Подтверждения все-го того, что здесь увидела, и своего представления об облике Сергея Филиппова.
— Это было невозможно,— сказал Филиппов и взглянул на жену.
Та пояснила:
— Тетя никак в себя не могла прийти, когда с папой это случилось. Он был ее младшим братом. Теперь, мол, и мне. Старались успокоить, отвлечь. Как же повернулся бы язык: пропиши?
— Однажды она с мамой сама об этом заговорила, Помнишь, Лиза?
Лиза кивнула.
— Мама на нее руками замахала: и слушать не хочу! Поверите,— Филиппов приложил к груди широкие ладони.— Поверите ли, настроение у тети даже изменилось, повеселела. Мы все заметили. Она была веселая, добрая..,
— Сережина вторая мама,— добавила Лиза, и они надолго замолчали. Видимо, не успели еще свыкнуться с горькой утратой, потому что словно позабыли о присутствии чужого человека.
— Я пойду,— сказала Елена Ивановна.— Желаю вам, Лиза, успешно защитить диплом. И еще желаю, чтобы у вашего сына появилась здоровенькая, красивая сестричка.
— Спасибо! — Лиза улыбнулась той особой ясной улыбкой, которая свойственна лишь женщинам, с тревожной радостью ожидающим дитя.
В коридоре, куда Елена Ивановна вышла вместе с Филипповым, она остановилась и, стараясь говорить будничным тоном,заметила:
— Комнату, вероятно, оставят вам.
— Как же так, не... понимаю.
— Но завтра же идите в райсовет и... будьте понастойчивее.
— Они мне отказали. Зачем же идти?
— Когда вы ушли, председатель позвонил в райсовет и ходатайствовал за вас. Думаю, теперь все уладится.
— Не верится, просто не верится,— пробормотал Филиппов.
— Вот мой номер телефона.— Елена Ивановна долго рылась в сумке, отыскивая карандаш, доставая блокнот. Ей тоже трудно было говорить. Мальчик, совсем еще мальчик, как Вася, и такая семья на руках, столько забот.
— Это домашний, а это служебный номер,— продолжала Елена Ивановна, переводя дыхание.—Завтра же позвоните и скажите, все ли в порядке. Особенно если какая-нибудь заминка. А теперь идите, ставьте на место книги.
В этот день ей предстояло еще много дел, но она не чувствовала усталости. Разыскивая нужные дома, беседуя с людьми, делая себе пометки, возвращалась мыслями к семье Филипповых. Даже приблизительно наметила план, как действовать, если в райсовете встретятся затруднения.
Спать легла поздно и, на всякий случай, завела будильник, чтобы пораньше быть на работе. Как там сейчас Вася? Нет писем. Давно нет. Собирался куда-то в глубь тайги. Вот и задерживаются. Они и раньше приходили с опозданием.
Мальчишки! И мать Сережки Филиппова, вероятно, немало воевала со своим, как все другие мамы. А пришел срок — и вон каким славным человеком стал.
Тишина за окном. Только изредка слышно, как там, за домами, промчится машина да легкий ветерок качнет кроны акаций. Они сонно зашумят — и снова тишина.
Проснулась Елена Ивановна от крика:
— Мама!
Вася?! Васин голос. Она отчетливо слышала. Слышала крик отчаяния и боли.
Стояла у окна не в силах унять сердце, успокоиться, смотрела в темноту ночи. Тишина.
Если б крикнул кто-то снизу, во дворе бы услышали люди, зажегся бы где-нибудь свет. Нет, во дворе все спокойно. Это она услышала во сне.
До утра Елена Ивановна ходила по комнате, не зная, что делать. Взять билет на самолет и лететь? Старалась, успокоить себя, а сердцем чувствовала: беда случилась,
Тимофеевна покачала головой. Нельзя ведь так — совсем без отдыха. Небось, и вчера весь день хлопотала. Не поест вовремя, не поспит, где силы-то брать?! И не такое почудится.
— Все равно полечу к сыну, если еще день-два не будет писем,— сказала Елена Ивановна. И от этого решения немного успокоилась.
В полдень позвонил Филиппов. Все у него в порядке, а он не может поверить. Полчаса назад на заседании исполкома решилось.
Елена Ивановна, положив трубку, некоторое время сидела улыбаясь, представляя себе, как обрадуются домочадцы Сережи Филиппова, когда он придет домой с радостной вестью. Комната большая, да к ней еще удобная кухня.
Вот и легче стало на сердце, как-то теплее от сознания, что хоть немного подсобила Филиппову.
Конечно, другие депутаты делают больше и вопросы поднимают более серьезные, более значимые, но и такие люди, как она, что-то вносят. И пусть незаметна другим эта работа, пусть буднична, прозаична, не то, что вести судно штормовыми дорогами, как капитан Терехов, но для себя знаешь: от души стараешься помочь людям.
