Придет, расскажет. Тут что-то другое. Да, другое. Не
она первая, не она последняя задает себе этот вопрос. И не находит ответа. А если найдет? Уехать? Куда? К сыну? Взрослый хлопец, захотел самостоятельности. Сам ушел из-под опеки, чего ж ему мешать?
Пусть все остается по-прежнему. Внешне. Но, может, причина в чем-то другом? Разве не случается: думаешь одно, сомневаешься, загадываешь, а на деле, в жизни, все куда проще.
Ладно, придет из рейса — все прояснится.
Еще издали увидела высокую меховую шапку Осадчего и обрадовалась.
— Думала, вам не удастся отпроситься,— сказала, здороваясь.
— Я взял выходной. Еще три дня отгула в запасе. Станок сдавали, так не вылезали из цеха.— Осадчий потер ухо и улыбнулся.
— Отчего же вы меня в вестибюле не подождали?
— Да я с удовольствием прогулялся по Дерибасовской. Вот самосвал сыну купил. Кстати, по вашей просьбе, заходил к Колосову. Оказывается, он был командиром боевого корабля. Я слышал, что этот корабль — «Земляк» — десанты на Малую землю перебрасывал. Знаете, что такое Малая земля?
— Да, конечно. Под Новороссийском, в тылу врага, высадились моряки.
— Так вот. Девятнадцать рейсов. Каждую ночь он подвозил десантникам боезапас, подкрепление, забирал раненых... Рассказывал, как ставил дымовую завесу, как выползал на берег, чтобы людей успеть взять. Вот где мужество, вот где талант! Девятнадцать рейсов. Я сам видел у него плакат тех лет: Колосов-командир и экипаж. Все такие молодые. И подпись под их фотографиями: «Следуйте примеру героического экипажа».
— Он мне об этом не говорил.
— И мне не хотел рассказывать. Жена плакат показала.— Осадчий открыл дверь управления флотилии, пропустил Елену Ивановну вперед.— Ну что, будем действовать, как запрограммировано?
— Да. Сначала в кадры.
Начальник отдела Афонин встретил их любезно, предложил раздеться, усадил к столу.
— Ну, что сказать относительно Колосова?! Давно бы следовало послать Даниилу Тимофеевичу его трудовую книжку, уволить приказом, раз не по вкусу ему предложенная на берегу работа.
Афонин некоторое время помолчал, сосредоточенно глядя на пухлую папку, лежавшую перед ним, потом решительным движением белой холеной руки сдвинул ее в сторону и продолжал говорить о том, что с рейса старшего помощника сняли правильно. Штурманы на него жалуются. Нет, фамилий их припомнить Афонин не может. А главное — кафердам. База стояла в ремонте, приехала комиссия, обнаружила ржавчину в каферда-ме, кницу — на палубе. Перевел помощник китобазу. Неумелая эксплуатация. Безответственность во время ремонта.
— Я придержал его трудовую книжку,— сказал в заключение.— И с увольнением решил подождать. Но вы со своей стороны убедите Колосова,— голос Афонина звучал доверительно,— что нельзя же столько времени ходить без дела.
Осадчий метнул на Афонина проницательный взгляд и снова опустил голову к блокноту.
— Мы предложили ему прекрасную работу...
— Простите, вы моряк? Плавали? — вежливо осведомился Осадчий.
— Вообще-то... Нет, не плавал,— после некоторой паузы проговорил Афонин.— Работу, говорю, мы предложили Колосову прекрасную. Пойдет начальником навигационной камеры. С моряками будет общаться.
— Ас морем? — задал второй и последний вопрос Осадчий, поднявшись со стула.
— И с морем. В порту будет работать!
Держа шапку в руках, Осадчий молча поклонился.
— Если вас еще что-либо интересует, то я с удовольствием. Все, что от меня зависит.— Афонин вышел из-за стола, проводил посетителей до дверей своего кабинета.
Очутившись в коридоре, Елена Ивановна вопросительно взглянула на Осадчего. Миролюбивый, благожелательный тон, каким Афонин говорил о старшем помощнике, несколько ее обескуражил.
— Чепуха этот кафердам,— отвечая на ее взгляд, твердо проговорил Осадчий.—Да что, из-за этой ржавчины судно утонуло бы? Пошли в отдел мореплавания.
— Сейчас?
— А чего тянуть? Проверим по пунктам все обвинения. Вот тут я их записал.— Осадчий похлопал по карману, из которого торчала черная обложка блокнота.— Проверим — и уже тогда к начальству.
— Пойдем и в другие отделы, согласилась Елена Ивановна. Уверенность Осадчего передалась ей. На него, по-видимому, благожелательность Афонина, его готовность прояснить дело не произвели никакого впечатления. У Осадчего была своя точка зрения, и поколебать ее было не так-то просто.
Не более десяти минут пробыли они в отделе мореплавания. Осадчий записал отзывы капитанов-наставников: «Отличный штурман, прекрасно знающий свое дело. Работает безаварийно. Составленный по прибытии из рейса акт свидетельствует о хорошо поставленных штурманской и радиослужбах».
