Когда Восэ и товарищи оказались там, они только почувствовали, что подвал полон людьми. Солдаты толкнули пригнанных вниз, в глубину, прямо на других арестантов. Ударил в нос тяжелый запах сырости и человеческого пота. Раздался звон кандалов и цепей.
Восэ встал на ноги и подал голос:
— Ас-салям алейкум, друзья!
Ему сразу ответило несколько слабых, хриплых голосов:
— Алейкум ас-салям, Восэ!
Послышались всхлипывания и плач.
— Брат, родной мой, тебя тоже взяли? Ноги мои закованы, не могу встать!
Этот голос, полный горя, принадлежал Назиру: Восэ узнал его, пополз к нему и обнял своего побратима. Больше их голосов не было слышно, узники, лежавшие рядом, слышали только, как позванивают цепи на шее и руках Назира, чувствовали, как дрожат их тела: оба плакали,
— Кто еще здесь? — спросил Восэ.
— Назим, Одина,— ответил Назир. Он назвал еще некоторых и под конец сказал: — Сайд Али тоже здесь.
Из дальнего угла послышалось всхлипывание: то плакал Сайд Али. Солдаты захватили его и бросили в тюрьму раньше других. Он всхлипывал как ребенок:
— Прости меня, Восэ, я сделал глупость, поддался внушению дьявола, сто раз раскаиваюсь в содеянном. Пусть меня убьют, я смерти не боюсь, но только ты прости меня, Восэ, чтобы мне не уйти из этого мира опозоренным...
Восэ не ответил ему.
Тюремная дверь со скрипом открылась, вошли два тюремщика, в руках одного тускло горел фонарик. При его колеблющемся свете тюремщики надели новым узникам цепи на шеи, оковы на ноги и ушли.
— Будьте мужественны, друзья, не теряйтесь! — громко и отчетливо произнес Восэ.— Пусть мангыт не думает, что мы испугались. Пусть нам головы снимут, а правду из сердца не отдадим. Если бы мы боялись тюрьмы, кинжала и виселицы, не пошли бы на восстание!
Восэ умолк. Посмотрел вверх, увидел, что в потолок есть отверстие, маленькое, как горлышко кувшина, сквозь него видны две мигающие звездочки. Только они и связывали пленников с внешним миром.
— Иазир, посмотри, две звезды! — сказал Восэ.
Назир заглянул.
— Словно два волчьих глаза в ночной темноте,—сказал старый охотник.
— Не говори так, это не волчьи, а божьи глаза на нас смотрят,— поправил его один из узников, по голосу которого можно было догадаться, что это пожилой человек.
— Два божьих глаза...— повторил про себя Восэ и прибавил: — Правду ты сказал, бог на людей, на рабов своих, одним глазом не смотрит!
Несколько узников поняли его иносказание и засмеялись.
— Говорят, бог ни глаз, ни ушей, ни языка не имеет, как же он нас видит? — спросил Назим.
— Эй ты, мусульманин, не надо сомневаться! — гневно обратился к говорившему пожилой узник.— Бог везде и наблюдает за всеми, место его в сердце каждого мусульманина. Сейчас нам поможет только один он, но из-за таких вот сомневающихся в нем, как ты, вполне может так случиться, что он лишит нас своей помощи.
— Когда это я сомневался? Разве спросить — это значит сомневаться? — ответил Назим.
— Хватит! Кончайте, здесь не мечеть и не медресе, чтобы спорить! — воскликнул Одина, рана в груди которого так горела, что он не мог сдержать стона.
— Правду сказать, братья, я так и не понял божьи дела,— сказал Восэ.— Бог справедлив, говорят, а если он справедлив, почему же он не слышит стоны народа нашего, не гневается на эмира и правителей?
