— Прекрасная у вас специальность,— сказала Елена Ивановна, очень довольная, что встретила увлеченную своей работой, энергичную женщину.
— Да, да, простите! Ведь вы не затем зашли, чтобы выслушивать мой командировочный отчет.
— Сознаюсь, не за тем, хотя все, что рассказали, очень интересно, важно. Я представляю, как рады те, кому позарез нужны эти машины, и как быстро сейчас двинется работа.
— Еще бы! — подхватила Бедрягина.
Елена Ивановна встала, пересела на диван, как бы приглашая начать необычный, личный разговор.
— Зинаида Афанасьевна, кажется,— проговорила Елена Ивановна. Та кивнула и с удивлением заняла предложенное ей место.
— У меня были ваши дети;
Очевидно, Бедрягина ожидала всего, чего угодно, только не такого вступления.
— Дети? Вы хотите сказать—дочь? — Она нахмурила густые, темные брови, сосредоточенно глянула на свой аметистовый перстень.
— Дочь и зять.
— Значит, этот мальчишка еще и кляузник? И вы...
— Если честно — я на их стороне,— твердо произнесла Ярошенко.
Бедрягина легко поднялась, достала из ящика сигареты и закурила.
— Хорошо: я тоже, если честно, не выношу его, понимаете — не выношу. Не в состоянии его видеть! Отказывала себе во всем, училась и растила девочку. Для него? И вообще, кто он такой? Ради дочери жертвовала всем. Замуж не вышла. И вот благодарность! Кого она предпочла матери?! Мальчишку?! Недоучку!
Елена Ивановна дала Бедрягиной выговориться. Да и невозможно было ее прервать: с таким возмущением говорила, почти выкрикивала гневные слова, даже не верилось, что так мгновенно изменилась эта рассудительная, чуть-чуть иронически настроенная женщина.
— Уверена, не о благодарности вы думали, когда растили дочь. А если жертвовали личной жизнью, зачем же потом попрекать? Я ведь тоже женщина и говорю с вами вовсе не как официальное лицо. Все зависит от вас. Но, боже мой, как я вам завидую. Если б мой сын был жив,
если б полюбил...
Бедрягина осторожно взяла Елену Ивановну за руки, после минутной паузы сказала:
— Не могу я себя переломить. — Ревность.
—Нет-нет, не только ревность. Он вообще... Я понимаю — обязана его прописать...
—- Разве дело в этом?.А если они уйдут?
— Уйдут?!
— Даже не станут менять, квартиру, хотя имеют на это право. Вы будете довольны?
— Этого быть не может! Такой жестокости.. Я ведь совсем одна.— Бедрягина резко отвернулась.
— Вот видите. Так не мучайте себя. Посмотрите на свою семью со стороны. Зачем же вам терять дочь?
— Я ее уже потеряла. С ним пошла - на меня жало-ваться. На меня, свою мать.
— Она тоже скоро станет матерыо.
- И это от меня скрыли! - с горечью воскликнула Бедрягина. Некоторое время она молчала, прикрыв лицо рукой
Вероятно стеснялась сказать, раз у вас в семье не все гладко,— Ярошенко потянулась за своей сумкой
— Нет-нет, подождите еще минутку. Это — неожиданно. И то, что вы сами пришли. Столько у вас дел и все же считали нужным прийти... Но что поделаешь — не могу, не умею я...
— Милая Зинаида Афанасьевна, не пойму, почему вы так мрачно настроены. Радоваться надо. Будет малыш, счастливая вы женщина! Счастливая...— тихо повторила Елена Ивановна.
С минуту Бедрягина сидела не шевелясь, потом едва уловимая улыбка тронула ее губы, очень живо заискрились глаза.
— Малыш... Уж ему-то я буду очень нужна. Тут вы правы. А вообще-то, возьму и тоже выйду замуж! — Бедрягина неожиданно весело рассмеялась, очевидно, представив ей одной известную ситуацию.
Елена Ивановна решила, что сейчас самый удобный момент, чтобы попрощаться, и, протянув руку, улыбнулась:
— От души желаю вам счастья! Оно ведь совсем ва-ми рядом!
Возвращаясь домой, Елена Ивановна улыбнулась тем сомнениям, которые были у нее перед посещением Бедрягиной. Удобно ли? Не лучше ли вызвать эту женщину к себе и официально?.. Не лучше! Важен результат. А то, что председатель исполкома сама поехала из-за такого «пустяка»... Нет, не пустяк, когда дело касается судьбы человека. Если вот так с Бедрягиной, по-хорошему, и она иначе себя поведет. И почему, собственно, Елена Ярошенко задумывалась — стоит ли ей идти? Кто она такая? Сегодня председатель, а завтра опять может пойти учить ребят. На роду ей, что ли, написано начальством быть?!
Но, вообще-то, хорошо бы вернуться к прежней своей работе. Там не появлялось тягостного чувства: чего-то ты еще не сделала, что-то упустила. Был опыт, а здесь его маловато.
Елена Ивановна вошла в комнату, положила на стол газеты. Негромко звучала музыка. Радиоточку она никогда не выключала.
