Сделав большой крюк, Татьяна прошла к больнице парком и, совсем успокоившись, поднялась к себе в отделение. Передавая дежурство, доктор Жигулин сказал, что несколько часов назад к ним поступила больная Ярошенко.
Женщину доставили прямо из аэропорта. Ездила хоронить сына. Очевидно, психический ступор. Доставила ее в больницу соседка по дому.
Жигулин посмотрел на часы. Отец многочисленного семейства, он работал где-то еще и всегда боялся опоздать.
— У вас еще целый час в запасе,—сказала Татьяна, перехватив его взгляд.— Я постаралась пораньше прийти.
— Да, да, спасибо.
— Родственница привезла больную?
— Я же сказал — соседка. Вот тут фамилия. Родст венников нет. Боюсь, плохи ее дела. Лучше бы в психоневрологическую клинику отправить.
— Почему же привезли сюда?
— Работает в системе морского флота. Нашим детским комбинатом заведует.
— Вам и карты в руки. Вылечим, она вашего младшего к себе в детский сад определит,— улыбнулась Татьяна.
— Уж вы скажете! Виталику только два месяца!— Жигулин расплылся в улыбке и снова взглянул на часы.— Еще успею за Машенькой и Толей в школу забежать. Лучше, если ие сами будут переходить улицу.
— Еще бы, — согласилась Татьяна,
Сняв халат, Жигулин направился к дверям.
— Да, у этой Ярошенко тетрадь какая-то в руках. Не отдает. Заберите, когда о ней забудет. И все же лучше бы в клинику.
Татьяна узнала ее сразу. Узнала женщину, которая так доброжелательно, так тепло к ней отнеслась там, в горсовете. Татьяна совсем не была избалована теплотой и отзывчивостью окружающих, поэтому часто вспоминала ту милую женщину, представляла даже, как, встретив ее где-нибудь в городе, поблагодарит, скажет, что тронута заботой, казалсь бы, совсем чужого человека.
И вот она ей встретилась. Безучастное лицо не выражало ни горя, ни отчаяния, ни испуга — ничего. И пустые глаза. Глаза, которые недавно светились таким участием. Истощение нервной системы. Не нужно быть боль-
шим специалистом, чтобы определить заболевание Яро-шенко.
Надо сразу, сегодня же, пригласить психиатра, проконсультироваться с ним. Говорили, что в английском журнале была недавно статья о новом методе лечения. Надо поехать в библиотеку мединститута, взять там журнал и посмотреть литературу, зайти еще на кафедру, поговорить. И главное — увидеться с профессором Сосницким.
Татьяна подошла к койке, на которой, сгорбившись, сидела больная. Может, есть надежда? Хоть какая-нибудь надежда! Ласково спросила:
— Вы знаете, где вы? Знаете, что в больнице? Елена Ивановна не подняла головы, не изменилось похожее на маску лицо.
— Вы меня помните? Я приходила к вам на прием.— Татьяна пыталась выяснить, полная ли у больной потеря памяти или только частичная, поэтому продолжала осторожно расспрашивать:— Где ваш муж?
Едва уловимая судорога пробежала по лицу. С усилием, словно не могла противиться какому-то внутреннему приказу, Елена Ивановна невнятно произнесла:
— Погиб... под Ленинградом.
Значит, не весь мозг поражен психической травмой. Есть еще надежда.
— А где дети? — тихо спросила Татьяна. Продолжая смотреть в одну точку, больная снова с
трудом выговорила:
— Он придет... сын... — И прижала к груди клеенчатую тетрадь.
— Непременно, непременно придет,— успокоила Татьяна.— А сейчас сделаем вам инъекцию. Уснете.— Обернулась к сестре: — Димедрол, сердечное...
Укола Елена Ивановна не почувствовала. Опять перестала замечать доктора, сестру.
Задремала она после второго укола. Татьяна села рядом, с жалостью глядя в бескровное, исхудавшее лицо, на широкую прядь волос надо лбом. Недавняя седина.
Что ждет несчастную женщину?
Она может вообще не выздороветь, никогда не стать той, прежней, какой встретилась Татьяне несколько месяцев назад.
Вероятно, повлияла на больную не только смерть сына. Были, несомненно, еще и наслоения тяжелых переживаний, напряженная работа.
Если б только удалось ее вылечить. Только бы удалось!
Татьяна наклонилась, попробовала осторожно взять у нее тетрадь. Но и в глубоком сне Елена Ивановна не разжимала рук.
В этот день Татьяна не пошла домой, не пошла к Нине. Ненадолго прикорнула в сестерской. Утром говорила с главврачом, который настаивал на переводе Ярошенко в специальную больницу. Потом консультировалась с психиатром, профессором областной клиники Сосницким.
Профессор ее поддержал:
— Полечите. Забрать больную мы всегда успеем. Тем более, что судить о ее состоянии рано, и пока, повторяю, пока не вижу еще стойкого нарушения.
— Сегодня больная получила растирание, душ, психотерапию.
Сосницкий одобрительно кивнул. Эту хорошенькую женщину он отлично помнил еще по институту и великодушно заметил:
— Я бы посоветовал, коллега...
