— горячо воскликнула Любаша.
— Понятно,— многозначительно произнес Андрей.
— Что, что понятно? Если хочешь знать, Алик — рационалист.
— Кто-кто?
— Рационалист.
— Объясни, что ты под этим понимаешь. Любаша немного замялась.
— У него четкая программа жизни. Все расписано. — И любовь не предусмотрена?
Любаша отрицательно мотнула головой.
— А если...
— Никаких «если»! Железный режим и железная воля. Это в ваше время любовь, томление души. Вот тебе и мерещится! Выдумал!
— Ладно, не любовь, не томление. Но ешь, как следует. Посмотри, на кого ты похожа — кожа да кости. Еще туберкулез схватишь.
Любаша рассмеялась. Сунула ноги в комнатные туфли и обеими руками откинула с висков к затылку мягкие длинные волосы.
— Ладно, Андрейка, иди спать,— снисходительно проговорила она, словно он был младшим братом.
— Я с тобой серьезно говорю,— рассердился он.— Заболеешь и умрешь!
— Чем ты меня пугаешь? Подумаешь, как страшно перейти из одного мира в другой.
— Что-о? В какой такой другой?
— В антимир. Даже интересно узнать, что там будет.
— Ничего не будет,— пробормотал Андрей, пораженный словами Любаши и, главное, тем, как убежденно, искренне произнесла: «интересно узнать». Он был обескуражен. Нет, Любаша не потому говорит, чтобы его позлить. По блеску ее потемневших глаз, по упрямой складке, что обозначилась в уголках губ, понял: не случайно сорвалось с языка. И сейчас сидела, думала. Все лето тащила и тащила в дом книги, одну другой диковиннее. И хорошо бы, как другие ребята,— прочла и ладно. А эта все размышляет, и вон куда ее повело. А он занят. Вечно занят. Подружки летом разъехались. Надо было, несмотря на протесты, в пионерлагерь отправить. В заводском и десятиклассников берут.
— А вдруг рядом с нами живут какие-нибудь существ ва,— сказала мечтательно.
— Если б жили, давно бы обнаружили.
— Чем? Нашими-то жалкими пятью чувствами? Что мы можем? Даже простые световые волны улавливаем лампами телевизора, Ультразвуки только кишки, наши воспринимают.
— Н-да...—пробормотал Андрей. Самый подходящий разговор на ночь. Вообще, ни в какие ворота не лезет. Голова, что казан со свинцом, тяжелая. Как следует и ре ответишь...—Давай спать, ибо живут иксы между нами или не живут, - определить нам не под силу. Есть иное измерение или нет, пока никто не докопался.
— Вполне можно узнать!
— Как же? — Андрей поднялся.
— Очень просто.— Любаша вскочила. Она была почти вровень с братом, и именно в эту минуту заметил, как сильно похудела сестра. И лицо будто прозрачное.
— Неужели? — усмехнулся он.
Упрямо наклонив голову, Любаша твердо сказала:
— Да, очень просто! Надо только...— и помедлила. Однако Андрей почувствовал: медлит потому, что сомневается, стоит ли открываться. Чувствовал, непременно нужно заставить ее договорить до конца, поэтому выжидающе смотрел на сестру.
— Стоит только сделать так, чтобы... не жить...— И, увидев его вдруг отвердевшие, плотно стиснутые губы, сведенные в одну линию узкие черные брови, она торопливо, как бы в оправдание, добавила: — Кто-то должен это сделать. Как-то надо узнать!
— Ты с ума сошла! Какую же чушь мелешь! Не может нормальный человек добровольно уйти из жизни: к счастью, инстинкт самосохранения один из самых сильных инстинктов.— Он старался говорить спокойно.— И самое крепкое начало — это любовь к жизни.
— А Матросов, Александр Матросов, он добровольно...
