..
Все было ложью — и песенка, и влюбленность, хотя Томочка и не заводила романов, знала только своего капитана. Наверное, любовь у таких женщин какая-то своя, не мешающая любви к самой себе. И бесполезно с Томочкой говорить, бесполезно доказывать.
— Что требуется от меня? — Елена Ивановна постаралась возможно мягче задать этот вопрос и тоже не смогла.
— Пожалуйста, позвоните в больницу, чтобы его там оставили. Если же они и вас не послушают, тогда... тогда в вашем районе не одна клиника. Пусть его переведут.
Елена Ивановна все же попыталась объясниться с Томочкой, потому что представила себе, каково будет Каминскому, когда узнает: домой его брать не хотят.
— Но ведь бессердечно, вот так... бросить человека! Беспомощного. Подумайте-вокруг больничные стены, чужие люди...
— Но ему созданы все условия. Отдельная палата.
— Жизнь прошла в море, вдали от дома. И когда уже плавать не может, остаток дней, последние часы опять — в чужих стенах. Ему нужны сейчас близкие, дорогие люди: вы, сын.
— Сын далеко. А я и так каждый день хожу. Нельзя же быть таким эгоистом,— горячо произнесла Каминская.— Прошу вас, поймите меня как женщина женщину и помогите. Елена Ивановна молчала.
— Вы должны мне помочь! — Томочка встала, подошла к ней.
— Нет,— решительно проговорила Елена Ивановна, — В такую минуту отказываетесь?
— Вам—отказываюсь.
— Хорошо. Я принесу от него письмо. Он сам напишет.
— Не надо.
— Ну что вам стоит?!
Елена Ивановна сделала шаг к Каминской и, пересилив себя, попросила:
— Возьмите его домой. Ну пожалуйста! Вам помогут, если нужно, и... материально. Возьмите! Вы ведь любили его, жизнь вместе прожили.
Каминская горько усмехнулась:
— Сколько ему осталось? Месяц, два?
— А вы уже его похоронили... Но даже месяц. Пусть месяц. Для него эти тридцать дней — как для вас тридцать лет, целая жизнь.
— Вы не можете или не хотите меня понять. Лучше бы сразу пошла в водздрав или к начальнику пароходства.
Но Елена Ивановна, не слушая ее, продолжала:
— Вспомните, когда они на три дня приходили из рейса! Только на три дня! Для нас — целых три дня вместе! Как ждали мы пп.ч кратких счастливых свиданий.
— Ну что вы сравниваете, право же — странно.
— Прощайте,- негромко сказала Елена Ивановна и отвернулась.
Страшна одинокая старость. Всю жизнь Каминский был среди своих товарищей, которые после многих лет плавания становятся как бы одной семьей.
Теперь семья осталась там, в море, а своя, родная, оказалась вовсе не семьей. Придумал вдали от дома Томочку, верную и преданную. И не знал, с кем жил столько лет. Долгие разлуки, короткие встречи, всегда праздничные, всегда радостные, и не было будней.
Запавшие глаза, резкая горькая морщина у губ, седая голова на желтоватой больничной подушке. Жалость унижает — так почему-то принято считать. А как же любить, если не жалеть, не сочувствовать? В народе говорят —
любит, жалеет. Разве жалость не та же человечность? Лгобаша пожалела Сизова, и сразу же видишь, что она за человек.
Жалость — унижает? Сильного не унизит. Да разве и сильный не нуждается в сочувствии, порой и в том, чтобы и его кто-то пожалел. Не может и не должен человек всегда, всю жизнь ходить застегнутым па все. пуговицы. Когда-то нужна и разрядка.
ГЛАВА 38
Татьяна приехала в Киев за три дня до Нового года. У нее было, достаточно времени и на консультации по поводу своих больных, и на то, чтобы вместе с профессором Сосницким обсудить первые разделы диссертации. Присутствовала на консилиумах и консультациях, ходила по большим светлым палатам, мысленно отмечая, что можно будет ввести и у себя.
Лечение ребят такое же, рабочие комнаты такие же, но здесь более спокойные — домашние условия, не так дети чувствуют больничную обстановку. Посетила операционную.
Об операции на мозге с помощью луча лазера много слышала и много читала, но все же, увидев ее, была потрясена. Физика все увереннее, воинственнее вторгается в лечение больных, в исцелении, которых медицина раньше была бессильна. И чувство тревоги, вероятно, родилось оттого, что слишком скудны были познания Татьяны в области физики.
Не удержалась, сказала об этом Сосницкому. Он улыбнулся:
— Нельзя объять необъятное.
Но именно потому, что не стал говорить с ней всерьез и решительно перевел разговор на другую тему, Татьяна почувствовала: в чем-то задето его самолюбие.
В канун Нового года он после пятиминутки задержал Татьяну в своем кабинете. Она подумала, что профессор выбрал не очень удобное время для разговора о. ее диссертации. Будут приходить, отрывать, да еще телефонные звонки.
