Впереди в лучах прожектора громоздится черный океан. Свет на палубе возле шлюпок — чего там возятся? Спускают шлюпку? Но туда не подойти. Палуба мокрая, словно жиром натерта. Боцман надрывается внизу у трюма. Что-то кричит Любезнову. А тот одной рукой держится за поручни трапа, другой тянет трос. Никто не обращает внимания, что на одной ноге у него сапог, а на другой — лубки.
Будь на ее месте мужчина, его руки пригодились бы сейчас, чтобы заменить того же Любезнова. А она стоит здесь, трясется от страха и не нужна даже больному, никакого занятия себе не может найти, когда у каждого дел по горло.
Надо пойти посмотреть, как чувствует себя Дзюба. Однако в каюте кока не оказалось. Обнаружила его Татьяна на камбузе. Дзюба объяснил: ночь штормовая, надо хлопцев как следует накормить.
Маринка под его командованием жарила рыбу. И здесь помощь Татьяны не требовалась. Подумала о себе с иронией: героическая бесполезная женщина, совершающая дальний рейс. Вот Маринка — и та чем-то занята. А для нее, для Татьяны, подойти к двери камбу за, из которого разит горелым маслом, уже подвиг.
Она села в лазарете на койку — лечь как-то неудобно,— привалилась к переборке. Когда же берег? Хоть какой-нибудь берег? Какой-нибудь порт!
Проснулась неожиданно и сразу даже не поверила в стоявшую вокруг тишину. Тишина! Только привычный стук машины, приглушенный шум винта. Солнце заливает лазарет. Сколько же она спала? Не разбудили. По-
жалели? Неужели кто-нибудь заглядывал в лазарет, видел ее измученной, в сбившейся белой шапочке, измятом халате? Ведь она точно помнит, что уснула, сидя на койке. А сейчас лежит, укрытая одеялом. Одеяло-то чье? Все одинаковые. Вдруг Любезнова? Может, Маринки? Да нет же. Это ее собственное. Но кто-то принес его из каюты сюда. Виктор!
Потом, потом она разберется, кто же проявил такую заботу, а сейчас скорее под душ. Татьяна привела себя в порядок. Синяки под глазами, как после тяжелой болезни. Надо пойти снять пробу с обеда. Как ее встретят после случившегося? Не слепые же люди, видели, в каком она была состоянии.
Переступила комингс — высокий порог. Вышла в коридор, где встретишь кого угодно, даже капитана. Что знает он о прошлой ночи?
Впрочем, ему достаточно будет увидеть осунувшееся лицо, чтобы догадаться, какой была эта ночь для нее.
В проеме двери, ведущей на палубу, ослепительно зеленые пологие и ленивые волны. Успокоился океан. Не верится, что так быстро утих.
Неловко получилось, утром она просто обязана была навестить своих больных.
На камбузе вполоборота к плите, оберегая забинтованную руку от жара, стоял Дзюба.
— Вам нельзя,— начала Татьяна и умолкла: не уйдет, пока не накормит экипаж.
— Вот, спасибочко, помощничка дали,— с ехидцей сообщил Дзюба, кивнув на худенького, юркого матроса.—Макароны в холодную воду пытался засыпать.
«Помощничек» хмыкнул. Он сидел прямо на палубе и чистил картошку.
— Везет же некоторым, — вздохнул «помощничек», приостанавливая свою деятельность.— Только Любезнову стакан спирту пожаловали.
— С чего бы это? — спросила вбежавшая Маринка.
— От заражения крови, для профилактики.
— Врет он, ваш Любезнов. Где он, в каюте? — спросила Татьяна, наливая себе из котла суп. — Как же — в каюте, на корме, загорает! Похваляется, что теперь до конца рейса от вахт освобожден.
— Вот уж загорать ему совсем; ни к чему,— сказала Татьяна и с удовольствием принялась за суп.
