«Оружие в порядке, Бреннер», – сказал он. Оба еще долго косились на меня. Да, мы все были немного не в себе. Но то, что случилось со мной, было уже слишком. И я это понимал.
Я старался припомнить, что было дальше.
– Один из моих товарищей подобрал автомат вьетнамца. «У косоглазого был полный магазин, – сказал он. – Как, черт возьми, тебе удалось сойтись с ним врукопашную?» Я не ответил. А другой похлопал меня по плечу: «Бреннер, ты должен стрелять в этих мудаков, а не резаться с ними на ножах». Оба рассмеялись. Потом один из них подобрал мачете. «Отсеки голову, а то никто не поверит в это дерьмо». И... я отсек. Товарищ присоединил штык к моей винтовке, нанизал на нее голову и подал винтовку мне...
Я посмотрел на Сьюзан и продолжал:
– Мы возвращались в роту и несли на штыке голову. И когда подходили к нашим позициям, товарищ закричал: «Не стреляйте! Бреннер взял пленного!» – и все засмеялись. Все хотели знать, как это произошло. А один солдат срезал бамбуковый ствол и насадил на него голову. Потом я все рассказал капитану и тем двоим, что меня нашли. И был явно не в себе – все смотрел на голову, которую носили на шесте. В тот же вечер меня перебросили на вертолете в базовый лагерь. Вместе с головой. И ротный писарь выдал мне трехдневный пропуск в Нячанг. – Я посмотрел на Сьюзан. – Вот так я очутился в Нячанге на побывке.

Глава 31

Мы со Сьюзан молча спустились к реке и там проверили, нет ли на нас пиявок. На Сьюзан ничего не оказалось, а я нашел на себе древесного кровососа, который уже начал раздуваться.
– Закури, – попросил я. И когда она разожгла сигарету, научил, как прижечь пиявке хвост, но так, чтобы не подпалить меня. Сьюзан поднесла сигарету к кровососу, он отвалился, она сняла его с моей спины и с возгласом отвращения отбросила в сторону.
– У тебя течет кровь. – Она приложила к укусу ткань и держала, пока ткань не пристала. Мы сидели на камне у воды и молчали.
– Дай затянуться, – попросил я.
Сьюзан подала мне сигарету. Я набрал полные легкие дыма, закашлялся и отдал сигарету ей.
– Курить вредно.
– А кто говорит, что полезно?
Мы сидели и слушали, как журчит вода. Сьюзан докурила и спросила:
– Ты как?
– Нормально. – Я подумал и добавил: – Многие ребята, которые здесь побывали, могут рассказать истории похуже... я сам видел вещи пострашнее... но в этой рукопашной что-то было. Я до сих пор ощущаю запах того вьетнамца, вижу его лицо, чувствую в руке его волосы и нож, который режет ему горло...
– Договаривай.
– Потом я жалел, что убил его. Знаешь, он должен был жить. Как побежденный воин, который проявил мужество.
– А он бы оставил тебя в живых?
– Нет. Но мне не следовало отрезать ему голову. Достаточно было уха или пальца.
Сьюзан закурила новую сигарету.
– Не это тебя беспокоит на самом деле.
Мы встретились глазами.
Я долго смотрел на воду и наконец произнес:
– Я боюсь себя.
Она кивнула.
– Не понимаю, откуда это в мне.
Сьюзан бросила окурок в реку.
– Оттуда, куда тебе не надо больше возвращаться.
– Я бы солгал, если бы сказал, что не получил удовольствия... от того, что принял вызов и победил.
Сьюзан промолчала.
– Но обычно такие травмирующие вещи очень быстро хоронятся в сознании, и уже в свой первый день в Нячанге я думал о чем угодно, только не о той драке в лесу. Хотя время от времени она возникала у меня в голове.
Сьюзан кивнула и опять закурила.