— Вот именно, Александр Матросов! Ради самой жизни! Чтобы сохранить жизнь товарищам и многим другим, в том числе и тебе. Пожертвовал собой потому, что очень любил жизнь. Один умный человек сказал: всякий, кто пытается представить четырехмерное пространство, рискует угодить в сумасшедший дом. Так вот, Любаша, для нормального человека существует одно измерение: жизнь. Самое прекрасное, что существует в природе!
Некоторое время Любаша молчала, потом робко заметила:
— У тебя все просто и все ясно.
— Ясно потому, что меня за такие разглагольствования отец бы не похвалил!
— Пусть бы и меня, так ведь его нет. И мамы. Никого.
— А я?..
— Сравнил! — И в этом «сравнил» было столько горечи, что Андрей не знал, как ответить на эту обиду. Разве он не делал все, что мог, для сестры?! И вот благодарность. Устало опустив плечи, он повернулся, открыл дверь.
Сквозняком резко распахнуло окно. Упал на пол горшок с кактусом. Оба — брат и сестра — смотрели на сломанное растение, предмет стольких трудов и забот Люба-ши. Она наклонилась, подняла сломанный пополам зеленый, словно граненый стебель, бережно держа его, будто искалеченного ребенка. Андрей вышел. Обидно, горько. Ему-то казалось —ходит Любаша притихшая, сосредоточенная, из-за него переживает, из-за того, что не получается с этим станком. А оказалось — ерундистика. Это пройдет, но обидно, что попрекнула своим сиротством: ты рос при отце и матери, а я нет... Думал, заменил Лю-баше родителей. Любил, заботился. И одета наряднее других девчонок. Конфеты, сладости в доме не переводятся. Захотела новую мебель для их новой квартиры — на тебе мебель. Любаша охала и вздыхала над всеми этими торшерами и горками, пока не купили. Никогда не знала она, что значит делить на три части ломоть хлеба и на те же, три части чугунок пшенной каши; хочешь —сразу съешь, хочешь — на целый день растягивай. А ведь он, Андрей, тогда жил с отцом, с матерью, только время было другое. Вот и хотелось, чтобы сестра все имела, все.
Конечно, не ждал он благодарности. Кому она нужна? Достаточно было видеть ее улыбку, радость этой смешной, беленькой девчонки. Вот, выросла. Глянуть со стороны—девка с выкрутасами, с претензиями. А тут еще эти завихрения с антимиром.
Спал Андрей всего несколько часов. Проснулся от шума за окном — видно, что-то упало с балкона. На улице по-прежнему гулял ветер и дождь то стучал в стекло крупными каплями, то утихал.
До утра далеко, надо уснуть. Но.Андрей видел перед собой побледневшее лицо Любаши, странное выражение ее живых глаз, блестящих, как золотистый спелый каштан. А вдруг она в самом деле решит принести себя ь «жертву науке»? Разве знаешь, каких глупостей можно ждать от девушки ее возраста? Обиды уже не помнил, осталась лишь тревога.
Поговорить бы с кем-либо из ее подруг. Но как к этим девицам подступишься? Да и, занятый своими делами, Андрей никого из них толком не знал. И в школу не пойдешь. Не третий, даже не пятый класс. Разделаться бы, наконец, с этим станком, взять отпуск, побыть с Люба-шей. Может, даже на Октябрьские праздники съездить вместе в Ленинград или в Москву, походить по театрам.
В Ленинграде она еще не была. Отвлеклась бы от всего этого бреда. Но дела не бросишь. Именно теперь никак не бросишь.
— Ты зачем в такую рань поднялась? — спросил он утром, увидев Любашу, хлопочущую на кухне.— Сам я, что ли, чай не заварю?
— А я не из-за тебя. Я Кузе косточки приготовила. Стану из-за тебя беспокоиться,— ворчливо проговорила Любаша.
И от этого деланного ворчливого тона, и от прячущейся в уголках губ улыбки настроение у Андрея сразу изменилось. Подумалось, непременно сегодня дело со злополучным станком сдвинется с места.