- — А ну, кончай травить, давай чисть картошку! — прикрикнул на матроса Дзюба.— И в кого они такие ледачие?! Как заведут на час, на полтора ля-ля-ля да тра-ля-ля, а дело стоит.
— Дело, известно, не волк.— Еременко снова принялся за работу.— Но это вы напрасно, дорогой кок-начальник, я человек усердный.
— Такой же усердный у меня до войны поваренком был. Тоже маленький, худенький и дуже усердный. Все умел. Позвали меня в кадры, ухожу, наказывая ему: картошки навари, селедки дай. Так нет, он без меня заходился оладьи печь,— Дзюба хмыкнул.
— Ну и что? —весело спросила Маринка, не раз, по-видимому, слышавшая этот рассказ,
— Жарит оладьи. Масло горит, шкварчит, а оладьи ну хоть бы подрумянились. Тут уж на камбуз хлопцы заскакивают: где ж твои оладьи?! Он отвечает: будут! Все по книге, по-ученому делаю. Уж и дым с камбуза валит, как с трубы того крейсера, а бисовы оладьи все белые, и не пекутся, и не горят, и ничего им не делается! Уже возле камбуза вся команда стоит, удивляются люди, советы дают. Надоело такое дело боцману. Матросы байдыки бьют, смеются, а палубы не драены. Дай, думает, спробую, что за оладьи такие. Боже ж мой, так они с асбестовой муки! Кинулся в кладовую — артелка на том поганеньком пароходике вместе с подшкиперской — так и есть, все точно, возле мешка с асбестом белым притрушено.
— И какие они на вкус?— хохоча, заинтересовался Еременко.
— Тебе бы один такой в зубы, и целый день тихо на камбузе будет,— беззлобно огрызнулся Дзюба.
— Так вот чего вы с камбуза уйти боитесь,— тоже смеясь, заметила Татьяна.
— Эге ж! — кивнул кок.— Говорю утром тому, своему: бежи отрубай кусок свинины. Подхватился, побит. Нема его и нема. Чую — голосят на палубе. Я туда. А тушу кабанчика мы на пеньковом конце через блок на мачту поднимали от крыс и от тех, что ласые до сальца. Рефрижераторов не было. Стецько ухватился за трос. Ему бы конец.с утки не сбрасывать и помаленьку травить. Туша и сползла бы на палубу. А он в ходовой конец вцепился, а другой рукой с утки по витку сбрасывает. И тут свист, грохот: туша на палубе, а Стецко заместо
нее на мачту вспорхнул.— Дзюба, очень довольный произведенным эффектом, помолчал, пережидая, пока стихнет хохот, и заключил: — Ну и верещал хлопец, когда его самого уже сверху потравливали. На утку, кричит, намотайте, а то об палубу цокнете, как того кабанчика! Вволю нахохотавшись, «помощничек» подмигнул Маринке:
— И в кого они — ля-ля-ля да тра-ля-ля,— когда кок у нас такой молчальник и потравить не умеет!
— От бисова душа! Сами видите, Татьяна Константиновна, никакого почтения до начальства!
— Вижу, вижу,— весело откликнулась Татьяна, лукаво заключила: — А суп «помощничек» варил? Хороший суп, только сюда бы клецок из асбестовой муки добавить.
Татьяна чувствовала себя совсем иначе, чем час назад. Дзюба, по-видимому, для нее рассказывал эти смешные истории. И все другие ведут себя как обычно. Никаких косых взглядов, никаких напоминаний о событиях прошлых суток, словно ничего и не случилось.
Ей бы промолчать, уйти. Но почему-то Татьяна сказала:
— Все были заняты делом, только от меня никакой пользы. Сидела в лазарете.
Маринка приподняла светлые легкие брови, взглянула на нее словно проверяя: шутит или говорит серьезно.
— Хватало и вам делов,— заметил Дзюба, и он сразу понял, о чем сказала Татьяна.— Хватало забот и с моей рукой и с Любсзнова ногой.
— Ну сколько я-то помогла,— несколько смутившись, проговорила Татьяна. Нехорошо получилось, будто Она напросилась на комплимент.
