— насмешливо спросил Андрей и сел на диван.
— Ты просто завидуешь тем, которые умеют жить по плану. Вон станок запланировали, а где он?
'-&• Не твоего ума дело! — снова вскочил Андрей.
— У Алика же все по плану. Он уж па курсы при институте ходит, так что в любом случае поступит.
— Ну и ладно, пусть поступает,—успокоившись, сказал Андрей.
— Пять лет институт, потом — аспирантура. —- Потом твоего Алика работать пошлют.
— Не пошлют. Ко ш-риы.ч, он лаборантом будет работать при институте, во-вторых, он себе выбрал специальность и возьмет такую диссертацию...
— Ах, он уже в десятом классе об этом знает? А если ему какая-либо другая тема приглянется или другой, скажем, профиль...
— Не приглянется,— убежденно сказала Любаша.— Никакие эмоции не должны влиять на распорядок жизни человека. Всем управлять должен только разум.
Андрей озадаченно посмотрел на сестру, а та, доволь-ная произведениым эффектом, села рядом на диван. Не столько для него, сколько для себя самой, вероят-но говорила об Алике, будто должна была убедиться в ее, Алика, правоте, проверить как-то эту правоту.
— Ну, а если в двадцать два встретится девушка, которую полюбит?
Любаша пожала плечами: как Андрей не поймет, о чем она ему все время толкует? И терпеливо, будто разговаривая с ребенком, объяснила:
— Женится он, когда будет выполнена программа-минимум.
— Значит, есть еще программа-максимум?
— Точно! Не застрянет же он на должности какого-то доцентишки.
Андрей обернулся к сестре, схватил ее. за локоть и медленно произнес: — Доцентишко — это мерзко! Не смей повторять этих его слов.
— Не буду. Ну, не сердись, Андрейка. Я больше не буду.
— Я не сержусь.
— Нет, сердишься. Ты сердишься не тогда, когда кричишь, а когда говоришь вот так, как сейчас. Ну, пожалуйста, Андрейка.— И она потерлась щекой о его плечо.
— Ладно,— сразу подобрел Андрей. — Кстати, чтобы закончить с Аликом, скажи, какая дуреха захочет ждать его десять лет?
— Любая,— убежденно ответила Любаша.— А если нет — найдет другую.
Андрей покачал головой, укоризненно глядя на сестру:
— Все вы дурехи, если на веру болтовню принимаете. Разве человек жив только разумом? А чувства? Подумала бы об этом.
— Я-то подумаю, но и ты подумай,— направляясь к себе в комнату, сказала Любаша.—Ты бы не ту, а Татьяну Константиновну вылепил. Вот где настоящая красота!
— Кукольная.
— Да?! Зато та — старше тебя!
— Закрой дверь и дай мне покой!
— Пожа-алуйста!
Андрей придвинул к своему дивану торшер. Хоть он и отправлял Любашу спать, но знал, что сам не уснет. Слишком много впечатлений. Но самое главное: бадьяна сказала, что пока по ее поверхностным наблюдениям тревога напрасна, и она надеется — наблюдения не пре ведут.
И сразу пришло облегчение. Ведь эти опасения не оставляли его даже тогда, когда мысли, казалось, заняты иным.
Однако почему она восстала против Елены Ивановны, а Татьяна ей так пришлась по душе? Татьяна, очевидно, и человек хороший, и товарищ. Но Елена Ивановна...
Тогда, в тот вечер, когда растерянный, напуганный шел из больницы, как сумела успокоить. И ведь оказалась права— через день Любаше полегчало.
Потом долго не встречал Ярошенко. Узнав, что она тяжело заболела, хотел пойти навестить и не решался. Слишком мало они знакомы.
Увидел ее в прошлом году, когда запускали в серийное производство виит-гайку качения — для станков с программным управлением. Это было событие на их молодом заводе. Столько золота платили за каждый миллиметр винта. Из-за границы выписывали. Если винт на станке около двух метров длиной, кругленькая сумма получалась. А тут освоили, стали снабжать чуть ли не всю страну отечественными деталями.
Андрей потянулся к рабочему столу, на котором стояла почти оконченная скульптура боксера, взял кусок пластилина.
Да, именно тогда в числе высокой делегации пошла и цех и Елена Ивановна. Он издали наблюдал, как двигалась эта процессия. Сразу можно определить, кто в цехе впервые, а кто на заводе как бы свои. По каким-то деталям всегда улавливаешь: человек этот тоже раньше стоял у станка или возле тисков,
Но то, что Ярошенко не чужая, определил потом. Его снова, как и в первую встречу, поразило удивительное сходство с Диной. Может, еще и потому, что одета Ярошенко была почти так же, как Дина, когда пришла прощаться перед отъездом: в сером костюме с тонкими кружевами у выреза на груди. Ярошенко останавливалась возле станков, непринужденно разговаривала с рабочими, смеялась, беседуя с Осадчим. Потом взяла со стола заточенный резец и, осмотрев режущую кромку, переднюю грань, мимоходом спросила:
— Работаем на скоростном режиме? И все так же улыбаясь, сняла со станины прилипшую стружку.