Татьяна смутилась, потому что учитель— будь то профессор в институте или преподаватель в школе — всегда остается учителем, и это «коллега» не могло не польстить.
Старательно записала Татьяна все назначения Сосницкого. Главврач не только согласился оставить больную в отделении, но и всецело поручил ее заботам Лазаревой.
Все, что нужно было, Ярошенко получала — уколы, терапию и заботливое участие Татьяны. Но шли дни, а изменений в состоянии больной на наступало. Единственное, что ее беспокоило, на что реагировала —черная тетрадь.
Татьяна замечала, что иногда, оставаясь одна, больная раскрывает тетрадь, старательно разглаживает письма. Но при этом лицо ее, как обычно, неподвижное, безучастное.
Что в них, в этих письмах?
Вероятно, не радуют ее и не печалят — ничего не чувствует, ни о чем не думает. За все время ни разу не попросила гребня, не умывалась бы, если б ее не вели умываться, и ест, только когда заставляют. Какие же
страдания пришлись на ее долю, что так истощило запасы жизненных сил?
К ней наведывалась соседка, но больная, ее не узнавала. Слишком тягостными были эти свидания, и Татьяна их прекратила. Она вообще никого из посетителей не пускала в палату. Чтобы больную не видели в таком состоянии.
Иногда Татьяне казалось: когда она входит утром в палату, Елена Ивановна чуть-чуть оживляется. Нет, не наступало улучшения.
— Пожалуй, вашу больную следовало бы все же определить к нам,— сказал ей как-то профессор Сосницкий, когда пришла в его клинику.
Теперь она часто туда заходила. Наблюдала больных, беседовала с врачами.
— Разве я не делаю все, что необходимо? — тихо спросила Татьяна.
Сосницкий уже собирался домой. Сняв с головы белую шапочку, он привычным движением сильных белых рук пригладил седеющие волосы и внимательно посмотрел на Татьяну.
— А вы, дорогой коллега, упрямы.
— Нет. Совсем нет.— Не могла же она сказать, что привязалась к своей больной, что не теряет надежды, верит, ибо хочет верить: отступит болезнь. Не позволяет себе сомневаться. Да и кто здесь уделит больной столько внимания, хватит ли у других терпения всякий раз подолгу уговаривать ее поесть, причесаться. У них не одна больная Ярошенко, и все требуют ухода.
— Знаете, доктор Лазарева, мне кажется, что вы сами скоро заболеете. Больные у нас есть и будут. Случаи, когда медицина бессильна, встретятся вам еще не раз, к сожалению, и врач должен быть готов к тому, что чудес не бывает...
Но Татьяна думала: невозможно примириться со словами — «медицина бессильна». Утром идешь в больницу, надеешься, а вдруг... Нет, не прав Сосницкий, по отношению к ней, Татьяне, во всяком случае.
Отпустить Ярошенко — значит, признать, что вылечить невозможно. Признать, что никогда, уже ни на кого эта женщина не взглянет участливо, ободряюще, как некогда взглянула на нее, Татьяну, не появится на ее лице та ясная добрая улыбка, от которой тогда стало легче на душе.
Однажды во время ночного дежурства Татьяна, как обычно, сидела в пятой палате. Сидела, глядя на спящую, лицо которой чуть-чуть порозовело. Почему эта красивая, еще молодая женщина не вышла замуж? Ведь овдовела много лет назад. Неужели никого больше не полюбила? Только и было счастья — сын. Вот и не выдержала утраты.
Странное слово — одиночество. А разве она, Татьяна, не была одинока, имея мать, брата? Ей посчастливилось встретить Николая. Пусть увидятся не скоро, но жизнь ее стала теперь совсем иной.
Дом. Свой дом. Даже не дом Николая, а именно свой. Птица, прилетая из дальней стороны, вьет гнездо. И человек, которому негде приклонить голову, жалок, беспомощен. Она, Татьяна, и сама понимала, какой нелепой была ее жизнь в чужой, по сущеотву, семье. Свыклась. Искала возможности, чтобы изменить, улучшить свое положение. Тихон Семенович, капитан Терехов... Через них должно было прийти освобождение от гнетущей тяжести. А помогла эта женщина, быть может, оградила от новых унижений и ошибок.
Больная со стоном заворочалась. Что-то приснилось. А если во сне к ней возвращается способность чувствовать?!
И снова стон. Елена Ивановна прижала руку к писку. Тетрадь выскользнула и лежала рядом на подушке.
Тетрадь. Единственное, что сохранилось у этой женщины от прежней жизни.
Татьяна прочла ни первой странице: Василий Ярошенко. Геология. Четвертый курс. Обычный конспект. Письма Василия Ярошенко и письма к нему матери, друзей.
Обычные письма. И необычные: несмотря на краткость, даже некоторую суровость, в каждой строке к сыну — любовь, такая нежная любовь. «Мальчик мой, знаю, что порой тебе бывает очень трудно...» «Мне хочется к тебе приехать, но давай поговорим, как мужчина с мужчиной, обсудим, удобно ли это? Не вызовет ли приезд мамочки иронических улыбок товарищей? Ведь мы можем поговорить откровенно....»