– Но когда я вернулся домой, то стал думать о случившемся все чаще и чаще: зачем я так поступил? Никто меня на это не подбивал, кроме того вьетнамца. Не было никаких разумных причин бросать винтовку и идти с лопаткой на его мачете. Что, черт возьми, со мной произошло?
– Есть вещи, о которых лучше не задумываться, – проговорила Сьюзан.
– Вероятно... Я хочу сказать, что видел на войне вдоволь психов, видел парней, которые во время боя теряли всякий страх, сталкивался с нечеловечески жестоким поведением, которого никто не ожидал от, казалось бы, вполне нормальных ребят. Видел на столах офицеров и сержантов пресс-папье и подсвечники из черепов, а на солдатах – ожерелья из зубов, сушеных ушей и фаланг пальцев. Могу рассказать о зверствах, которые творились с обеих сторон. Поневоле задумываешься, кто мы такие и кто ты сам, если перестаешь обращать на такие вещи внимание. И уж вовсе изумляешься, когда сам начинаешь принимать в них участие. Это что-то вроде культа смерти... и ты стремишься к нему приобщиться.
Сьюзан смотрела на воду. Дым вился с кончика ее сигареты.
– Большинство ребят попадали сюда вполне нормальными, и их воротило от того, что они видели. Через несколько недель они привыкали, а через несколько месяцев сами становились членами клуба свихнутых. Но когда возвращались домой, снова приходили в себя, хотя были и такие, кто так и не сумел образумиться. Я ни разу не видел, чтобы какой-нибудь съехавший пришел в чувство, пока он был здесь. Наоборот, становился все хуже, поскольку в этой обстановке терял всякое чувство... человечности. Или, если выразиться мягче, становился бесчувственным. И это больше пугало, чем вызывало отвращение. Утром солдат отрезал уши убитому вьетконговцу, а днем раздавал деревенским ребятам леденцы и шутил со стариками. Я хочу сказать, что они не были жестокими или сумасшедшими, мы были нормальными, и это меня чертовски пугало.
Я заметил, что перешел от «они» к «мы» и от «мы» к "я". В этом было все дело: «они» становились «нами», а «мы» – «мной». Пошел он на хрен, отец Беннет, и туда же церковь Святой Бригиты, Пегги Уолш и акт раскаяния, пошла подальше исповедальная кабинка и все, чему меня учили в школе и дома. На это потребовалось три месяца. Потребовалось бы меньше, но в ноябре и декабре в Бонсонге было нечто вроде затишья. Однако после Тета, Кесанга и долины Ашау я бы прикончил собственного брата, если бы увидел его во вражеской форме.
Сьюзан все так же смотрела на реку и не шевелилась, словно не хотела делать резких движений, пока я сжимал в руке остро отточенную саперную лопатку.
Я сделал глубокий вдох.
– Не хочу притворяться, что служил помощником капеллана. Отнюдь. Мы все там свихнулись. Но все-таки понимали, что это временно и сообразно обстоятельствам. И если повезет, мы однажды вернемся на родину. Но беда в том, что забираешь все это домой и навечно меняешься, потому что побывал в самых темных закоулках собственной души – таком месте, о существовании которого знают все, но мало кто туда забредает, но ты сам находился там слишком долго и тебе не пришло в голову, что это ужасно, ты не испытываешь ни грамма вины, что само по себе страшно... ты продолжаешь жить в США, среди нормальных людей, смеешься, шутишь, но несешь в себе секрет, о котором не догадывается даже мать, даже твоя девушка, хотя временами она замечает, что что-то не так... а иногда ты встречаешься с кем-то, кто тоже был там, и вы выдаете друг другу идиотские истории о том, как напились и потрахались, о горячих районах высадки, о тупых офицерах, которые не могут прочитать карту, о самом гнусном переплете, в который пришлось попадать, и о бедняге то ли Бобе, то ли Билле, которого там ухлопали, – о том о сем, но никогда о тех крестьянах, которых расстрелял то ли по ошибке, то ли не по ошибке, и сколько собрал ушей и голов, и как перерезал человеку горло ножом...