Вместе с Еленой Ивановной и Осадчим в коридор вышел молодой моряк, не принимавший участия в разговоре, но внимательно прислушивавшийся к отзывам капитанов. Попросив у Осадчего спички, он явно намеревался завязать разговор.
— Может, мои сигареты возьмете, они покрепче,— пришел ему на помощь Осадчий, протягивая пачку.
Моряк поблагодарил и, закурив, сказал:
— Вы о Колосове говорили. Я плавал с ним. Хороший он, душевный человек. Никогда своих подчиненных в обиду не даст, хотя сам требует службы на всю катушку. И откровенный, что думает, то и скажет начальству прямо в глаза. Вот и нажил себе неприятностей. Уж вы, пожалуйста, разберитесь.
Елена Ивановна подумала, что, может, и впрямь у старшего помощника произошел с кем-то из начальства конфликт. Припомнился разговор с Афониным. Пожалуй, тот говорил не очень убежденно, словно пересказывал чужие мысли. Очевидно, и Осадчий обратил на это внимание. Потому-то так сдержанно держал себя у Афонина.
— Ну, а теперь займемся кафердамом,— сказал Осадчий, распрощавшись со штурманом и направляясь дальше по коридору.
Елена Ивановна дивилась, как быстро он и здесь нашел общий язык с инженерами, работавшими в отделе. Ему сразу же отыскали нужные папки с приказами и актами. Елена Ивановна добросовестно переписывала все необходимое.
С заместителем начальника отдела Осадчий был уже на «ты».
— Пожалуйста, Валерий, разыщи ремонтную ведомость.— Осадчий, улыбнувшись, заметил, обращаясь к Елене Ивановне: — Валерий Николаевич, оказывается, тоже отслужил на Балтике.
— Так ведь я сразу припомнил, где тебя видел. На комсомольской конференции выступал,— сказал Валерий Николаевич.— Вот вам, товарищи, ведомость.
— Кафердам в нее занесен? — спросил Осадчий.
— Естественно. Ищи пункт пятнадцатый, двадцатый. Вначале самые важные работы перечислены.
Осадчий посмотрел список.
— Вот пункт двадцать второй. Видите, Елена Ивановна? Ведомость составлена Колосовым, и вот он — кафердам. Кажется, завод не очень торопился выполнять эту работу? — обратился Осадчий к Валерию Николаевичу.
Ответил инженер, сидевший за соседним столом.
— Пришлось потом дополнительно наряд выписывать.
— Работа трудоемкая, а оплата низкая. Так? — листая бумаги, спросил Осадчий.
— Естественно. К тому же там теснота, в этом кафер-даме, работать неудобно. Вот и стараются от нее отпихнуться,— подтвердил Валерий Николаевич.
Осадчий прочитал еще один документ и с усмешкой буркнул:
— Занятно,— и передал его Елене Ивановне.
— Именно!—кивнул Валерий Николаевич.—Даже очень занятно. Но... начальству, как говорят, виднее.
Все головы повернулись к ним. Елене Ивановне было ясно, что равнодушных в отделе нет. И не один Валерий Николаевич заинтересован в тщательном расследовании дела Колосова.
И еще один документ переписала Елена Ивановна — о премировании за хорошую работу экипажа китобазы, в том числе и Колосова.
Поблагодарив сотрудников за помощь, Елена Ивановна вышла в коридор, где ее дожидался Осадчий.
Вместе с Валерием Николаевичем они стояли у окна. Тот горячо говорил:
— Меня давно интересовало именно это программное устройство. И, знаешь, главное — надо станок в деле увидеть. Из проходной звякну, а ты встретишь.
— Договорились! Ну, будь здоров! — Осадчий пожал руку Валерию Николаевичу.
— А теперь можно и к высокому начальству, - сказал Осадчий, когда они с Еленой Ивановной остались одни.
— Лучше бы сначала самим во всем разобраться, а потом будем и с ним разговаривать,— предложила Елена Ивановна.
Осадчий остановился, оглянулся на дверь, ведущую в приемную начальника управления.
— Опять программу составим,— предложила Елена Ивановна.— У нас ведь все отрывочно записано.
— Правильно,— сказал Осадчий.— С подчиненными Колосова поговорим. Те, что пошли в годичный отпуск, сейчас на берегу. Это пригодится в беседе с начальством.
Оказалось, в отпуске боцман китобазы, непосредственный подчиненный Колосова, капитан-дублер, несколько матросов, кок и судовой врач. И с каждым из этих людей Ярошенко встретилась. Но матроса Хохлова она никак не могла застать дома, поэтому решила пойти к нему в субботу утром.
Студеный февральский ветер швырялся снежной крупой.. Скрипели обледенелые деревья, редкие тучи мчались по бледному небу, не закрывая солнца. От холодного яркого света день казался еще более холодным.
И вдруг вспомнился ей такой же ветреный морозный день, который не могли изгладить из памяти никакие годы. Она провожала на фронт Тараса. Провожала, чтобы больше никогда не увидеть.
Вспомнилось, как стояли на улице, при свете холодного солнца, еще смущенные первой близостью и нераздельно соединенные ею. Тарас затянул у нее на спине концы платка, по-мужски сурово сказал: «Себя береги!» — и, справившись с нахлынувшей прежней застенчивостью, тем же суровым тоном заключил: «И его...»