Но Сосницкий сказал, что о ее работе поговорят после праздников, сегодня же он намерен сообщить ей нечто не менее интересное.
Закинув назад голову с волнистыми русыми волосами,
в которых было уже много седины, он выжидающе смотрел на Татьяну. Но она не торопилась высказывать своего любопытства, и терпеливо ждала.
— Вы прекрасно выглядите,— наконец произнес Сосницкий.— Сколько вам лет, Татьяна Константиновна?
— Тридцать четыре,— ответила с некоторым недоумением.
— Тридцать четыре...— в раздумье повторил Сосницкий.— Да, так вот что. У нас вакансия заведующего отделением. И я хотел предложить вам переехать в Киев.
— И для этого спросили, сколько мне лет? — растерялась от неожиданности Татьяна.
Перейти в такую клинику! Работать с такими выдающимися медиками!
Сосницкий не сомневался в ее согласии, А она? Откажется? Оставить клинику нелегко. Оставить клинику — это оставить ребят. Сашу, Юрика, которым она еще очень понадобится.
Но ведь не одна она их лечит. Обойдутся и без нее.
— Так что, Татьяна Константиновна?
— Я подумаю. Хорошо?
— И свою научную работу вы. завершите здесь гораздо быстрее, и практика большая.
— Это так неожиданно...
— Дело в том, что, желая заполучить вас, мы не совсем бескорыстны. Приток молодых кадров, как принято говорить,—это очень важно для клиники.
— Но разве... Сосницкий мягко перебил:
— Много молодых врачей, но где гарантия, что выберем именно такого, кто сразу же сможет руководить отделением? У вас же есть опыт, да и после инспектирования клиники сделаны определенные выводы. Значит, послезавтра консультация, затем скажете свое решение.
— Спасибо за предложение, за доверие.— Татьяна поднялась.
Сосницкий вышел из-за стола и, провожая ее к дверям, как бы между прочим спросил:
— Вы где встречаете Новый год?
— Да так... Посмотрю иллюминацию,— слегка пожав плечами, рассеянно ответила.
— Если, хотите, вместе побродим по городу и Новый год вместе встретим.
— Спасибо.
— Так я за вами заеду.
Вышла она с каким-то странным чувством раздвоенности. Если б не: «Вы где встречаете?» — была бы счастлива. Тогда приглашение в Киев — дань врачу Лазаревой, ее знаниям. А так?.. Нет, все это гораздо проще. Сосницкий знает, что здесь она одна. Были бы родные или знакомые, остановилась бы не в гостинице. Вот он по-человечески и предложил... Да, все это было понятно, если б такое внимание он проявил в любой другой праздник, а Новый год принято встречать с близкими. Ведь должен же у него кто-то быть. И вовсе не так сентиментален Степан Савельевич, чтобы жертвовать ради постороннего человека таким вечером.
Ну, что ж, появился поклонник, пусть он не первой молодости, зато умен, красив, только очень не хочется, чтобы сугубо личное переплеталось с тем, что для нее очень важно и очень нужно.
По-видимому, Сосницкий заметил изменившееся настроение Татьяны, когда заехал за ней, поэтому держался так, словно были они в стенах института, и даже назвал — коллега.
Ехали по залитым электричеством улицам, от которых к небу поднималось оранжевое сияние и нависшие над городом тучи отливали нежным свечением. Белые воздушные здания, заснеженные деревья, золотые купола на фоне розоватого неба.
— До полуночи еще уйма времени,— сказал Сосницкий.— Хотите в лес?
Татьяна не возражала,.
Спустились извилистой аллеей к Днепру. Гирлянды огней горели на тяжелых лапах елей. Внизу мелькали яркие пятна трамваев.
Татьяна, улыбаясь, смотрела на мчащиеся навстречу потоки машин, на оживленных прохожих, увешанных свертками, пакетами, сетками. А вот в самом центре сквера нарядная, окруженная ребятишками новогодняя елка. Перед отъездом Светкин папа приволок в клинику две елки. Вот радости-то будет! Подарки в самодельных пестрых кульках под елкой. И вдруг.так захотелось увидеть в эту минуту ребячьи лица. Не тогда, когда их она осматривала — больных, немного настороженных, а именно в такую минуту, когда будут кричать и радоваться, хлопать в ладоши.
— О чем задумались? — после долгого молчания спросил Сосницкий.
Они были уже за городом. Словно нехотя, расступался притихший лес. Тонкие сосны, выхваченные светом фар, зачарованно замерли по бокам дороги.
— Красиво,— сказала Татьяна.
— Больше всего меня притягивает зимний лес,— проговорил Сосницкий.— Наверное, потому, что ходил мой дед с ружьем на зайца и меня с собой брал.
Справа едва заметно, потом все отчетливее вырисовывался бледный диск луны.
Сосницкий говорил негромко и проникновенно, словно для нее и для него очень важно, чтобы знала о его детстве. Здесь, в лесу, он совсем не походил на того сурового, несколько надменного человека в белом халате, каким всегда его видела. Может быть, даже чем-то напоминал своего деда-лесника, о котором рассказывал. Только вот руки, руки с широкими ладонями, лежащие на баранке, были белыми, гладкими.