Делегация давно уже сама по себе разбилась на небольшие группы.
До Андрея долетели отдельные фразы Елены Ивановны. Она спрашивала, говорила сама, приветливо улыбалась, в то время как спутник ее, наморщив лоб, со строгим, деловым видом и склонив голову набок, выслушивал пояснения мастера.
Очень хотелось, чтобы Елена Ивановна подошла, наконец, к его станку, но тут ее позвали. Издали поздоровалась и, как бы извиняясь, улыбнулась.
А он смотрел ей вслед и тоже улыбался, потому что-на ее улыбку невозможно не ответить. Оба раза Андрей видел ее вечером. При дневном свете Елена Ивановна оказалась старше из-за седой пряди, очень заметной в ее рыжевато-каштановых волосах, сколотых тяжелым узлом на затылке.
Потом видел ее на совещании, на котором станки с программным управлением занимали особое место. . Он всегда почему-то обращал внимание не на молоденьких девушек, а на женщин постарше, с уже сложившимся характером. Иногда пытался представить себе судьбу даже случайно, мимоходом встреченной женщины, ее мысли, надежды. Началось это давно, когда была еще жива Дина. Для него, Андрея, она была просто мамина подруга, веселая и добрая.
Дина до самого своего отъезда жила у них. Если где-нибудь задерживалась, мать с беспокойством поглядывала на дверь. Оживлялась, когда прямо с порога Дина как-то очень радостно, будто вернулась из дальнего пу-тешествия, сообщала: «А вот и я!» Плоский чемоданчик с красками бросала на кровать, на стол — куда придется, рассказывала что-нибудь веселое, сценку, увиденную на улице, в трамвае. Андрей не сводил с нее глаз. До чего была красива, красивее, чем портреты в журналах. Красивее всех на свете. И акварели ее были удивительные: то солнечные и ясные, то задумчивые.
Может, от Дины пришел интерес к живописи, увлечение лепкой?
Однажды Дина запела какую-то песню. Запела и захлебнулась. Они плакали обе, она и мама. Будто отпевали кого-то. И тогда полоснуло его как ножом: не себя ли? Что было с ними? Будто там, в концлагере, выжгли им не на коже, а в сердце номера. Весельем всегда»хочет Дина укрыть все то тяжкое, прикрыть, как длинными рукавами блузок прикрывает этот страшный голубоватый знак. Ничего в те мгновенья, когда пела, не оставалось
в ее лице от обычной Дины. Будто она — только боль и страдание, которым художник придал оболочку, образ женщины. Если б тогда умел, наверное бы, так объяснил Андрей то, что почувствовал.
Потом Дина узнала, что муж ее жив, лежит в госпитале под Воронежем. И опять быстро и радостно собралась в путь. Даже обидно стало Андрею, что так легко с ним, с мамой расстается. Но когда пришло время прощаться, не могла уйти. Стояла долго-долго с мамой, держась за руки, смотрели друг другу в глаза и молчали.
Мама первая заговорила:
— Не одна остаюсь, ну возьми же себя в руки, Дина.
— Я вернусь к тебе. Скоро вернусь! — Только в голосе Дины уверенности не было.
Она не вернулась. Она даже не доехала до Воронежа.
Ее смерть мама тяжело переживала. А он не мог поверить, что Дины больше нет. Казалось, она еще встретится. Даже взрослому порой мерещилось: вон там на другой стороне улицы или в подъезде мелькнуло ее лицо. Становился старше, а Дина не могла измениться — оставалась прежней.
Он хотел навсегда запечатлеть ее лицо. Если б он только смог вылепить!..
Нет, не внешние черты, которые хорошо помнил глаза, чуть приподнятые, будто в улыбке, губы,— а то,другое, что как бы приоткрылось в темгновенья, когда
пела, когда прощалась. Без всего пережитого, неведомого ему, подлинной Дины не существовало. Внешняя форма, какой он видел эту скульптуру, пока еще, он это чувствовал, не соответствовала ее душе.
Если б он нашел... Это было бы памятью не только о ней, но и о матери, обо всех других, переживших нечто более страшное, чем смерть. Откуда у них, таких слабых и нежных, брались силы и мужество? В горькое время родилась эта дружба.— между двумя дорогими ему людьми. Что выпало им на долю? Какие не ведомые никому подвиги духа рождала эта дружба у тех, что выжили, и у тех, что ушли и навсегда остались там?
Сначала бессознательно искал Андрей в других женщинах какие-то черточки Дины. Поначалу это были лишь овал лица, форма рук или цвет волос.
А вот Елена... Она ,не только внешне походила на ту женщину, которую любил. Он даже не пытался определить, что это было: восхищение мужеством, о котором
догадывался, неосознанное преклонение перед подлинной красотой? Чем больше узнавал Ярошенко, тем сильнее чувствовал и сходство с той женщиной чем-то неуловимым, сокровенным. Была в ней какая-то душевная щедрость, трогательная женственность. Обаяние, которого тогда не понимал, но которое на всю жизнь сохранило в нем первую мальчишескую влюбленность.