— Восэ, я удивляюсь тебе,— с упреком проговорил богобоязненный узник.— Вместо того чтобы здесь, в этой темнице, в этом несчастье, что постигло всех нас, просить у бога помощи, раскаяться в содеянном тобой, ты говоришь такие слова, ропщешь!
— Раскаяться? — сказал Восэ.— В чем? А какой грех я совершил, чтоб каяться? Тираны притесняли, я возмутился, в этом мой грех, да?
— Я тебя не упрекаю, Восэ,— ответил пожилой узник.— Но ведь сам знаешь, если бы ты не объявил газа
ват, пе взбудоражил бы народ, не зажег на Сурх-Сакау костер, не было бы этой беды на наши головы и сам ты вместе с нами, несчастными, не сидел бы в этой темной тюрьме... Что мне говорить еще, ты все сам знаешь.
Восэ некоторое время молчал. Узник обвинял его в неудавшемся восстании, в несчастье своем, последовавшем от этого. «Неужели и другие так же думают? Неужели они теперь раскаиваются в поднятом нами восстании? Неужели все зверства и несправедливость мангытов ими забыты? Неужели они забыли, что не было никакого другого выхода, как взбунтоваться или умереть с голоду?»
Словно в ответ на эти мысли Восэ его побратим Назир обратился к тому пожилому узнику:
— Что ты говоришь, Гафур? Сам кайся, если хочешь! Наше восстание было делом правым, я нисколько не раскаиваюсь!
— И я тоже! — отозвался Назим.
— Ия! — подхватил Аюб...
Еще несколько голосов повторили это восклицание: «И я!.. И я!..»
Восэ охватило чувство большой признательности к друзьям; если бы он мог встать — всех обнял бы! И он потихоньку, как бы к себе самому обращаясь, заговорил:
— Человек лишь раз приходит в этот мир, один раз и уходит. Чем медленно умирать, мучаясь от насилий и притеснения, лучше воевать с тиранами и мужественно принять смерть. Бог создал тебя человеком. Если тебя превратят в осла и сядут на тебя верхом и ты этому подчинишься, покорно будешь нести этот груз, ты не человек, ты только опорочишь своего создателя. Тебя несправедливо станут оскорблять и унижать, топтать ногами, а ты будешь молчать и терпеть! Так ты просто трус, нет у тебя ни чести, ни достоинства: жена твоя и дети, друзья и товарищи вправе отвернуться от тебя... Правители объединились и в конце концов разбили нас, но и мы их хорошо побили! Мы показали им, что мы тоже люди, что и у нас на голове чалма, что каждый из нас опоясывает себя по своей доброй воле! Даст бог, настанет еще такой день, когда тиран полетит вниз головой... Не всегда в мире будет так, как сейчас, на свете все меняется тысячу раз! Помнишь, Назир,— обратился он к побратиму,— помнишь, в Самарканде мулла Сафар нам с тобой говорил: если подданные не подчинятся тиранам и правителям, они не будут считаться грешниками, мулла прочел об этом в книгах.
— Конечно, помню,— ответил Назир.— Сафар еще говорил от имени своего духовного наставника — Махдума: то, как властвуют мангытские эмиры, их воеводы и чиновники, противоречит установлениям шариата, а потому их власть долго не продеряштся, сгинет.
— Мы разок показали мангытам силу бедняков! — продолжал свои мысли Восэ.— Так показали, что мангыт впал в панику, из Бухары пригнал войско, да еще и правители трех бекств объединились. Но и этого оказалось мало, они еще и воров с разбойниками собрали и напустили на нас... А сейчас хоть и разбил нас мангыт, но во всю жизнь не забудет палок, полученных ими от нас... И я говорю: когда настанет день и тиран слетит с трона, а бедняки поднимутся и возьмут верх, они нас вспомнят добром... Пусть мелкодушные каются в совершенном ими, я — нисколько! Если так получится, что останусь жив, я снова обнажу меч, пойду на тиранов!