— Сколько требовалось, столько и помогли,— вставил Еременко и свое слово;— А вдруг какой тяжелый случай. Тут и врач. Оно как-то спокойно, когда врач рядом,
Татьяна промолчала. Верят так, словно она опытный хирург. Все делают свое дело, умея его делать. Вот и о ней думают —умеет! И доверяют. А она? Получается, что обманывает.
— Пойду посмотрю, как там мой второй больной,— сказала она и, просительно глядя на Дзюбу, добавила: — Заканчивайте скорей тут дела. Нехорошо это. Надо полежать.
— Будет исполнено!
— Не смейтесь, а то вынудите меня обратиться к капитану с доносом,— в тон коку сказала Татьяна.
— Идите! Сами теперь управимся,—проговорила Маринка, подталкивая тонкими руками огромного, толстого Дзюбу к двери.
— А що, трошки поспать можно,— сказал он, останавливаясь у дверей своей каюты.
Татьяна отправилась на корму.
Любезной блаженствовал, лежа за бухтами каната на самом солнцепеке. Больная нога его была прикрыта газетой.
— Что? В каюту? Какой же тогда смысл болеть?!
— Поймите, вам сейчас вредно лежать на солнце. Вредно нагревать больную ногу.
— Так я ж прикрыл.
Татьяна наклонилась, осмотрела ушиб: опухоли никакой, кость, несомненно, цела, ссадина, кажется, затягивается.
— Давайте снимем лубки,— предложила.— Это же одна видимость, а не лубки. Вы отлично ходите.
— Кто вам сказал?! — воскликнул Любезнов.— А может, у меня трещина.
— По всей вероятности, ее нет.
— И это требует доказательств. По всей вероятности, значит, не точно, вот и оставим лубки. Скакать я буду на одном костыле.
— Симулянт вы, Любезнов.
— Нет, я больной и лечусь. Ложитесь-ка, милая док-торина, тоже загорать. Солнышко горячее.
Татьяна опешила от его фамильярного тона.
— Вы... вы забываетесь!
— Да, простите. Забылся. Знаете, как в песне:
Ведь леди вы, а я простой матрос,— промурлыкал Любезнов,— а не капитан...
— Грубиян! — Она резко поднялась и ушла. Насчет капитана этот нахал ляпнул наугад или о чем-либо догадывается? Что-то подсмотрел? Перехватил какой-то ее взгляд, иначе и не держался бы так. Пусть! В конце концов, какое это имеет значение? Что ей до Любезнова? Кончится рейс и—будьте здоровы, мальчики!
Надо только довести до определенной точки свои отношения с Николаем. А то слишком уж затянулась официальная часть. Воспользоваться первым же предлогом,
напомнить вечер в Новороссийске, напомнить, что существует здесь, рядом, другая Татьяна, а не только та, что ходит по судну в белом халате.
Г Л А В А 14
— А почему вы знаете, что заяц принес это яблоко мне, Ленаванна? Он ведь не умеет разговаривать.
— Видела, как шел за тобой.
— Правильно! — обрадованно воскликнул Гена и снова принялся за яблоко. Может, он и подозревал, что с зайцами не все ладно, но в пять лет не обязательно убеждать себя, что зайцы не бегают вокруг детского сада. В пять лет человечек хочет верить, что даже слон может появиться из-за дома, взять хоботом и запросто посадить себе на спину. Поэтому, уходя домой, Гена всегда задерживался у калитки и оглядывался по сторонам. Мало ли что ждет его. И Ленаванна — так называл он ее в три года, так звал и сейчас — Ленаванна часто оказывалась где-нибудь поблизости, и тогда они вместе шли домой.
Хорошо, если б Ленаванна взяла его к себе насовсем. Дома плохо, потому что принесли откуда-то крикуху Зойку.
Почему папе с мамой Зойка лучше, чем он? В группе у них две Зойки, а Ленаванна все равно любит его больше всех.