Да, с Бедрягиной все правильно. Сказал же председатель горисполкома насчет масштабов улучшения благосостояния, за которым подчас теряется сам человек. И вдруг отчетливо прозвучал голос диктора: передавали правительственное сообщение. Ярошенко шагнула к динамику, дрогнувшей рукой прибавила громкость. Навер-
ное, никогда у тех, кто пережил войну, не заглохнет, не уйдет это чувство смертельной тревоги, когда неожиданно звучат по радио слова, вызывающие ассоциации об осажденном Ленинграде.
«Иртыш» вместе с другими судами пошел во Вьетнам. Повез трактора, медикаменты, тетради, детские вещи — подарки, которые собрали ребятишки. «Иртыш», наверное, уже там. Бомбят его и другие наши суда, где отцы, сыновья, мужья. Женщины в эту минуту тоже полны тревоги и страха за своих близких. Война, где бы ни была, какой бы ни была,— она всегда у твоих дверей. Все равно рядом, как пожар, который в любую минуту охватит и твой дом.
Вьетнам блокирован. Бомбят города, порт. И там Николай, Виктор... Беззащитные корабли, и «летающие крепости». Опять кровь, опять черные сообщения, вдовы и сироты.
Она и прежде волновалась, когда слышала штормовые сообщения, когда надвигались ураганы, почему-то с жен- скими именами — Глория,Стелла. Грозили «Иртышу».! Но что все они но сравнению с убийством! Война-—всегда убийство.
Не вытирала слез, не знала, что плачет. И прошлое — санки, в которых везла на кладбище мать, холмик, под которым лежал Вася, взрыв в порту, где никогда не была и где был теперь Николай.
Только бы с-ним ничего не случилось и с Витей...
Если пожар, если разбомбят «Иртыш» — Николай до последнего будет удерживать корабль. Все горькие минуты, все пережитое не убило любви. Не стали чужими, хоть и убедила себя в этом. И виделся не тот Николай, каким был, когда начался разрыв, а прежний, истинный, которого любила. И почувствовала острое сожаление, что не сказала ему хоть несколько теплых слов перед рейсом. Не захотела сказать, а он ждал, надеялся. Даже за астры не поблагодарила. Только что упрекала Бедряги-ну в эгоизме, жестокости, а сама тоже йезаметно ожесточилась.
Разве не бывает у каждого человека ошибок? Она ведь орошо видела, что не смог и не захотел Николай жить ой жизнью, к которой будто стремился. Если бы не случилось того, что случилось с Васей... Но н не смог бы этого предотвратить, как не смогла бы что-либо изменить она, находясь так далеко от сына. Быва-
ют же страшные стечения обстоятельств. А если еще погибнет Николай? Нет, нет, только бы остался жив, только бы вернулся.
И ничего утешительного Ярошенко не узнала. «Иртыш» стоит в Хайфоне. «Воздушные крепости» бомбят порт.
ГЛАВА 44
В этот день Татьяна пообещала Любаше пойти по магазинам помочь выбрать пальто. Но об этом обещании и о том, что Любаша будет дожидаться ее в вестибюле клиники, совсем забыла. Забыла потому, что в этот день предстояло отправлять Сашу в Дом ребенка.
Настроение у всех было подавленное. К мальчику привязались, а нянюшка — Мария Степановна — ходила, сама не своя, с красными глазами, будто навсегда отрывала от себя, отдавала на сторону родного сына.
Мальчик, конечно, чувствовал неладное, сидел на кровати, вцепившись ручонками в спинку, и уходить никуда не хотел, и пальтишко не надевал, хотя оно, принесенное одним из врачей, ему понравилось, особенно мягкий кроличий воротник, который и сейчас поглаживал. Но надевать— нет!
— Смышленый ты мальчишка. Удивительно смышленый,— сморкаясь, говорила Мария Степановна.
Растревоженные ребята испуганно наблюдали за ня-ней — что-то сегодня не так. Это их беспокоило.
— Одевайся, мой лобастый, одевайся, пойдешь с тетей Машей.
Малыш упрямо мотал головой, и едва нянюшке удавалось засунуть в рукав левую руку и приняться за правую, как он, вывернувшись, освобождался от пальто.
Руслан, догадавшись, что Саша уходить не хочет, заревел И потребовал, чтобы его друга оставили в покое. Тогда няня взяла малыша в охапку и вынесла из палаты.
Время шло, и Татьяна, выглянув из кабинета й увидев, что Марии Степановне никак с ребенком не справиться, подошла к ним и взяла мальчика на руки.
— Мама-мама-мама! — радостно заверещал малыш и боднул Татьяну головенкой в плечо.
— Гулять пойдем, Жучку увидишь, черную Жучку. Пойдем!
Саша потянул на себя пальто. Жучка была ему знакома. Гулять он согласен.
Однако, когда Татьяна хотела отдать его Марии Степановне, поднял крик.
— Вместе поедем,— успокоила его Татьяна и, одевшись, снова взяла на руки.
Сопровождаемая Марией Степановной, спустилась по лестнице.