К ней, Татьяне, никогда мать не обращалась: «Девочка моя».
Никогда не интересовалась, трудно ей или легко.
Насколько лучше, должно быть, живется человеку, если с ним любовь матери.
Вот, представить бы себе: она, Татьяна, приходит домой и мама спрашивает: ну, как там твоя больная, Таня? Легче ей? И если ответить только маме, ей одной: ничуть не легче, неужели я ничего не могу? Неужели она не поправится?! И успокаивающее: никогда не надо терять надежды. Никогда. Услышать какие-либо самые простые слова, от которых прибавляется сил. Но... По дома, если и сама начнешь о чем-нибудь говорить, перебьют, недослушают.
Другие люди, например, Нина, и не замечают забот своей матери. Это для нее в порядке вещей. Не замечают, как не замечают воздуха, воды, которая всегда под рукой. «Я принесла тебе яблок, Нина». «Что тут такого? Принесла. Она же мать...»
Татьяна читала письма, задумывалась и снова читала. А вот это к Васе от приятеля со странным именем Эраст.
И вдруг две строчки, как удар по лицу: «Я не думал, что ты уедешь, когда рассказал тебе, что встретил его в Новороссийске с врачихой...»
Дальше! Что дальше? Какое-то невероятное совпадение. «А потом подумал, на твоем месте поступил бы так же. Смотреть на все это и не вмешаться и я бы не смог. И для Елены Ивановны лучше, что ты уехал. Ну, а когда о н еще и о хлебе сказал...»
Нет, нет! Ее больная — Ярошенко. Ее муж погиб.. А сын... да, сын студент, геолог. Николай сам тогда сказал — геолог. А потом: уехал...
Адрес! Как она раньше не обратила внимания? В истории болезни записан адрес... капитана Терехова. Значит, вот еще что она пережила, потом — смерть сына.
Обхватив голову руками, Татьяна замерла.
Страшно. Как страшно. Не много на своем коротком веку Татьяна встречала людей, которые бы так искренне, бескорыстно отдали ей часть своего тепла, как это сделала Ярошенко. И вот лежит эта женщина живая и уже неживая.
Этого ты добивалась, Танюша,— не кто-то, именно ты! — когда каплю по капле отравляла чувства Николая к жене, к сыну. Даже еще не любила его. Делала это расчетливо, спокойно и ни разу всерьез не подумала, а каково приходится той?
Еще несколько минут назад такой благородной казалась самой себе: не отдам больную! Никто о ней так не позаботится, как я.
Роковое стечение обстоятельств! А если б не было «стечения обстоятельств»? Все осталось бы по-прежнему. Ждала бы Терехова, довольная собой — как все хорошо устроилось. Устроилось? Какой ценой?
Какой страшной ценой!
Домашние, они.мещане, только о себе думают. А она? Это Виктор сказал: вы вообще ни о ком, кроме себя, не думаете. Тогда она возмутилась. И с ним тоже — подлость.
И вот— расплата.
И каждое утро в больницу. И о больнице все красиво звучало: идти утром, надеяться на чудо. Очень трогательно! Как ей завтра сюда идти, послезавтра?
Обида, зло и всегда рядом — ожесточение. Нет, уже не ожесточение — настоящая жестокость. И никакого оправдания. Было оно для той забитой девчонки. А какое оправдание может быть врачу Лазаревой?! Еще недавно успокаивала свою совесть: пусть каждый думает о себе! Удобно! А как успокоиться теперь? Жить дальше, делая вид, будто ничего не случилось? Жить, зная, кто виноват в том, что произошло с этой милой женщиной, беззащитной в своей доброте и искренности.
Если б только ее удалось спасти. Спасти, этим спасти и себя.
Как дальше жить, если ничего не поможет и будешь знать, что аа толстыми стенами существует человек, который был Еленой Ивановной Ярошенко и которого больше нет?
ГЛАВА 27
Виктор вошел хмурый и положил молча перед капитаном радиограмму.
— Надеюсь, вы, товарищ капитан, не будете возражать, если я попрошусь на другое судно? — спросил угрюмо.
— Не понял! — укоризненно проговорил Терехов. Разве он притеснял своего начальника рации, не ценил его заслуг? И что это за официальное обращение? Обычно Виктор называл его по имени и отчеству.
Отпускать исполнительного, способного парня он вовсе не хотел. Сегодня уже успел Виктор и сводку передать — где находится судно, сколько пройдено миль, принять краткие сведения о погоде. А в позапрошлый рейс первым
принял 505 иностранного корабля, потерпевшего аварию. Благодарность тогда получил и начальник рации, и капитан «Иртыша».
— Я прошу меня отпустить,— сдержанно произнес Виктор.
— Объясните хотя бы почему?
— Не хочу с.вами плавать. Но для кадров я найду достаточно вескую причину.
— Почему так неожиданно, вдруг?
— Не вдруг. Я собирался еще на берегу вам об этом сказать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51