Елена Иванрвна подошла к окну. Смех, визг, крики возле красных горок. Где же Гена? Вон, уцепился, за деревянного слона, сейчас съедет, по хоботу вниз. Раскрас-
нелся, взлохмачены волосенки. Раскинув руки, несется вниз, тут же вскакивает и снова карабкается на слона. Под навесом, вцепившись в перила лошади-качалки, друг против друга сидят близнецы — Борис и Глеб. Ириша, девочка из старшей группы, что-то им рассказывает. Всегда возится с малышней и, подражая воспитательнице, относится к ребятишкам снисходительно. Толик носится по двору, подняв над головой самолет. Никаких других игрушек для него не существует. Петя, «Профессор», как зовет его Ириша, в тени на скамейке рассматривает картинки. Этот часами может сидеть не двигаясь, только дайте ему побольше книжек.
Маленькие человечки, и у каждого свой характер, свои привязанности, свои увлечения. Есть среди них даже маленький донжуан, влюбчивый, ревнивый Степа. Вот и сейчас он великодушно отдал ведерко Свете, а сам сидит на песке, глядя, как она играет.
Не забыть бы спросить Елизавету Григорьевну, купила ли она маски. Спектакль готов, а лисицы еще нет.
Неожиданно позвонил Осадчий.
— Елена Ивановна, воз и ныне там. Колосов все еще в том же подвешенном состоянии. Реутов и не чешется, сохраняет олимпийское спокойствие. Вроде бы мы к нему и не ходили.
— К прокурору разве обратиться? - неуверенно предложила Елена Ивановна.
— Отступить?! Нет уж! Я позвонил председателю горсовета, просил пас принять.
— Примет?
— Хоть сегодня. Можете освободиться к пяти часам?
— Могу!
Через час они встретились в приемной Коионенко и, так как секретарша куда-то вышла, направились прямо к нему.
— Заходите, заходите, товарищи,— пригласил Коионенко, видя, что Осадчий в нерешительности остановился на пороге: в кабинете было уже двое посетителей. Один, пожилой, с красным бугристым лицом, удобно расположился в кресле, другой, помоложе, с черными усиками, сидел на самом краешке стула. Даже не взглянув на вошедших, он, энергично жестикулируя, что-то продолжал доказывать.
Вскоре кабинет оба представителя «богатого ведомства» покинули недовольными — пришлось согласиться на
условия Кононенко. А его лицо оставалось прежним, внимательно-вежливым, и только приглашая депутатов сесть поближе, улыбнулся.
Елене Ивановне показалось, что улыбнулся, желая немного отдохнуть от увещеваний, разъяснений, которыми занимался с утра. Но Осадчий сразу же перешел к делу:
— Мы к вам за советом и помощью.
Кононенко слушал не перебивая и, только когда Осадчий умолк, задал несколько вопросов.
— Вот, составили справку.— Елена Ивановна положила перед ним несколько отпечатанных на машинке страниц.
— Какая же помощь требуется от меня?
— Мы просим, чтобы вы обратились к секретарю обкома,— ответил Осадчий.— Пусть руководителей управления вызовут и со всей' строгостью спросят за такое отношение к Колосову.
— Верно. Спросить надо. Но к секретарю пойдете вы, Советская власть. Я со своей стороны тоже буду говорить о Колосове. Последнее время не все там благополучно — в управлении у Реутова.
— И к вам приходили? — спросила Елена Ивановна.
— По всем вопросам приходят. Проанализируешь жалобы — видишь, откуда их больше всего. Вот и едем, например, на завод. Ведем прием на месте, разбираемся.
Елена Ивановна взглянула на часы. Пора бы уже уходить, но Осадчий не заметил ее выразительного взгляда.
Кононенко закурил, и Осадчий, спросив разрешения, тоже достал сигареты.
Кононенко курил не торопя его, понимая, очевидно, что человеку надо собраться с мыслями.
— Я вот что хотел сказать.— Осадчий, не докурив сигареты, резким движением вдавил ее в пепельницу.— О нас, и о председателе, и вообще о горсовете судят не только по тому, как вы лично встречаете посетителей.
— Согласен.
— Так вот. Заходил я вчера в нашу общественную приемную — твердо - продолжал Осадчий. — Ваш помощник записывал трудящихся на прием. Меня он не знает и разговаривал с людьми именно так, как мне передавали. Я уже не говорю о таких частностях, что и в выражении лица, и во взгляде у него: а кто ты, собственно, такой? Тон грубый, высокомерный.
Осадчий замолчал, стиснул зубы, подавляя гнев, охвативший его при воспоминании о том, что довелось ему увидеть и услышать.
— Он производил на меня впечатление спокойного, вежливого человека.
— Вежливого с. вами, начальством,— усмехнулся Осадчий.— Но вы бы послушали, как он разговаривал с пожилой женщиной, инвалидом Отечественной войны, работницей.
— Почему бы в общественной приемной не дежурить депутатам? — спросила Ярошенко.
— А то что ж это такое? В таких стенах сидит деятель и грубит, хамит. Объяснить бы ему со всей партийной строгостью! —не мог успокоиться Осадчий.
— Можете не сомневаться, у меня по втому вопросу такое же мнение. Будем разбираться, вас пригласим.
Осадчий кивнул, улыбнулся и встал!
— Вот теперь у нас все.
