— Танюша, что ты говоришь?! — рассмеялся Терехов.— В ту пору ты была совсем-совсем малая.
С лимана медленно наползал молочный туман.
ГЛАВА 21
Реутов, очевидно, уже все знал и с готовностью согласился их принять «в любой час, к любоевремя», не забыв, однако, перечислить все ответственные заседания, на которых его ждали.
Елене Ивановне он сказал, что лицо ее очень знакомо. Видимо, ждал в ответ: «Ну как же, мы с мужем были у вас в гостях!» Но она вместо этого холодно улыбнулась.
Осадчему надлежало вступить в разговор после того, как Реутов выскажется.
На этот раз претензий к Колосову как к штурману не было, но злополучный кафердам опять был упомянут начальством.
Осадчий переглянулся с Еленой Ивановной. Она снова улыбнулась, вспомнив сказанное им накануне: «Сначала
разведка быстроходными катерами, затем в бой вступает артиллерия крейсера». Итак, тяжелая артиллерия:
— Изучив с депутатом Ярошенко документы, мы пришли к выводу,— спокойно начал Осадчий, в упор глядя на Реутова,— что логика некоторых приказов, для нас непостижима. Значит, только факты: Колосов возвращается из рейса. Акт, Елена Ивановна.
Она, почти не глядя в блокнот, назвала дату, подписи под актом, констатирующим хорошее состояние китобазы.
— Итак, успешно закончив рейс, старший помощник, как это делается испокон веков, сдает ремонтную ведомость на завод...— Снова взгляд Осадчего на Ярошенко.
— В пункте двадцать втором говорится и о кафер-даме.
— ...и уезжает в отпуск, как предусмотрено расписанием. Вместо Колосова остается второй помощник Челноков. Его прямая обязанность следить за ремонтом. Через определенное время начальством создается комиссия, в состав которой входит Челноков. Комиссия, а вместе с ней и Челноков, устанавливает, что в ходе ремонта есть недостатки, в частности, еще не приведен в порядок ка-фердам. Ответственность за упущение ложится, естественно же, на Челнокова. Вывод следует необъяснимый: отстранить от рейса находящегося в отпуске Колосова, вместо него назначить Челнокова. Простите, как это понимать?
Реутов сосредоточенно смотрел на стену, где висела огромная карта мира, и тоже молчал. Потом, словно мысленно подведя итог своим рассуждениям, положил обе руки на стол и обернулся к Осадчему:
— Мы все любим и ценим Колосова...
— Мы так и поняли,— совершенно серьезно подтвердил Осадчий.
— Представитель нам подсказала.
— Простите, кто подсказал? — Осадчий снова в упор смотрел на Реутова, и тому было явно не по себе от его прямого проницательного взгляда.
— Товарищ Гаранова, я хотел сказать,— объяснил Реутов.
— К сожалению, мы не знаем, что вам сказала товарищ Гаранова, — волнуясь, говорила Елена Ивановна.— Но, поверьте, человеку, далекому от морской жизни, мне, например, не просто было разобраться в морских тер-
минах. Могли и ее проинформировать так, как информи-ровали нас. Однако боцман-коммунист сказал, что Колосов требовательный, принципиальный человек, пользуется большим авторитетом среди моряков. Другой коммунист, капитан-дублер... Вот его слова: «В любых условиях Колосов может заменить капитана. Грамотный, отличный моряк». Читать еще отзывы?
Реутов, пока Елена Ивановна говорила, кивал своей тяжелой головой и, снова положив ладони на стол, как бы подчеркивая — с этим все ясно, ответил:
— Разве против таких доводов станешь возражать?!— Он помолчал и, как бы решившись высказаться до конца, продолжил: — Буду с вами откровенен. Возраст! Я лично сам был с Колосовым в море. Предстаньте себе такую картину. Боцман во время швартовки не снял брезентового чехла с контроллера поста управления брашпиля. А старший помощник не видит. Что ни говорите, Колосову шестой десяток.
Осадчий молчал, дожидаясь, пока Реутов приведет примеры. А Елена Ивановна подумала (в который раз!), что без Осадчего она вынуждена была бы бегать, выяснять состоятельность каждого замечания в адрес Колосова.
Убедившись, что больше начальству, сказать нечего, Осадчий негромко и очень вежливо начал:
— Простите, но я с вами не согласен. Во время дождя или при сильной зыби контроллер надежно укрыт чехлом от попадания влаги, и снимать его в такой обстановке не обязательно. Пойдем дальше. Брашпиль на баке. То есть на носу базы,— пояснил он Елене Ивановне.— Там же, на баке, находится, кроме боцмана, штурман. Ему и надлежало сделать замечание. А в-третьих, китобаза не катер. Ходовой мостик, где находится старший помощник, отделяет от бака не один десяток метров. Не убежден, что на таком расстоянии различишь чехол на маленьком контроллере.
Воцарилось долгое молчание.
