал, что скоро явится сюда с приятелями,— долетело уже из
кухни.
Дверь в комнату Андрея распахнута. Татьяна, переступив порог, замерла. Почти физическая боль сдавила ей грудь, заколотилось сердце. На столе в багряном отсвете
заходящего солнца увидела как бы живую Елену. Елену, которую знала она одна. Сидела тогда, в то утро, уронив на колени раскрытую книгу, и смотрела в окно. Там на улице, возле соседнего дома, мальчишки играли в лапту. Долго еще Татьяна не могла забыть выражения ее лица. В улыбке материнская нежность и такая боль, такая тоска в глазах. И еще чувствовалась какая-то неуловимая трогательность.
И в этой женщине, освещенной догорающей кровавой зарей, тоже угадывалось возвращение к жизни после того, что прошла она,— смерть, а может, и страшнее
смерти. При всей мягкости, женственности овала лица, губ, подбородка чувствовалась внутренняя сила, готовность к чему-то. большому, прекрасному.
Любаша неслышно подошла, стала за спиной у Татьяны.
— О ней невозможно говорить, правда? — произнесла после долгого молчания.
— Потому что все уже сказал Андрей,— взволнованно проговорила Татьяна.
— По она вовсе не похожа на Елену Ивановну,— неуверенно продолжала Любаша.
— Ты ее совсем не знаешь,— мягко возразила Татьяна и глубоко вздохнула.
— Это о войне. Это, наверное, как памятник таким, как мама.
Из Любашиной комнаты крик: — Попугай кончился!
Татьяна вернулась, подхватила его на руки, прижала к груди.
— Он вас измажет! — воскликнула Любаша, пытаясь спасти белую блузку Татьяны от коричневых шоколадных ладошек.
— Даже волосы в шоколаде, как же попугаю не кончиться?! Сейчас будем отмываться! — Татьяна, смеясь, потащила сына домой.
Наскоро переодевшись, открыла в ванной краны.
— Дай конфету, дай лодку, дай масину.— Купанье сопровождалось определенным ритуалом. Сначала мыли машину, потом пускали плавать лодку.
Уложив, наконец, сына, Татьяна причесалась и занялась неотложными делами. Вероятно, Любаша прибежит за ней, как только соберутся гости. Вниз вполне можно спуститься, В этот вечер хочется побыть среди
людей, повеселиться. Радость у Андрея с Любашей — и у нее тоже.
Как по-бабьи глупо и примитивно судила она о профессоре. И с чего взяла, будто собирался предложить руку? Немного, правда, поухаживал. Что здесь такого? Не истукан же он. А она навыдумывала всякой всячины, да еще обвинила в каких-то низменных расчетах. Глупо, по-бабьи глупо. Отплатила, называется, человеку за добро, за то, что именно он помог ей стать тем, кем она стала,— вовремя поддержал, поверил, поручился! И теперь требует большего — для ее же пользы требует.
И не поблагодарить, не найти ни одного душевного слова за внимание, доброту!
Татьяна сняла трубку, позвонила профессору, у которого обычно останавливался Сосницкий. Но ей ответили, что ни сам хозяин, ни его гость с заседания еще не возвращались.
Ничего, завтра она позвонит в Киев. Так даже лучше. Скажет и насчет нового материала, которым решила до--полнить третий раздел диссертации. Об этой работе профессор в свой приезд ничего не спросил. Не успел. В конце концов, не горит же с этой диссертацией. Какая разница, раньше или позже будет закончена.
Сашка завозился головой на подушке и совершенно отчетливо сказал:
— Дулак!
Татьяна рассмеялась. Это же чудо, чудо настоящее, ее Сашка. Сразу стал болтать и такой забавный. Если б его Сосницкий увидел! Но она ни за что ему не покажет мальчишку. Ни ему и никому другому. Ом не «случай» из практики, он ее сын. Только сын. И вдруг фраза, которую хотела забыть и почти забыла. Профессор обронил ее как-то при телефонном разговоре: «Уж вы-то все знаете об этом ребенке».
Ребенок. Вот, наверное, почему в этот приезд Сосницкий держался хоть и очень доброжелательно, но официально. И своими похвалами как бы объяснил прошлое горячее приглашение в Киев и как бы подвел черту всему тому, что тогда подразумевалось.
Уехал, не ждал ее благодарностей, даже не попрощался.
Какой-то трехлетний Саша разрушил весь стройный, хорошо продуманный план личной жизни Сосницкого.