– А хоть кто-нибудь был там нормальным? – спросила Сьюзан.
Я задумался.
– Хотел бы я сказать, что среди нас были люди, которые сохранили хоть толику морали и человечности. Но не припоминаю... Боевое подразделение обладает способностью самоотбора: солдаты, которые не в силах это вынести, не попадают на передовую или их возвращают обратно. Помню нескольких ребят, которые очень быстро сломались, и их отослали в тыл перебирать бумажки. Это считалось бесчестьем, но мы от них избавились. Да, были и такие, которые сохранили свои моральные и религиозные убеждения, но знаешь, на войне все как в жизни – лучшие умирают молодыми и в первую очередь. Вот самый правильный ответ, который я могу тебе дать.
Сьюзан кивнула.
Я посмотрел на реку, которую перешел много лет назад. Тогда я вместе со своим племенем преследовал оленя, и он завел меня в тропическую чащу – такое мрачное место, где я раньше никогда не бывал.

* * *

Мы вернулись по каменному броду на другой берег и пошли обратно в Алуой. Вокруг тропинки расстилались подернутые дымкой поля.
– Все, что бы я сейчас ни сказала, покажется тривиальным, нравоучительным и глупо чувствительным, – произнесла Сьюзан. – Но все равно, Пол, пойми: то, что здесь случилось, – уже история, твоя и мира. Ты был на войне, но теперь все позади.
– Я знаю. Думаю, что знаю.
– И если тебе интересно, мое отношение к тебе ничуть не изменилось.
Я не ответил, но мне очень хотелось сказать: «Запомни свои слова».
Сьюзан сжала мне руку.
– А я еще донимала незнакомца за обедом на крыше отеля «Рекс», чтобы он мне рассказал о войне. Извини.
– Ничего. Наше путешествие принесло мне пользу. А если бы тебя не было рядом, я бы, наверное, не смог быть таким откровенным с собой.
– Ценю.
Я переменил тему:
– Где-то в этой долине в мае шестьдесят восьмого был убит северовьетнамский солдат Тран Кван Ли. На его теле нашли письмо его брата, Тран Ван Вина – тоже солдата северовьетнамской армии.
Я не стал распространяться дальше и ждал, что ответит Сьюзан.
– Это ты обнаружил труп и письмо? – наконец спросила она.
– Нет. Другой.
– Но ты его читал?
– Неделю назад. Ты что-нибудь знаешь об этом письме?
– Пол, я не понимаю, куда ты клонишь.
Я остановился, и она встала рядом. Я пристально посмотрел на нее.
– Сьюзан, ты что-нибудь знаешь об этом письме?
Она покачала головой.
– Это имеет какое-то отношение к тому, что ты здесь?
– Угадала.
– Ты хочешь сказать, кто-то нашел письмо на теле вражеского солдата... и кто же его нашел?
– Какой-то американец из Первой воздушно-кавалерийской дивизии.
– Ты его знаешь?
– Нет. Дивизия большая... Двадцать тысяч человек. Солдат, который нашел письмо, сохранил его в качестве сувенира. Недавно письмо перевели, и то, что в нем содержалось, послужило поводом для моей отправки во Вьетнам.
Сьюзан обдумывала мои слова, а я смотрел на нее. И мне пришло в голову, что она что-то знала и теперь сравнивала с тем, что сказал ей я.
– А что сообщили тебе?
Она подняла на меня глаза.
– Только то, что появилась новая информация и тебе необходимо в связи с ней кого-то допросить.
– Это я сам тебе рассказал.
– Я помню. Но то же самое мне твердили в Сайгоне. Письмо и есть та самая информация?
– Да.
– О чем в нем говорится?