— М-м-да,— пробормотал Реутов и, тяжело повернувшись в кресле, обратился к Елене Ивановне:— Скажу вам неофициально, просто как знакомой, свое частное мнение. Через несколько лет Колосову на пенсию. Он сам сказал, что сбережения у него немалые. И пенсию он давно обеспечил. К чему же плавать? Конечно, в море ставка у него большая...— Реутов осекся, взглянув на
Осадчего, лицо которого побелело, под кожей бугрились желваки, так крепко он стиснул зубы.
Елене Ивановне показалось, что не сдержится Осад-чий, наговорит резкостей, как это однажды случилось с ней. Однако тот ответил так же спокойно, как говорил до этого, только голос звучал глухо:
— А девятнадцать героических рейсов? Таких рейсов, на которых воспитывали нас, молодых матросов... он тоже совершил из-за ставки?! Когда к берегу приползали изувеченные моряки-десантники, истекающие кровью, и ждали ночи, ждали прихода «Земляка», ждали спасения! И он непременно приходил, наперекор всем смертям. Какой надо иметь талант командира, судоводителя и какое сердце?! И за рейсы в Антарктику у Колосова награды. А через месяц после того, как он был награжден медалью, Колосова сняли, нарушив все законы. Подумайте об этом, товарищ Реутов. Мы настоятельно просим вас — подумайте!
Непослушными руками Елена Ивановна спрятала блокнот в сумку и вышла вместе с Осадчим. Взволнованные, молча шли они по оживленной в эти вечерние часы улице.
— Подождем. Несколько дней подождем,— прощаясь, сказал Осадчий.— Если Колосова не восстановят, будем продолжать бой. Согласны?
— Конечно.
— Порядок! На время отключаемся. Впереди свободное воскресенье. Поведу свою гвардию на мавтуны.
— Куда?
— Это сын говорит: мавтун. Мультфильм. Елена Ивановна рассмеялась.
У нее на воскресенье тоже накопилось множество дел. Николай, вероятно, уже ушел в Николаев. Вчера было что-то похожее на прощание.
Однако, когда она подошла к дому, то увидела открытую балконную дверь. Пришел. Зачем? Нет, снова повторять вчерашнее не нужно. Лучше здесь, на скамейке, подождать, пока уйдет. Довольно. Всего довольно. Все ясно, все решено.
У дома остановилось такси, потом появился Николай с чемоданом. Раньше все, что брал в рейс, умещалось в хозяйственной сумке.
Прошлое, счастливое... Прошлое, которое называлось юностью. Пусть не по годам. Юным было ее чувство.
Вот уезжает... И навсегда. Женским чутьем угадывала: что-то еще можно вернуть, если поехать в порт, подняться по трапу на «Иртыш», пойти в Николаев. Там целых три дня вместе. Когда муж и жена перед рейсом в одной каюте, забываются не только обиды.
Прощание с женой там, на судне, прощание с домом, с берегом. Особое прощание. Впереди неизвестность, потому что, какими бы современными ни были корабли, море всегда остается морем с его тревогами и опасностями, а человек в рейсе может рассчитывать лишь на себя и своих товарищей.
Вероятно, не бывает людей, которые не испытывали, пусть даже неосознанной, грусти прощания со своими берегами и пока кто-нибудь из близких здесь, в каюте, значит, и берег еще здесь. Значит, моряк еще дома.
Даже постороннего не выпустят, заставят выпить прощальную чарку за благополучный рейс и не раз еще в море вспомнят о «постороннем», который зашел «проводить». Надо только поехать на «Иртыш», подняться по трапу.
Но именно этого она не сделает. Не воспользуется настроением. Не захочет прощального поцелуя, не ей предназначенного, и мыслей, вызванных лишь этим прощанием.
В комнате он даже не убрал после себя. Все раскрыто, разбросано и записка: «Прошу тебя, не стоит афишировать развод. Славы это не принесет ни тебе, ни мне...»
Жалкая предусмотрительность. Очень важно там, в детском саду, является ли «Ленаванна» женой Терехова или нет. Очевидно, важно для него. Ни к чему капитану Терехову сообщать в кадры об изменении семейного положения. Не сообщать — спокойнее.
Живешь, живешь, с человеком, и вот выясняется... Какие же черты его характера еще откроются после развода?
Не будет она ничего тут убирать. Проснулась Елена Ивановна очень рано и поняла, что больше ей не уснуть и сидеть сейчас дома тоже не сможет. Пойти разве к морю? И вдруг ей так захотелось в степь. Туда, где прошло ее детство. Особенно весной всегда вспоминалось родное село. Почему-то всегда весной...
Всего несколько часов любым поездом — московским, киевским... Белый в вишневом цветении садок бабы Горпины. Правда, из села, где она родилась, они потом переехали в другое, к родителям отца. Но в семь лет все так запоминается...
Детство. Оно пахло разогретыми травами, нежным цветением виноградных лоз. Детство вставало живым золотом хлебов и таким сиянием неба — хоть сквозь цветное стеклышко смотри! Звенело трелью жаворонка и урчанием чудища-комбайна,' к которому малыши привыкали за лето и отвыкали к весне. И виделось детство ливнями, пузырьками в лужах и радостной зеленью мокрой листвы...