Однажды его поразила строчка у Сократа. Книгу на несколько дней он выпросил у Осадчего. Осадчий держал ее во втором ряду на верхней полке шкафа.
Андрея поразила строчка, буквально несколько слов: ваятель должен во внешности выражать душевную деятельность. Это, именно это искал и Андрей.
Можно было бы сократовской строчкой ответить Любаше, но разве она поймет? Поймет ли, если он сам не уверен. Все — куда сложнее.
И у Елены Ивановны вел себя глупо. Конечно, не стал бы говорить с ней о Дине, как ни с кем бы не смог об этом говорить. Но когда-нибудь, быть может, намекнет. Узнать бы, что скажет она.
До чего же не только глупо, но и смешно вел он себя сегодня. Она из вежливости заговорила о станке. А он обрадовался, вцепился в диоды, триоды, в «кулак». 'Хорошо, хоть о «ручьях» ничего не сказал. Конечно, со стороны смешно, но, когда что-то не получается, невозможно быть хладнокровным. Весь завод лихорадит. Сколько бригад работали на станок, и вот теперь из-за этих «ручьев»...
Он убежден, что именно из-за «ручьев» не ладится. Андрей мял податливый пластилин. И с закрытыми глазами мог бы вылепить, как делал это десятки раз, «кулак», прорезать в нем «ручьи», по которым движется подшипник. Стоп. А если профиль «ручья», вот здесь, сделать более плавным? На три четверти миллиметра сместить. Тогда именно здесь движение «руки» будет более плавным и тоже сместится. И «рука» подаст инструмент точно в шпиндель станка. Андрей вскочил, походил по комнате, снова сел к столу. Представился цех и «простыни» — чертежи. Пораньше только прийти — «кулак» заново переделать с Осадчим. Зайти за ним! Прорезать канавки-«ручьи». Ехать первым автобусом.
Черт, завтра воскресенье! Утром все равно — к Осадчему! Сначала Иван иронически усмехнется, он всегда притворяется будто вовсе не так уж «горит», как все другие. Степенный, солидный. Прямо на лбу написано — парторг! Однажды даже строго предупредил: «Прошу не путать выдержку с притворством». Пусть выдержка! Балтиец. Моряк. А сам будет рад до чертиков. Он сразу поймет, только иначе представит, по-своему «абстрагируясь и обобщая» — как подшучивает над ним Ярослав.
А уж сам «великий конструктор» по-мальчишечьи гикнет, потрет руки: вот сейчас дело двинется. Ярослав начнет считать, чертить.
Между прочим, обычно несколько иронически настроенный Осадчий и восторженный, чуточку наивный Ярослав в чем-то очень схожи. Вероятно, в какой-то, им присущей, неистовой требовательности к себе, к другим, в остро выраженном чувстве справедливости. И выражение «кристальная честность» больше всего подходит к обоим.
Мировые ребята. Тот же Ярослав! Он среди ребят в цеху как стартер. После института удрал из конструкторского опять в цех. В чертежах всегда все на месте, а начнется сборка — тут заест, там заклинит. Сколько самим, помимо КБ, и головой, и руками доделывать приходится.
Удивительное дело: сидел, потихоньку лепил, совер-. шенно о другом думал. Но, видно, и в мозгу намертво «запрограммировали!» станок. Ничем его не вышибешь. Включается там какой-тоавтоматик и рамотает, работает, ни при каких обстоятельствах по отключается. Далее когда спишь, знай себе потихоньку тикает,
А может, то, о чем думал, не совсем постороннее? Как теперь уснешь? И ни одной сигареты. Пойти разве «стрельнуть» у запоздалого прохожего.
Осторожно, чтоб не разбудить сестру, Андрей накинул на плечи куртку. Лунный свет затопил улицу, синее небо, светлые дома, длинные подвижные тени деревьев... Куинджи или Рерих? Кто из них написал бы и эту ночь?
Тишина.Нигде никого. Но нет, кажется, кто-то идет. Терпеливо дожидался, пока прохожий приблизится, и, отделяясь от дерева, спросил:
— Закурить не найдется?
Юноша отпрянул, видимо, только теперь заметив Андрея, вытащил руку из кармана.
— Извините, так получилось,— смущенно пробормотал Андрей.
Успокоенный его тоном, незнакомец бросил окурок, вытащил из кармана пачку сигарет.
— Берите. Берите всю. Дома есть.
— Зачем же всю? Покурю — и спать. Спасибо!—Андрей вытащил две сигареты.— А то я, кажется, чуть не схлопотал...
— ...между глаз,— рассмеялся юноша.
— Я сказал и тут же сообразил, что в кинофильмах драка или ограбление начинается после слов «дайте закурить».
— Жаль, грабить нечего. В портфеле и дома одни учебники. Да возьмите же еще сигарет.
— Спасибо. Достаточно! А то действительно ограбление.
— Всего вам доброго.
Андрей, с наслаждением затягиваясь дымом, вошел в парадное. Наверху хлопнула дверь, застучали каблуки, кто-то быстро спускался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51