– Говорится об одном, а подразумевается другое. Именно поэтому меня прислали допросить автора.
Сьюзан кивнула.
До деревни Алуой оставалось около сотни метров по полю. Совершенно несущественно, где погиб Тран Кван Ли. Это все мое любопытство. Было бы больше времени в Вашингтоне, я нашел бы Виктора Орта, задал бы ему кое-какие вопросы, а потом мы бы вспомнили долину Ашау.
Я был уверен, что Орт снял ксерокопию с письма. Или отослал в организацию «Американские ветераны войны во Вьетнаме» копию, а себе оставил оригинал. Тогда бы я отдал текст на перевод, а не полагался на тот, что мне дали. Но не исключено, что Карл отправил людей в дом Орта и изъял его сувенир. Вывод: Карл не желал, чтобы я занимался обычным расследованием этого дела. Он отправил меня во Вьетнам в полуневедении, а в Сайгоне подпускала тумана Сьюзан Уэбер, пока я не оказался в идущем в Нячанг поезде.
Еще я не понимал, какое отношение имело это письмо к тому, что Сьюзан сказала о Камрани. Если вообще какое-то имело. Не исключено, что тоже туман.
– У тебя есть копия письма? – спросила она.
– Ты, судя по всему, пропустила несколько занятий в Лэнгли, – отозвался я.
– Не смейся, – обиделась Сьюзан. – Меня не готовили в разведчики.
– Тогда чему же тебя там учили?
– Как быть полезной. Полагаю, твой связной в Хюэ сказал тебе, как найти этого... как его зовут?
– Тран Ван Вина. Сказал. Тебе это имя что-нибудь говорит?
– Нет. Откуда?
– В самом деле, откуда? Но у меня появилась мысль, что этот Тран Ван Вин мог стать большой шишкой, например, членом правительства, и мы можем использовать письмо, чтобы как-то его шантажировать – заставить сотрудничать с Америкой или предпринять что-то по поводу базы в Камрани.
Мистер Вин мог жить в Ханое, а в Банхин приезжал только на Тет. В этом был какой-то смысл. Но если его собирались шантажировать, почему в Вашингтоне хотели, чтобы он умер? А может, и не хотели – снова дурили голову, чтобы я не разобрался, что к чему. Но в таком случае как понимать слова Анха, которые, надо думать, были последней инструкцией Карла?
Трудно расследовать дело, когда все улики – текст и слова. Но текст поддельный, а слова лживы.
Истину следовало искать в деревне Банхин, которую мне раньше преподнесли как Тамки, в личности простого крестьянина и бывшего солдата Тран Ван Вина, который, возможно, не был ни тем ни другим. Он то ли уже умер, то ли был близок к смерти. Его хотели то ли подкупить, то ли шантажировать.
В войне, как я уже говорил, содержится предельная честность и простота, как в попытке убить человека саперной лопаткой. А разведка, наоборот, – шулерский покер крапленой колодой, где делают ставки фальшивыми деньгами.
– Извини, – сказала Сьюзан, – что не могу помочь тебе с письмом. Но я могу помочь тебе найти того, кто его написал. А потом, если он не знает английского, точно перевести, что говорит он и что скажешь ему ты. Мне очень хорошо удается завоевывать доверие вьетнамцев, – добавила она.
– И похотливых американцев.
– Это не так сложно. Хочешь верь, хочешь нет, но ты не найдешь в помощь никого лучше, чем я.
Я не ответил.
Мы вошли в Алуой и увидели старуху, которая бросала курам в загон из бамбуковых жердей пригоршни риса. Наши глаза встретились, и я почувствовал, что она поняла, зачем я здесь. Долина Ашау не привлекала обыкновенных туристов.
Мы пошли по улице и, снова оказавшись на площади, увидели «РАВ» на том самом месте, где мы его оставили. Лок сидел под навесом из пальмовых листьев – в неказистой забегаловке, где собирались только местные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95