Она села в вагоне к окну. Убегала платформа, убегали городские,дома, трубы заводов, и неизведанное чувство облегчения, отрешенности от горестных раздумий, забот и хлопот охватило ее. Смотрела в окно, позабыв обо всем, что осталось там, в городе, словно вырванная чьей-то чужой волей из круговорота дел, которые не переделать, имей даже две, даже три жизни. Сидела, убаюканная мягким покачиванием вагона, монотонным стуком колес, и далекое прошлое возникало в памяти. Оно казалось безмятежным и ясным, ее далекое детство. Да таким оно и было, хотя мама плакала, когда пришлось продать бабкину корову, потому что нечем было ее кормить и хлеба в тот год было в обрез.
Запомнилось Оленке,— тогда ее звали Оленкою,— как с Сенькой и Катрусей несут, с сознанием собственной значимости, в белых узелках обед в поле. И вот они опять все вместе собирают колоски. Пот катится по лицу, по спине, потом они работают граблями, сосредоточенно, старательно подражая взрослым, работают истово, без передышек. Потом - ставок! Взявшись за руки, она и Сенька бегут по вязкому илистому дну, падают в воду, поднимая радугу брызг. А Катруся не в силах преодолеть отвращения к пиявкам. Она сидит под огромным кустом боярышника, беленькая, чистенькая, с мягкими льняными волосами, заплетенными в тугие косички.
Угнали Катрусю. Не вернулась из фашистской неволи. И Сенька погиб. О нем было написано в газете: летчик Касьяненко принял неравный бой. А о Катрусе узнала, когда еще первый раз приехала из Ленинграда в санаторий. Ехала в Одессу, чтобы побывать в селе, где родилась. Грустная была поездка. По пути разбитые вокза-
лы, заросшие травой воронки, траншеи, покореженное железо.
Сгорело село. Новые хаты среди опаленных черных стен. Надеялась увидеть Катрусю, ее мать, бабу Горпи-ну. Никого. Ни родных, ни знакомых. Люди почти все новые, которые не помнили ее, и она их не помнила.
Бродила по селу, прошла вдоль вырубленной посадки у железнодорожного полотна. В этой посадке у них с Сенькой и Катрусей были свои тайники. Прятали в них дички — зеленые яблоки и маленькие, такие терпкие и такие вкусные груши.
Было место, где жил «их суслик». Они налили в нору воды, он выскочил, сел на задние лапки, такой маленький, совсем еще детеныш. Решили оставить его на свободе. Не съест же он весь урожай.
Уезжала со щемящей тоской от того, что видела и О чем узнала. Больше не была в родном селе. Пусть вспоминается то, прежнее, каким было в детстве. Уходя всем сердцем в это дорогое прошлое, Елена Ивановна недоумевала, почему не решилась еще раз поехать.
Медленно подползала навстречу водокачка. Потом — белый обелиск, золотые буквы, букеты ромашек и венки за белой невысокой оградой.
Станция.
На перроне обычная суета. С чемоданами, корзинами бегут люди к вагонам. У станционного колокола встречающие— крепкая высокая девушка и мальчишечьей замшевой куртке, широко открытые светлые глаза, белый завиток на лбу. Как похожа иа ту дивчинку у ставка. Рядом с ней юноши, дети. Люди постарше — отдельной группкой. Тоже вонуються, оглядывая вагоны— кого-то встречают.
— Здравствуйте! Сюда, сюда, до нас! — крикнула женщина в белом с блестками платке и устремилась навстречу Елене Ивановне.
— Здравствуйте,— растерянно пробормотала та, удивленно глядя на незнакомку, отделившуюся от группы встречающих.
— Я Ганка Власовна, матуся Леси!.. Иди ж, донечко! Мария Ивановна приехала! — обернулась женщина.
— Вы ошиблись. Я — Ивановна, но не Мария, а Елена,— говорила уже обеим женщинам Елена Ивановна.
Недоразумение разъяснилось просто. Сегодня свадьба Леси и Петруся. Жених поехал в райцентр на автовокзал встречать гостей, а сюда пришла Леся с матерью. В числе приглашенных — учительница Петруся, которую ни одна, ни другая не знает.
— Я побегу, мамо, вдоль вагонов,— сказала Леся, вдоволь насмеявшись над этим недоразумением.— Кого еще привезет Петрусь! Он ведь и половины гостей не знает, которых поехал встречать! — И добавила, обращаясь к Елене Ивановне: — А вас, Елена Ивановна, просим к нам па весилля!
Та ответила, что приехала на несколько часов повидать родные места. Ганна Власовна подхватила: это ж Лесеньке на счастье! Раз так неожиданно, именно в этот день решили приехать! Как же не прийти, не поздравить молодых, не пожелать им счастья?!
Она отпустила Елену Ивановну только после того, как та дала честное слово, что будет на свадьбе.
Знакомой улицей, на которой не осталось ни одного знакомого дома, Елена Ивановна шла в конец села, где когда-то стояла хата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51