— Мы с Катей приезжали сюда зимой.
Странно, думала Татьяна, люди, с виду суровые, холодные, очень часто, когда узнаешь их ближе, оказываются мягкими, даже несколько застенчивыми.
— Жена моя, Катя, тоже была здешняя,— продолжал Сосницкий.— Хотите, погуляем по лесу? Снег еще не глубок.—И, получим согласие, спел машину на обочину.
Какой удивительно чистый воздух! Зимой Татьяна в лесу не бывала. Ей не довелось ни разу видеть зимний лес, разве что из окна поезда. Сейчас, когда фары были потушены, лес словно преобразился Слабый смет все еще затененной луны пробивался и чащу. Не черными, а синими стали лапы елей, присыпанные голубизной первого снега.
Татьяне казалось, что затерялась она в каком-то незнакомом доселе мире, где человек остается сам с собой наедине. Наедине со своими мыслями, чувствами. И становится как бы частичкой этого ясного белого безмолвия, сливается с ним на какие-то мгновения.
Она медленно шла по едва приметной тропе в глубь широкой просеки. Вдруг послышалось сонное хлопанье крыльев, с сосны посыпался снег, а из-под ног выскользнул белый клубок и помчался, помчался через просеку под огромный, укрытый снегом и похожий на медведя куст.
— Зайчишка,—тихо заметил Сосницкий, который почти неслышно шел за Татьяной. Сказал и снова замолчал.
Говорить о каждодневном здесь было невозможно.
Он вообще за весь вечер сказал лишь о своем детстве, о жене. Сказал именно в зимнем лесу.
Вот зачем привез ее сюда. Разве смог* бы заговорить об этом за столиком в ресторане или днем в кабинете? Как высокопарно и, вероятно, фальшиво прозвучало бы его признание, а он хотел приобщить ее к своим мыслям, к духу, к тому, чем жил раньше, от чего не хотел и не мог уйти, и не должен был отказаться в будущем.
Ее переезд в Киев и его прошлое, о котором она должна знать и помнить, если все случится так, как задумал. И, наверное, не будет больше никаких признаний, объяснений. Несколькими словами здесь, в этой снежной чистоте, он все сказал. И о своей любви.
И словно бы в подтверждение того, что не было произнесено вслух, но что должна была она почувствовать, Сосницкий, коснувшись ее руки, спросил:
— Пойдем назад, Танюша?
И это обращение ее не удивило. Но она не представляла себе, как смогла бы назвать его «Степан», «ты». Никак не смогла бы.
— Пойдем,— сказала глухо, ни теплоты, ни ласки в ее голосе быть не могло. Наверное, «Танюша» ему говорить не следовало. С некоторой досадой подумала: откуда такая уверенность, будто она ринется ему навстречу по первому зову. Она глубоко признательна за его внимание, помощь и поддержку. Особенно в те времена, когда стояла на распутье. Разве за все это не отвечала она благодарностью, даже влюбленностью в его ум, опыт, да что там... Одно время даже нравился... Очевидно, та легкая влюбленность и дала ему право...
— Вы устали?—спросил Сосницкий и, поравнявшись, взял Татьяну под руку.
— Вам неудобно идти,— сказала Татьяна.
Но он не обратил внимания на ее слова, упрямо ступая по глубокому снегу. Вот оно —то, к чему когда-то стремилась. Даже не нужно ничего говорить — лишь заметить, как он осторожно прижал к себе ее. локоть. Но она не хотела этого замечать, а он, наверное, был убежден, что она согласится, с радостью согласится и на переезд, и на то, чтобы стать женой профессора Сосницкого. Он все решил и да-
же деликатно отодвинул ее ответ там, в кабинете, чтобы дать освоиться с внезапностью обрушившегося на нее счастья. Ей нечего решать. Все продумано. Сначала будет защита, а потом все остальное. Для окружающих — она сама всего достигла. И даже для нее самой.
А если... если все это она сейчас придумала, не захотела понять и оценить простое душевное тепло этого, вероятно, очень одинокого человека и так холодно, так мелко разложила по полочкам сделанное им добро?
Наверное, ничего он заранее не придумывал. Помогал, симпатизировал. А если хочет избавиться от одиночества, если искал и ищет, как всякий человек, счастья, что же тут такого? Что ее так возмутило? Собственные домыслы?
У той, которую он любил, не могли бы явиться подобные мысли. И напрасно привез ее, Татьяну, к своему прошлому. Того, что потерял, никогда ни с кем не найдет.
Прошлое — это только их прошлое, и этот лес, детство, юность, любовь. И если встретит он любовь, то другую, не похожую на ту, по которой, наверное, до сих пор тоскует, потому что та была его юностью.
— Невозможно вернуть ни прошлого, ни прежних чувств,— сказала Татьяна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51