Татьяна приготовила мыльную воду и принялась за стирку Сашкиных вещичек. Как она сразу же всего не поняла? И ни к чему было разыскивать по телефону уважаемого профессора. Он поступает так, как находит нужным. Продумал теперь другой план, в котором Татьяне Лазаревой уже делать будет нечего.
Позвонили.
- Открыто! — крикнула Татьяна.
В проеме двери стоял Сосницкий. Словно застигнутая за чем-то запретным, поспешно бросила в таз детскую рубашонку.
— Это вы, Степан Савельевич? — не скрывала удивления.
Только что думала о нем, а оказалось все не так — пришел проститься. Если б «подвел черту» — не явился бы в ее дом.
— Не помешал? Вы, кажется, занимались стиркой.
И снова изменилось настроение Татьяны. Задетая интонацией оказанного, с вызовом ответила:
— Да. Стираю бельишко сыну.
— Так уже у ребят водится. Сначала хозяина отстирают, потом его собственность,— вдруг совсем добродушно сказал профессор.— Что же вы не приглашаете меня войти?
— Простите, Степан Савельевич. Ради бога, простите! Не ожидала вас увидеть, думала, вы уже в Киеве.
— Решил лететь раненько утром, вот и зашел. Тем более, что мне сказали о вашем звонке.
— Кофе, чай? — вежливо спросила Татьяна, в душе досадуя на то, что звонила — дала повод к этому визиту, словно хотела что-то вернуть.
— Спасибо, ничего не нужно.— Сосницкий сел в кресло, откинувшись на его спинку, и украдкой бросил взгляд на спящего ребенка.
Повинуясь какому-то неосознанному инстинкту, Татьяна встала, поставила возле детской кровати стул и, перекинув через его спинку полотенце, зослонила от чужого взгляда спящего ребенка.
— Чтоб свет не падал,— пояснила, хотя абажур торшера был тоже надежно завешен косынкой со стороны, обращенной к кроватке.
Поговорили о делах клиники, но Татьяна понимала: не за этим пришел Степан Савельевич,— и чувствовала себя скованно.
Прибежала Любаша. Быстрым оценивающим взглядом окинула из прихожей Сосницкого и, извинившись, вызвала Татьяну «на минутку». Все уже собрались, ждут.
—- У меня гость из Киева, не могу,— тихо сказала Татьяна.
— Это тот самый профессор? Он же старый. Некрасивый.
Татьяна улыбнулась.
— Какой же он старый?! Ему и пятидесяти нет.— Татьяна взглянула на дверь. Неудобно оставлять гостя одного, шептаться.
Но Любаша сделала вид, будто не заметила ее выразительного взгляда.
— И вы согласитесь?! Вы согласитесь уехать? — продолжала.
Любаша присутствовала как-то при телефонном разговоре с Сосницким.
— Он женат?
— Зачем это тебе? Нет, не женат.
— Все ясно! Он в вас влюблен, так поздно прибежал. А вы... для него такую прическу сделали! Старый он, совсем старый.— Любаша готова была заплакать.
— При чем тут прическа? Успокойся. Никуда я не поеду. Завтра поговорим.— Татьяна проводила Любашу до дверей.
— Честное слово не уедете? И Сашку мы никуда не пустим,— задержалась на пороге Любаша.
— Честное слово. Ну, успокоилась?! А теперь иди, извинись за меня перед гостями и Андреем.
Любаша, улыбаясь, закивала головой и побежала вниз по лестнице. Остановилась, ею снова овладели сомнения — но она не посмела вернуться, потому что Татьяна уже закрыла дверь.
— Кажется, я вам помешал, Татьяна Константиновна? — спокойно и, очевидно, только из вежливости осведомился Сосницкий.
— Нет, нет. Может, все же приготовить кофе? — Она искала какой-либо предлог, чтобы, если не избежать, то хоть как-то отдалить разговор, из-за которого он пришел. Наверное, опять предложит перевод в Киев. Не укладывается, по всей вероятности, у него в голове, как можно отказываться от столь заманчивой перспективы. А ей
после всех похвал, после того, что он всегда ей помогал и поддерживал, так неудобно отвечать отказом.
— Я должен вам кое-что сказать, Татьяна Константиновна,— проговорил Сосницкий, оставляя без внимания ее приглашение выпить кофе. Он сидел, упираясь своими широкими ладонями в колени, и, нахмурив густые русые брови, смотрел перед собой.
Татьяна наклонилась, подняла с пола игрушки и снова села, дожидаясь разговора, которого, очевидно, Никак не избежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51