Так говорил Восэ своим друзьям в бальджуанской тюрьме, и об этом позже, на воле, поведал народу некий молодой парень, по имени Ибрахим, родом из села Ках-дарак. Он был в числе заключенных в том же подвале, где и Восэ, слышал последнюю беседу Восэ и его друзей. Потом чиновники бальджуанского правителя не смогли доказать участие Ибрахима в восстании и, отрезав ему одно ухо, рассекши нижнюю губу, отпустили.
...Базарный день в Бальджуане. На улицах полно народу. Солнце еще только поднялось, а уже жарко. Солдаты вывели из тюрьмы связанных по рукам повстанцев и погнали, словно стадо, на берег Талхака. Впереди сорока четырех гонимых шли Восэ и Назир. Сотни людей жались к стенам, пропуская их, вглядываясь в их лица. На крышах полно женщин и детей.
За спиною солдат, проводивших узников сквозь толпу людей, раздавались возгласы: «Прощай, Восэ!», «Прощайте, богатыри!», «Мы помним о тебе, Восэ!», «Ты уходишь, Восэ, но твое доброе имя останется, Восэ!» Переулками города узников вели к пойме реки, где солдаты уже окружили большую каменную площадку, не допуская к ней толпу людей. В середине площадки суетились охранники и тюремщики. Палач Умар Буз, одетый в красный халат
и желтые кожаные штаны, засучив рукава, точил свой нож. На небольшом, застланном коврами бугре расположились правитель Мирзо Акрам со своим другом и наперсником — богословом хаджи Якубом и другими приближенными.
Солдаты вывели арестантов из последнего переулка и повели к реке. Среди толпы поднялась суматоха.
Две босые, с растрепанными волосами, сплошь покрытые пылью женщины пробивались вперед, вопя и крича, а люди их сдерживали. Лица и шеи обеих были исцарапаны.
Едва взглянув на них, Восэ узнал свою дочь Гулизор и сестру Фатиму.
— Отец! Оте-е-ц!..— кричала не своим голосом, рвала на себе волосы и царапала лицо Гулизор.
Она оставила несчастную мать свою, валившуюся с ног и каждый день по нескольку раз падавшую без сознания, на попечение жены (нет, теперь уже вдовы!) Касыма, а сама с теткой приехала в Бальджуан, в стремлении увидеть отца, проститься с ним. Вдовою была уже и Фатима — ее муж Сангали был убит пришедшими в село солдатами. Восэ задержал шаг.
— Доченька!.. Сестричка! — вырвалось у него из сердца.—- Прощайте! Скажи матери, Гулизор, скажи братишкам — отец ваш не склонил головы перед тиранами, воевал с ними!..
Солдаты не дали ему больше говорить, ударив наотмашь, погнали вперед.
Гулизор упала, потеряв сознание, Фатима и другие подхватили ее, отнесли в сторонку.
Восэ, Назира и Аюба отделили от остальных — сорока одного узника. А тех уложили на берегу навзничь. Каях-дому из них ударом молота раздробили ноги.
Глашатай, верхом на лошади, громким и хриплым голосом возвещал, что «эти проклятые мятеяшики приносятся в жертву за эмира правоверных, властительного правителя», и требовал от народа: «Молитесь, правоверные, за ниспосланного нам богом милостивого и всемогущего эмира нашего, желайте ему долголетия, славы и величия». Однако в толпе, кроме нескольких мулл и белобородых стариков, никто не молвил: «Аминь!..»
Палач не спеша заложил в рот подъязычный табак, высыпав его из табакерки-тыквочки, вытащил тоненький
обоюдоострый нож из ножен и приступил к своему кровавому делу...
После полудня Восэ, Назира и Аюба усадили на лошадей, связали ноги под лошадиным брюхом. Двадцать солдат-конвоиров двинулись, окружив их, в Гиссар — вслед за группой разнариженных и оберегаемых хорошо вооруженными охранниками всадников: то были караулбеги Давлят и знатные чиновники.