— Андрейка, давай возьмем Кузиного щенка,— попросила Любаша, разливая чай.
— Не возьмем. Вот закончишь школу...
— Старая песня. Он не помешает. Будет себе спать в моей комнате.
— Со щенком возни, что с ребенком. И кормить, и купать, и гулять выводить. Не деревня —того и гляди под машину попадет. Да и разобрали уже всех.
— Жаль. А как же Кузя?
Андрей подозревал, что сестра и встала рано, и о щенке заговорила, чтобы загладить вчерашнее. Будто так, случайно, были обронены слова, встревожившие его. А может, и впрямь случайно?
Андрей оживился, посмеиваясь, стал рассказывать:
— Вчера шофер там один отнял у Кузи прут и конец в солидол сунул...
— А Кузя?..— Любаша никогда не видела заводскую собачонку, но знала ее смешные повадки. Кузя с деловым видом разгуливала по двору с какой-либо железкой в зубах. Деревянных предметов она не признавала: ее многочисленные хозяева с деревом не возятся.
— Кузя поднесла прут к луже и лапой, лапой давай мыть,— на ходу досказывал Андрей, пряча пакет с костями для собачки.
Он и на улице улыбался.
Холодный ветер трепал молодые, еще не окрепшие деревья, посаженные возле новых домов. На углу, спиной к ветру, уже стояло несколько рабочих, дожидавшихся заводского автобуса.
Засунув руки в карманы, Андрей прислонился к столбу. Холодно. И не заметил, как промелькнуло лето. Что
лето? Весь год прошел незаметно, словно рабочая неделя. А Любаша хотела успокоить. Не просто сгладить вчерашнюю резкость, а именно успокоить. Жалеет, что разоткровенничалась. Но лучше уже ему знать об этих ее мыслях. Лучше знать. А что он может, если сестра целыми днями предоставлена самой себе.
— Ты чего сегодня так рано?
Иван Осадчий подошел, стал рядом, поеживаясь от ветра.
— Да так... Свежий воздух,— пробормотал Андрей, и по его тону Осадчий понял: меньше всего друг думает сейчас о «свежем воздухе».
— Мой Петька теперь механикой увлекается. Будильник разобрал и заодно циферблат с больших часов снял. К моим ручным тоже, видно, подобрался — стрелку за стрелку цепляет. И не всыплешь — нельзя подавлять стремление к освоению техники!— Осадчий расхохотался.
— Беда,—согласился Андрей,—Будильник —это что! Вот моя антимиры осваивает. Доосваивалась, что дальше и ехать некуда.
— Случилось что-нибудь? — сразу посерьезнев, спросил Осадчий.— Она у тебя девочка видная, за ней глаз и глаз нужен. Да говори ты, отец-одиночка. Чего разволновался?
Андрей медлил с ответом. Дружили они с Осадчим много лет и тайн не имели. Но ведь Осадчий, который любит пошутить, посмеяться, всерьез разговора того — Андрея с сестрой — не воспримет. А всего не скажешь. Даже Осадчему. Но по обычной житейской привычке не смог Андрей промолчать о вчерашнем. Говорил чуть-чуть иронически и как бы между прочим.
— Да-а, задачка,— не разделяя иронии Андрея, в раздумье протянул Осадчий.
Потом когда они уже сидели рядом в автобусе, вернулся к прерванному разговору.
— А ведь моя Галя говорила о Любаше. Нечто схожее со всеми этими делами. Видно, неспроста. Думала, я тебе передам. Только пустяки все это.
Андрей нахмурился. Может, и он рассудил бы так, если б не жид в нем постоянный страх за сестру. Осадчий не знает, как, почему умерла их мать. А он многое помнит и, когда подрос, во всем разобрался.
— Да, братец, цитата железная: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» — пошутил Осадчий.