Отвечая своим мыслям, Гена сказал: - Вдруг и зайцы перестанут мне носить, а отнесут Зойке?
— И тебе принесут, и Зойке, если ты их очень попросишь.
— Попрошу? — удивленно сказал Гена и даже остановился.
— Ну, конечно. Ведь ты такой добрый, такой сильный и взрослый.
— А почему они меня тогда не любят? — Гена требовал немедленного ответа.
До самого дома Ленаванна убеждала его в том, что мама с папой относятся к нему, как к большому умному мальчику. Малыш даже повеселел. Легко озлобить ребенка, когда в семье появляется брат или сестра. Старшего не замечают. «Не любят»,— решает он. И меняется, меняется спокойный добрый мальчик на глазах. Меняется человек. Пусть маленький, но уже со своим характе-
ром, бо своими горестями, радостями, сомнениями. Как же оставить его в такую минуту? Кто-то должен восстановить светлый, яркий мир, кто-то должен поддержать, объяснить. Ведь маленькому человеку помимо всего очень нужно знать, что кто-то его «всегда любит».
Много их таких, которых она «всегда любит». Прибегают иной раз из школы, радостные, с первой пятеркой, и расстроенные, с первой двойкой. Прибегают, когда привычный мир снова качнется и кому-то надо все рассказать, все доверить. Большей частью ни мамы, ни папы об этом не знают. И не обязательно им знать. Не пойдет она за спиной у ребят с папами и мамами обсуждать доверенные ей секреты. Прежде всего, она друг этим маленьким человечкам.
— Как ты думаешь, не попросить ли вам, чтобы зайцы принесли яблоко и твоей Зойке? — сказала Елена Ивановна, когда они уже подходили к дому.
— Не знаю,— в сомнении произнес Гена.
— А то все тебе да тебе носят они вкусности. Ей будет обидно.
Гена промолчал. Но через месяц-другой непременно сам напомнит, чтобы заяц принес Зойке какую-нибудь погремушку.
— Ну, вот и пришли! Одной идти скучно, а ты меня немного проводил. Спасибо.
На несколько секунд Елена Ивановна задержалась, глядя, как малыш вприпрыжку помчался к подъезду. Если б можно было схватить его на руки, прижать к груди. Но этого даже с сыном она почти никогда себе не позволяла. Мальчишки они и есть мальчишки: маленькие мужчины, которым надлежит расти сильными.
Что бы она делала без своих малышей, без своей хлопотливой работы? И в конечном счете бог с ними, с неприятностями, которые сочинили для нее все эти комиссии. Ерунда по сравнению с тем теплом и радостью, которые она здесь получает. Не надейтесь, никому она не уступит своего места, своих детей, потому что никто их лучше не 'знает и так не полюбит. Она им нужна.
Елена Ивановна взглянула на часы и заторопилась. Надо еще успеть на дежурство в домохозяйстве. Кто-нибудь ее уже ждет.
А потом домой. Должна же быть, наконец, радиограмма от Коли. Сообщила ему, что Вася работает. Не ответил. Неужели мальчик ему настолько безразличен?
Переменился Николай. Чем объяснить? Нельзя же без конца уверять себя: все только кажется. Прежде ведь не казалось. Бывает, что недалекого человека портит высокая должность. В любимом так трудно разглядеть недостатки. Следствие их ощущаешь, а пойди отыщи причину.
Нависали, громоздились над крышами тучи. Снеговые, чуть лиловые. Было что-то тревожное в мрачном их нагромождении. В предчувствии еще неизвестной, надвигающейся беды сжалось сердце.
Перепад давления перед бураном — вот и прижало, да еще усталость, незаслуженные нарекания. Не ходить же ей оправдываться. Оправдания обычно выслушивают с иронической снисходительностью. Нет уж, пусть остается все, как есть.
В домохозяйстве, как обычно, в красном уголке сидят старушки, ждут — вдруг какое-либо собрание, а пока обсуждают свои животрепещущие дела:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51