— Вы? Я думала, пятый сон досматриваете,— удивленно спросила Татьяна, останавливаясь.
— А вы куда в такую пору?
— Позвонили. Пете Десяткину худо.
— А машина?
— Еще за одним врачом послала. Может, такси подхвачу.
— Пойдемте, я провожу.
— Спасибо. Вы знаете, уходила, все было нормально. И от Елены Ивановны позвонила. А полчаса назад-— скачок температуры, резкое ухудшение...
Андрей хотел спросить ее подробнее о Любаше, но постеснялся. Татьяна сейчас так встревожена.
— На перекрестке легче взять такси.— Андрей пошел быстрее.
Но там — ни одной машины.
— Вы так и не ответили: почему бродите по ночам? — спросила Татьяна.
Неожиданно для себя Андрей признался:
— Кажется, я распутал один кляузный узелок.
— О-о! Это прекрасно! Тогда можно не спать, думать о распутанном и радоваться. Ведь это такая большая радость, Андрюша! У нее это получилось так тепло, так
взволнованно, что он, растрогавшись, прижал к себе ее локоть. Мелькнул огонек такси, Андрей решительно произнес:
— Я отвезу вас в больницу.
— Нет, нет, зачем же? Спасибо! — сказала, торопливо усаживаясь в машину и обращаясь к шоферу: — Пожалуйста, через Сегедскую, так быстрее.
Андрей захлопнул дверцу. Татьяна, казалось, уже не видела его, занятая своими мыслями, тревогами. Понятно, спешит, ведь только от врача порой зависит жизнь больного. А тут больной — ребенок.
Эта, встретившаяся сейчас, Татьяна была ему совсем не знакома, и уж, конечно, ничего «кукольного» не было в ее лице.
ГЛАВА 36
Виктор уж которые сутки недосыпал. За что ни возьмись, все сделано наспех, на живую нитку. Вдруг ни с того ни с сего откажет передатчик, то приемник выйдет из строя. Все припаяно, подогнано как попало. Надо же так растрясти, разболтать.
С самого выхода в море Виктор узел за узлом «пересыпал» оборудование. Заменял, монтировал, паял. Странно, что Терехов мирился со всем этим. «Сначала все шло хорошо, потом через пень колоду», - сказал он, когда Виктор завел разговор о неисправностях в радиорубке.
Конечно, «сначала шло хорошо», если хозяйство Досталось в полном порядке. Но ведь этот порядок надо поддерживать. Не поверил бы, если б кто сказал, что столько может внутри аппаратуры скопиться пыли и грязи. Даже какой-то линялый прусак вылез из-под лампы. И окуривание не взяло.
В большой обиде был Виктор на своего предшественника. Получалось так, что теперь нужно было работать и за себя, и за него. От Олега Илларионовича, второго радиста, особого проку нет. Все старается увильнуть от дополнительной работы. Разбаловался. Гитара, шахматы, бадминтон — только не работа. Отсидел свое время и пошел прогуливаться. Конечно, мальчишка еще. Вообразил, что так, как последнее время было заведено на «Иртыше», и должно быть.
Виктор сразу же повел себя с ним строго, официально. И сразу, с первых дней, стало понятно, почему капитан так настаивал на его, Виктора, назначении. Тот деятель едва не угробил передатчик.
Виктор возмущался. Но то, что был он все время занят, отвлекало его от горьких дум о доме. Выходили в неспокойную Атлантику, и на Олега тоже легла солидная нагрузка. Он уже не отказывался от дополнительной работы, но с таким оскорбленным видом оставлял свою гитару, что Виктор едва сдерживался. И не только гитара, мало ли есть способов показать начальству, что вахта кончилась и радист имеет право отдыхать.
Взявшись за работу, Олег некоторое время молчал, потом заводил разговор на свою излюбленную тему: в каком порту что будет покупать.
— В Сингапуре собираюсь приобрести джинсы. Говорят, там это дешево.
— Может быть,— буркнул Виктор, не поднимая головы. Он даже не слышал, что сказал Олег. Высчитывал дни. Лиза сообщала о своем приезде в московскую больницу. Так посоветовала Татьяна. Значит, все же на месте не решились на операцию. Но ведь в науке каждый день что-то новое, может, какое-либо совсем чудодейственное средство изобрели в Москве, и Татьяна сразу же об этом узнала. Но Лиза, несмотря на его радиограммы, отвечает уклончиво, туманно..
Наверное, есть надежда, но Татьяна не хочет раньше времени обнадеживать. Над каждой и над всеми вместе радиограммами подолгу раздумывал. Ясно одно: Татьяна принимала участие в их составлении. Если вчитаться, то кажется, будто среди грозовых туч где-то различима узкая голубая полынья неба.
Будь его хозяйство таким, как раньше, связался бы по радиотелефону с Москвой, нашел бы Лизу, узнал, что там с Юриком. Или вызвал бы к телефону Татьяну. Не упросил бы сказать правду, так по ее тону, по голосу догадался бы, на что надеяться, чего опасаться. Только ничего сейчас не добиться. Грозовые разряды, никакой слышимости. Да и расстояние немалое. ,
Вот живут же люди, имеют здоровых детей и не понимают, какие они счастливые. Еще спрашивают, что такое счастье. Еще на что-то жалуются.