Андрей невесело усмехнулся.
Осадчий понял. У самого входа в цех остановился, взял Андрея за лацкан куртки и, глядя куда-то мимо него, сказал:
— Зашел бы к Лазаревой, что над тобой живет. Хороший врач.
— Так ведь Любаша здорова.
— Лазарева невропатолог. Отличный,— не слушая Андрея, продолжал Осадчий. — Посоветуйся на всякий случай.
— Пожалуй, так и надо поступить,— молвил Андрей.
В поликлинику он ни за что не пойдет. Там все запишут, дойдет до Любаши. Если уж советоваться, то лучше с Лазаревой. И впечатление она производит хорошее. К тому же немного знаком с ней из-за «потопа», который Лазарева устроила, забыв закрыть в ванной кран.
Во всяком случае, зайдет он не завтра и не послезавтра. Время терпит.
— Слушай, Андрей, а если на станке несколько изменить «кулак»? — сказал Осадчий.
— Наконец-то! Я все ждал, когда начнутся рацпредложения. Ты вчера всего три раза подходил с советами...
— Два. Хочешь сказать: просьба генералам во время боя советов не давать?
— Давай, давай. Приходи и обед, поговорим.
ГЛАВА 30
Терехов отпустил старшего механика и устало откинулся на спинку кресла. Да, ремонт предстоит большой. Уложится ли завод в сроки — неизвестно. Конечно, и судовая рембригада поможет. Но с заводом только свяжись. Планы-графики составили, кое-что в рейсе подготовили. Если просмотреть ведомости по саморемонту, то работа сделана большая.
— Механики, мотористы машину вылизывают, а штурманы все звезды считают,— в сердцах говорил стармех.
Николай Степанович снисходительно улыбнулся. Палубная команда в чистоте и порядке содержит судно. «Иртыш» словно только что со стапелей. В иллюминатор Николаю Степановичу видна палуба. Двое матросов сни-
мали шарошками ржавчину. Ребята переговаривались, чему-то смеялись. И вдруг, оглянувшись, замолкли. Над ними навис Любезное.
Хороший из него получился боцман. Хозяйственный. Требовательный, хотя требовательность у него своя, особая.
Вот и сейчас сделал какое-то замечание, и молодой матрос растерянно уставился на него. Любезнов взял из его рук шарошку и стал легко и быстро водить визжащий диск по палубе. Теперь, очевидно, показывает, явно утрируя, как это делает матрос,— подняты плечи, во всем теле напряженность.
Второй матрос хохочет.
Шарошка снова в руках у оплошавшего, и тот старательно подражает Любезнову.
— Боцман! — крикнул в иллюминатор Николай Степанович.— Боцман, зайдите ко мне!
Любезнов на ходу снял с голошу белый полотняный чехол от фуражки, расчесал пятерней густые смоляные волосы и спрятал их снова под чехол.
— Звали, Николай Степанович? — спросил он, раскрыв дверь.
— Звал. Садитесь.
Боцман огляделся, взял газету и, постелив ее на стул, сел. Излишняя предосторожность: брезентовая роба боцмана была чиста. Даже рабочую одежду носил он щегольски. И брюки, и куртка тщательно подогнаны, пуговицы добротные, металлические. У горла полоска белоснежного трикотажного тельника.
— Хотел с вами посоветоваться, Любезнов!
— Слушаю, Николай Степанович,— улыбнулся боцман с таким видом, будто ему вовсе не в диковинку давать капитану советы.
— Нам предстоит капитальный ремонт.
Любезнов наклонил голову. О ремонте давно всем известно. И то, что очень сложно уложиться в сроки, которые определили для этого ремонта, ясно. Затягивать нельзя. Потом — ответственный рейс.
— Надо все, что только возможно, постараться сделать самим.
— Так ведь многое уже делаем.., Вот сейчас, по-моему, самое время поговорить о морской романтике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51