Босоногая Фатима, словно одержимая, падая и снова поднимаясь, плача и стеная, пошла за караваном солдат. Люди в жалости старались удержать ее, успокаивали, утешали, уговаривали, но она никого не слушала, гнала всех от себя, осыпала голову землей и кричала: «Помогите! Горе мне! Брата моего убивают! Пусть дом твой сгорит, мангыт!»
...Мулла Сафар только одну ночь провел в медресе, в келье хаджи Якуба. Острые боли в сердце продолжались, он чувствовал какую-то тяжесть, поэтому на другой день попросил слуг хаджи перевести его в село Нушур, в дом к своему родственнику.
Там, то легла в постели, то проводя день в неторопливых прогулках по саду, он ждал окончания дела Восэ. Клятву богослова он считал искренней и всем селянам — в большинстве своем приверженцам Восэ — сообщил радостную весть о приближающемся освобождении и спасении вождя восстания.
Вначале спасение Восэ для муллы было просто желанием, но после трудного разговора с хаджи Якубом и непрерывных раздумий, в которые погружался мулла в последние дни, это желание переросло в страстную надежду, волнующую, нетерпеливую. Ах, если бы Восэ был освобожден, каким счастливым почувствовал бы себя мулла!
Дня через два до него дошло известие, что Восэ схвачен и привезен в Бальджуан. От волнения даже щеки раскраснелись, и он сразу же решил ехать в Вальдяуан, но родственники не пустили,— ведь он болен, слаб, не может ехать верхом по неровным, извилистым тропинкам,— надо потерпеть, и, быть может, сам Восэ после освобождения приедет сюда проведать своего друга.
Кто, как не Сафар, убедил своих родственников в том, что Восэ, едва попав в Бальджуан, будет освобожден? Мулла принимал за истину горячее желание своего исстрадавшегося сердца.
Он внял совету родных, в Бальджуан не поехал, хотя после получения известия о Восэ острые боли в сердце прошли и он чувствовал себя гораздо легче.
Минуло еще два дня, и односельчане, возвратись из Бальджуана, куда ездили на базар, привезли известие о казни друзей Восэ. Разочарованные и отчаявшиеся, они также сообщили мулле, что по приказу правителя, объявленному всем, самого Восэ, Назира-богатыря и Аюба только что повезли в Гиссар или в Бухару для казни.
Мулла побледнел, он был ошеломлен.
Никто и ничто не могло теперь задержать его. Он отправился в Бальджуан. Где позволяла тропа, он гнал коня, во второй половине дня явился в город. На первой же улице расспросил прохожих, они рассказали о трагедии, разыгравшейся на берегу Талхака, сообщили, что Восэ, Назир и Аюб отправлены в Гиссар.
Мулла Сафар погнал коня к дому хаджи Якуба. Рукояткой плетки он постучал в ворота, к нему вышел слуга сановного богослова:
— А, что ты так стучишь? В доме ведь не глухие!
Хозяин дома?
— Нет, уехал отдыхать в «Сад правителя». А что тебе надо?
Расстроенный мулла молчал.
— Что случилось, что ты такой растерянный?
Сафар и на этот вопрос ничего не ответил и, резко повернув коня, подстегнул его под живот нагайкой.
Конвоиры Восэ, отставшие со своими пленниками от группы караулбеги Давлята, ехали медленно, и мулла под вечер догнал их на перевале в «полукамне» от Бальджуана.
— Эй! Стойте! Стойте! — издалека закричал мулла.
Солдаты, решив, что это примчался кто-то с приказом
от правителя, остановились. Мулла Сафар проехал мимо какой-то сумасшедшей женщины, следовавшей вслед за солдатами. Он не узнал в ней Фатиму, даже не обратил на нее внимания, спеша к всадникам.
— Восэ! Я предатель, выдал тебя, убей меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59