А счастье — для него так мало надо и так много: чтобы Юрик поправился, стал таким, как все ребята, шалил, мастерил рогатки, приносил из школы кляксы, пятерки и двойки.
Не понимают люди своего счастья.
Татьяна вылечит. Если это возможно, то только она поможет. Раз уж случилось такое удивительное совпадение, что лечит она малышей, то и дальше надо надеяться, надеяться... Конечно, она всех старается вылечить, но с Юриком будет по-особому. Таня поняла, знает: нет радости, нет жизни, пока малыш болен.
— Удивляюсь вам, Виктор Дмитриевич, человек вы молодой, и ничего вас не интересует. Беру над вами шефство и хоть галстук модный заставлю купить.— Олег приостановил работу и почесал отверткой затылок. Волосы он отрастил чуть ли не до плеч, но мало эаботился о них, поэтому светлые длинные пряди слиплись от жесткой воды и издали напоминали мочалку.— Удивляюсь вам, как можно дни и ночи проводить в радиорубке. Памятник, думаете, на нашем бульваре поставят?
Виктор надеялся, что Олегу надоест болтать, но тот не умолкал.
— Неужели вы все еще не поняли, Олег Илларионович, что мы идем во Вьетнам?
— Правильно,—обрадовался Олег.— Правильно. Л потом — в Сингапур, И вдруг — в Англию, Один мой приятель в Лондоне купил отрез, тут же и пошили центровой костюмчик отхватил.
— У вас такое настроение, словно мы не в рейс, а в универмаг отправились.
— Пойду нарзанчику приму, пить хочется,— проговорил Олег, придумав предлог, чтобы выскользнуть из рубки.
Но до каюты он дойти не успел. Прозвучал пронзительный сигнал пожарной тревоги. Всякий раз от этих сигналов становилось не по себе. А если в самом деле пожар?! Однако он тут же успокоился, потому что после выхода из Одессы эта— уже шестая по счету тревога.
Затопали по палубе сапоги матросов. Раскатились по коридорам, надстройкам плоские ленты брезентовых шлангов.
Прежде чем занять свое место у аварийного передатчика, Олег выглянул из коридора наружу. Палуба была окутана густым дымом, рыжие языки лизали фальшборт. Любезное, перехватив у матроса тяжелую серую кошму,
которую тот никак не решался бросить, рывком развернул ее и накрыл пламя. Кто-то из матросов прыгнул сверху, затаптывая края, из-под которых вместе с дымом вырывались узкие полоски огня.
Удостоверившись, что на палубе все в порядке, Олег вбежал в рубку и занял свое место. Виктор метнул гневный взгляд на него, потом на часы.
— Очевидно, мои замечания вы всерьез не принимаете, — сказал после отбоя.— Что ж, пеняйте на себя. Вы не дошкольник, а я не воспитательница. Здесь не детский сад, здесь море — и служба должна быть морская.
Олег считал, что начальник рации только пугает его выговором, как бы одним из элементов «игры в пожар». Капитану доставляет удовольствие поднять людей, как будто и так мало работы. И Виктор Дмитриевич усердствует, а тревога-то учебная.
Однако Виктор тут же написал проект приказа и понес капитану на подпись.
На палубе пахло гарью. Краска на переборках вздулась пузырями, облупилась.
На белой фуражке капитана пятно копоти. Сам Терехов вышел из ванной, вытирая лицо и шею.
— Я позже зайду,— сказал Виктор.
— Давайте, что там у вас? — набросив на плечи китель, капитан сел к столу, прочитал рапорт, подписанный Виктором.— Не слишком ли строго, сразу выговор? Парень молодой.
— Не молодой, а безответственный,— резко ответил Виктор.
Николай Степанович поставил свою подпись. Пусть получает административные взыскания, если не действуют на гитариста никакие убеждения. Посерьезней бы нужен радист.
Но пока Виктора Ковшова прислали, не раз пришлось напоминать, просить, ходить в отдел кадров. Да и сразу всю службу не заменишь.
Терехов просмотрел оставленную сводку. Впереди ничего хорошего их не ждет, а шлюпочную тревогу тоже проводить надо. Так важно, чтобы в сложной обстановке экипаж действовал четко и слаженно. А пока такой: слаженности еще не добились.
Правильно учил Каминский: «Жалея экипаж, экипажа не жалей». И раньше, когда он, Николай, плавал с ним, очень лаконично делал свои наставления, старался не задевать самолюбия молодого помощника. Воспитание, да и характер такой у Каминского. Хороший был наставник. Именно тогда, когда Леля сказала о тяжелой болезни старого капитана, Николай Степанович вдруг понял, как был привязан к Каминскому. А обида за тот их последний разговор давно прошла.
Не думал, редко вспоминал о нем, а вот узнал, что болен, и встревожился. На другой же день с утра, отложив все дела, пошел в больницу.