В вестибюле ждала Любаша.
— Ради бога, прости, совсем о тебе позабыла,— сказала Татьяна.— Видишь, с ними придется ехать.
— Отдаете? — с укором спросила Любаша и поправи-, ла сползшую Саше на глаза шапочку.— Ах ты, симпатяга! Татьяна Константиновна, а ведь он будет ученым. Увидите! Вы заметили, какой у него лобик?!
— Идем,—вздохнув, сказала Татьяна Марии Степановне и обратилась к Любаше:— Может с нами поедешь?
Освобожусь, и займемся тобой. Любаша кивнула.
Саша что-то лопотал, разглядывал санитарную машину и, когда Татьяна села с ним в кабину, доверчиво прижился к ее груди. На душе было тяжело. Казалось, будто Татьяна совершает страшную подлость. Только ей верил этот несчастный ребенок. Верил больше, чем тете
Маше, которая изо дня в день с ним возилась. А через час это маленькое существо и к ней потеряет веру: отвезла, бросила. Но иного выхода нет. И так оттягивала, откладывала со дня на день, сколько могла. А мальчик все больше привыкает к клинике, потом еще труднее будет и ему, и Марье Степановне, и ей.
Не она дала Саше жизнь, но она вернула к жизни. Сколько ночей просидела над ним, пока этот лобик стал сухим и теплым. Потом катастрофически падала температура — на нем крупные капли пота, слипшиеся волосики и синева у висков. Все, все было. Страшные мгновения, когда ничего уже не помогало и не могло помочь. Согревала на груди маленькое остывшее тельце и массировала, массировала! Вырвала у смерти. Да, об этих мгновеньях знала только она, только она и никто больше. Вернула ему жизнь, выпестовала этот слабенький росток. В какие руки он теперь попадет? Ему нужны бережные, очень бережные и любящие. Иначе может снова попасть в клинику.
Что поделаешь. Надо отдавать, такая профессия. Приходят малыши, нуждающиеся в ней, на какое-то время она становится им ближе и нужнее матери, потом уходят
в свои семьи. И радуешься их уходу, потому что тайное, только врачу доступно самое светлое, великое удовлетворение — видеть счастливые и такие прекасные глаза матери.
Выздоровление Саши не радовало мать. Не знала, жив ли, здоров ли сын. Не знала, когда был на волоске от смерти. Вырастет мальчонка, и никто ему не расскажет, как мужественно он отстаивал свою жизнь, как произнес первое слово, когда сделал первые шаги. Не будет знать тех первых дней жизни, воспоминания о которых, матери бережно хранят в своем сердце. .
Саша завозился у нее на коленях и полез в рукав ее пальто озябшей ручонкой. Тут же вытащил ее, показывая пальцем на выбежавшую из подворотни кошку.
Может, еще раз поговорить с Минаковой? Нет, не возьмет. И в клинику уже не вернешься. Вернуться, чтоб завтра все, все повторить сначала?
Машина въехала во двор. В глубине его стоял старинный двухэтажный домик с огромным каштаном у входа. По двору бегали ребятишки. Они сразу же окружили машину, с интересом наблюдая, кто из нее выходит. Но увидев, что привезли еще одного воспитанника, стали расходиться.
Только девочка с черной челкой, положив руку на фару машины, не отходила, будто кого-то ждала. Подумалось: девочка похожа на нее — шестилетнюю Таню, снятую сельским фотографом еще там, у бабушки. Такое же длинное, «па вырост» пальто, такой же острый носик и худая шея. Может быть, эта девочка все еще ждала — приедут, заберут...
Любаша и Мария Степановна вышли из машины, и все вместе направились к дому. У дверей нянюшка остановилась.Хоть на части ее режьте, хоть увольняйте, дальше
не пойдет. Саша, совсем успокоенный, крутился у Татьяны на руках и смеялся, пытаясь поймать снежинки. Он был доволен. А у Татьяны впервые в жизни болело сердце. Болело, как болит ушибленная рука или нога. Она медленно шла к высокой дубовой двери. Девочка с черной челкой теперь стояла сбоку у каштана и испуганным, как пока-залось Татьяне, словно бы молящим взором смотрела на них. Конечно, девочка понимала, что сейчас произойдет, и, быть может, опять переживала уже пережитые горь-
Минуты сочувствовала другому маленькому челове-веку, которого тетя оставит за высокой тяжелой дверью. Она парализованная этим, все понимающим взрос-лым взглядом ребенка, Татьяна остановилась. Любаша тоже остановилась, постояла и, опустив голову, пошла к машине.
Татьяна рывком открыла дверь. Принимать ребенка вышла заведующая, невысокого роста молодая женщина в больших роговых очках, с тонкими, чуть подведенными губами.
Обо всем договорено заранее. Оставалось лишь передать документы, которые достала из сумки.
Заведующая прочла их, покачала головой. Нет, эти документы она не примет. Ребенка пусть привезут завтра с уже переоформленным медицинским заключением.
Татьяна безразлично пожала плечом. Заключение она может и сейчас написать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51