— Спасибо. Заходите, когда нужно. В любое время. На улице Осадчий остановил такси и, усевшись рядом
с Еленой Ивановной,сказал:
— А теперь к нам на торжество! Вера моя разряд получила. Борщ давно уже варит. А вот варить металл только теперь научилась. Событие? — И сам себе ответил: — Событие огромной общественно-семейной важности! Андрюшка будет, вы его знаете, Ярослав и Верин мастер-корпусник.
Но Елена Ивановна поблагодарила, сказав, что сейчас ей надо домой. Может быть, попозже зайдет поздравить Веру.
— Смотрите же, мы вас ждем! Заодно и условимся, когда в обком идти. Только не задерживайтесь.
Елена Ивановна вышла из такси и направилась к дому. И опять охватило ее беспокойство. Хоть бы в ящике лежало письмо. Пусть открытка и только одно слово: здоров! Если бы дети знали, как мало нужно матери, чтобы избавиться от гнетущей тяжести, от горьких раздумий.
Но ящик был пуст. Пуст, как все эти недели. И вдруг — какая радость! — записка в замочной скважине: «Вернетесь — обязательно зайдите. Женя».
Письмо! Заказное. Потому и задержалось в пути.
— Женя! Милая Женя, где оно? Где письмо?
— Пойдемте в комнату. Только прошу вас...— Соседка была взволнована.
— Что случилось?
Это Женя так... Не потому, что письмо... Да и как ей знать, что в нем? — Вам телеграмма.
— От Васи?—беззвучно спросила Елена Ивановна. Она уже знала: пришла беда, и не могла, не хотела знать.
— Но, бога ради, возьмите себя в руки. Все, может быть, не так страшно.— Женя прикрыла дверь в детскую, явно оттягивая время.
— Дайте телеграмму. Где она? — Елена Ивановна почувствовала резкую боль в затылке, схватилась руками за стол.
— Не помню, куда ее положила... Сообщают, что Вася... тяжело заболел. Я билет заказала на ночной самолет,— сбивчиво говорила Женя.
Елена Ивановна подняла на нее глаза, и такое страдание было в этом взгляде, что Женя умолкла. Она не могла отдать телеграмму, лежавшую на крышке пианино.
— Болен? —прошептала Елена Ивановна. Взгляд ее скользнул по столу, буфетной полке, черной крышке.
Обеими руками она схватила бланк и сразу увидела слово, страшней которого не знает материнское сердце...
ГЛАВА 24
Капитан пообедал и лег отдохнуть. Переход окончен. Погода отличная. После очистки корпуса «Иртыша» в доке скорость прибавилась почти на два узла. И, самое главное, судно сразу же поставили под разгрузку. Однако, каким бы благополучным ни был переход, в порту всегда чувствуешь потребность хорошенько отдохнуть, отоспаться, и не на узком диванчике, а в постели, приняв ванну и раздевшись.
Николай Степанович взял с полки над койкой Танину радиограмму. Милая Танюша, как она сдержанна. Сдержанна потому, что глубоко уважает его, преклоняется перед нелегким трудом его, нелегкой судьбой. Все зашифровано: и имя, и чувства.
Виктор, передавая утром радиограмму, как-то странно усмехнулся.
А впрочем, догадался или нет — какое ему дело? Придраться никто не сможет. Жена и та пока что никаких
претензий не предъявила и, судя по всему, вряд ли их предъявит. Все в полном порядке. Влюблен был мальчишка в Татьяну. Но разве оценил бы, понял, какое ему счастье привалило?! Не кривил он душой, когда сказал Танюше, что на таких, как она, он в юные свои годы и глаз не смел поднять. Леля в своей скромной синей юбке и белой блузочке казалась ему в высшей степени элегантной.
Проснулся под вечер, бодрый, в отличном настроении. Он заканчивал свой туалет, когда раздались звонки с трапа — на судно прибыл гость. Когда же он увидел в дверях худощавую, в свисающем с плеч белом кителе фигуру Каминского, обрадовался. Не часто встретишь в чужом порту доброго знакомого.
Николай Степанович ие утерпел, показал капитану принятую Виктором с вашингтонской радиостанции карту погоды.
— Да, скажу я тебе, специалисты,— одобрительно произнес Каминский, рассматривая чистую, с разборчивым четким рисунком карту.— Какой у тебя в радиорубке аппарат?
— «Ладога», кажется,— ответил Николай Степанович, очень довольный произведенным на старого моряка впечатлением. Уж кто-кто, а Каминский оценит, как поставлена на «Иртыше» радиослужба.
— Так ведь и у нас «Ладога».
— Но нет Виктора Дмитриевича. На прошлых соревнованиях он на машинку двести десять знаков в минуту принял.
— Золото твой радист. Вот бы сманить! — пошутил Каминский.
Николай Степанович удовлетворенно рассмеялся.
Маринка, подменявшая ушедшую на берег буфетчицу, накрыла на стол, и Терехов пригласил капитана поужинать.
И опять заговорили о рейсе, о том, кому куда надо идти и кто когда вышел из дому. Каминский возмущался, что ему уже в мъре переадресовали порт захода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51