Да, прошла обида, но разговора о Елене не забыл и, входя в палату, Николай Степанович испытывал известную неловкость, однако чувство это мгновенно улетучилось, уступив место острой жалости. Лицо капитана с туго натянутой на скулах кожей казалось совсем высохшим, а тело под легким одеялом неестественно плоским.
— Спасибо, что зашел,— с трудом произнес Каминский и попытался улыбнуться.— На поминки, почитай, никак не меньше ста самых близких приятелей соберется, а вот сюда зашел ты! Спасибо, Коля.
И в том, что Каминский впервые назвал Терехова по имени, была и какая-то отрешенность, как бы позволявшая обходиться с окружающими иначе, чем прежде, и глубокая признательность.
— Залежались вы тут! — бодро проговорил Николай Степанович.— Пора бы кончать с болячками да приступать к долу. Молодых капитаном мною, а настоящих наставников не густо.
— Да, в море бы. Разом по трапам подняться. Только пустое все. И ты знаешь — пустое. Списан. Как я теперь деда нашего понимаю. Ну ладно, нес обОо мне да обо мне. Как у тебя? Куда идешь?
— Спецрейс,— поспешно сказал Терехов. Убеждать Каминского в том, что тот поправится, не мог — фальшивым, ненужным было притворство перед человеком, который знал о своей обреченности.
Каминский строго, как в былые годы, когда наставлял молодого штурмана Терехова, заметил:
— Продумай все, чего ждешь, а главное —чего не ждешь. И второе: экипаж жалея, не жалей. Курортное плавание пресеки со всей категоричностью.
— Понял,— сурово ответил Терехов и пододвинул свой табурет поближе к постели.
— Там война, и ты один за своих людей в ответе,— заключил, передохнув, капитан.— Ты торопишься, Коля. Иди. Спасибо, что проведал.
— Вам спасибо за доброе слово. Никуда я не тороплюсь. Специально зашел посидеть с вами, посоветоваться, только боялся — выгоните.
Подобие улыбки тронуло бледные сухие губы Каминского:
— Помиритесь...
Это было неожиданно, и Николай Степанович растерялся. «Помиритесь...» Неужели Каминский верит в это?
— Ведь годы прошли.
— Важны не годы — характеры. Терехов промолчал.
Не докучать же больному своими сомнениями, перевел разговор на другое — стал рассказывать о последних новостях в пароходстве.
— Встать мне помоги, Коля,— попросил Каминский.— Халат оставили... надежду, так сказать.
С трудом надел поверх пижамы халат.
— Покурим?
— А можно?
— Все уже можно.— Каминский даже постарался придать голосу шутливую интонацию. Не показывая своей слабости, медленно двинулся к дверям.
Курить разрешалось на лестничной площадке, и Николай Степанович вынес туда стул.
Каминский извлек из кармана трубку, не торопясь набил ее табаком из сигареты, взятой у Терехова. Все это, видимо, доставляло ему удовольствие.
— Коньячку бы по рюмочке.
— Прихватить побоялся, вдруг скажут: портфель оставьте. Или того хуже: заглянут в него,— пошутил Терехов.— Но ничего, мы завтра это упущение исправим.
— Завтра придешь? — оживился старый капитан и недоверчиво взглянул на Терехова.
— Непременно,— подтвердил, хотя насчет следующего, визита сказал только так, к слову. Не сдается старик — как не поддержать. Для него целое событие — приход доброго знакомого, раскуренная трубка. Будто возвращен ние на какие-то минуты к прежней прожитой жизни. Завтрашняя рюмка коньяку будет тоже мгновеньем возвращения к прошлому. Надо прихватить апельсинов, кон-
сервированных ананасов, шоколада. Сам есть не будет — пусть угощает. Угощает, как в прежние времена, по приходе из рейса.
— Когда домой? — спросил и тут же спохватился: выпишут домой — значит, все, конец. Как же он, не подумав, брякнул?
Но Каминский, казалось, никакого значения не придал его вопросу.
— Колдуют надо мной! Хотя все и так ясно. Веришь ли, хочу на своей постели полежать.
— Дома, конечно, лучше,— обрадовался такому повороту Терехов.— Дома сразу дело на поправку пойдет. Товарищи смогут зайти.
Каминский кивнул. Лицо его еще больше побледнело, Николай Степанович пожалел, что привел его сюда.
— Холодно тут, засиделись.— Помог Каминскому вер* нуться в палату. Тот некоторое время лежал неподвижно, видимо, превозмогая лютую боль.
— Укол? — спросила сестра, появляясь в дверях.— Давайте укол сделаем.
— Не надо!
— Чего терпеть? Давайте!
— Не надо,— чуть громче повторил Каминский. Николай Степанович подумал: старик будет сражаться
до последнего. Сидел и сидел у постели больного, будто какой-то воображаемой ниточкой связал его с морем, с мостиком, который капитан покидает последним. Говорил о навигации этого года, негромко, не заботясь, слушает старик или нет.
— Наверное, давно тебе пора, - не открывая глаз, сказал Каминский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51