Уже двинулся грузовик, а Тарас все кричал, что будет писать. И домой, и на главную почту, и на завод. Так верней!
Она дивилась той резкой перемене, которая произошла с Тарасом — тем растерянным мальчиком, которого она в госпитале взяла под свою опеку. В то утро он снова был иным: серьезным и немножко важным мужчиной, который был уверен, что он уже будущий отец. Ему нужно кончить войну, победить, вернуться и растить сына.
Ничего не рассказывала она об этом Николаю. Хорошо, что не рассказывала. Какой была его любовь, чего стоила, если не смог понять ту, которую, кажется, любил.
Да, наверное, это конец. Она позвонила. Дверь открыл пожилой, худощавый человек, в котором она узнала школьного учителя Васи — Владимира Федоровича.
— Входите, входите, Елена Ивановна. Вот уж кого не ожидал увидеть! — приветливо проговорил.
— Как-то не пришло в голову, что матрое Валерий Хохлов — ваш сын,— сказала Елена Ивановна и объяснила, зачем ей понадобился Валерий.
— Он скоро придет. Что ж мы тут стоим?! Давайте я помогу вам раздеться. Вы не поверите, как я радуюсь, встречая ребят, родителей их из нашей школы. Уже год на пенсии. Все как-то не по себе.
Владимир Федорович раскрыл дверь в комнату, вся мебель почти сплошь состояла из шкафов и полок, уставленных морскими диковинками. Были тут морские звезды, зубы кашалота, огромные раковины, сабли китового уса, каравеллы черного дерева, маски...
— Музей. Морской музей! — удивилась Елена Ивановна, усаживаясь в предложенное ей кресло.
— Так ведь еще в школе Валерка в море рвался. Сколько ни убеждали, сколько ни уговаривали пойти на филологический — он ведь литературу, пожалуй, не хуже меня знает,— никакого впечатления! Не хочу! Не пойду! Не буду! И дело с концом. А способный к языкам был мальчишка. Вот — плавает. О береге и слышать не хочет. Хорошо, хоть в мореходном учится. И я бы сказал, даже с удовольствием учится... Ну, а Вася? Как его успехи? Он ведь у вас на геологическом? — Владимир Федорович поставил на стол вазу с фруктами, налил в бокал густого сока гранатов.
— И моего потянуло в дальние странствия. Попросил в институте академотпуск.— Она взяла апельсин, тут же забыла о нем.
— Да, мальчишки, мальчишки. Не удержишь их дома. Дайте, я за вами поухаживаю.— Владимир Федорович стал сосредоточенно счищать кожуру с апельсина.— И Вася ушел в романтику. Впрочем, я так и думал.
— Почему вы так думали? — Ей, конечно, очень хотелось, чтобы старый учитель побольше говорил о сыне. Столько лет знал его.
— Почему так думал? — Владимир Федорович помолчал. Справившись с апельсином и положив его перед Еленой Ивановной на блюдце, он улыбнулся.— Было в нем что-то. Какая-то внутренняя глубина, чуткость. Острое восприятие жизни. Все у мальчишки было свое — отношение к товарищам, к учителям. Но это свое второе «я» он не обнаруживал. Как все ребята, старался казаться этаким беззаботным малым...
Елена Ивановна ловила каждое слово. Быть может, Владимир Федорович, сочувствуя и понимая ее, нарочно говорит о Васе только хорошее. Ну и пусть, пусть только хорошее. Не всегда же слушать обвинения Николая.
— А еще помню такое,— мечтательно произнес Владимир Федорович.— Носился Вася как-то с мальчишками на велосипеде. И собачонка с лаем мчалась за ним. Вдруг навстречу — грузовик. Дворняжка шарахнулась от машины Васе под колесо. У него справа грузовик, слева —обрыв. А собачонка маленькая —не убьешь, так покалечишь. Как он тогда в этом обрыве голову не свернул.
— Да-да, помню,— подхватила Елена Ивановна.— Чинил потом велосипед. Но мне он так ничего и не сказал. Весь был в ссадинах и ушибах.
— Мне тоже не говорил. Валерка потом под секретом объяснил. Уже значительно позже. Так это к случаю пришлось. И вот при всей его доброте был он, совсем ведь еще мальчишка, нетерпим к слабостям. Вернее, к тому, что мы привыкли называть слабостями. Не прощал он их ни учителям, ни товарищам, ни самому себе.
Г Л АВА 17
Любезнов лежал все еще в лазарете, хотя опасность давно миновала, с удовольствием принимал уход и заботы «милой докторины».
Утром Маринка приносила ему фруктовый сок. Дзю-ба готовил диетические и всяческие вкусные блюда, вроде кровяного бифштекса или особым образом приготовленной печенки. Лазарева, приступая к перевязкам, ласково уговаривала его потерпеть.
Авторитет ее среди экипажа неизмеримо вырос, а этому в немалой степени способствовали многозначительные рассуждения Дзюбы о том, как быстро и умело бы-
ла произведена операция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51