Однажды поздно вечером Аноргуль тайком пришла к Восэ. В платочке она принесла хлебную лепешку и тутового толокна:
— В тот день ты угостил меня, а сейчас мое угощенье попробуй!
Сидели бок о бок на толстой соломенной циновке, смотрели на усеянный крупными звездами купол неба, слушали звуки крутящего свои воды Сурхоба, ощущали нежное веянье прохладного ветерка, дышали ароматами горных и степных трав, порой пересиливающими домовитый приятный запах снопов и соломы. В этот раз Восэ не дотронулся до своей двухструнки, не запел песни — оба слушали чью-то дальнюю, чужую песню, доносимую ветерком с горного перевала,-- ее пел бессонный пастух или, может быть, задержавшийся в пути сборщик хвороста и колючек...
В эту долгую, незабываемую ночь влюбленные Восэ и Аноргуль впервые попробовали живительный вкус первых поцелуев...
Молотьба окончилась. Восэ должен был вернуться в свое селение. Что делать?.. Восэ сказал, что пошлет сватом своего отца. А если отец и мачеха Аноргуль почему-либо не примут его сватовства, то сама любовь подскажет, что можно еще предпринять.
Полученную за обмолот плату — одну меру' пшеницы —- Восэ погрузил на свою лошадь и на рассвете пустился в путь. Аноргуль, как условились, вышла на дорогу и встретила его на повороте каменистого речного ложа. Восэ обнял свою возлюбленную, поцеловал ее в щеку, во влажные глаза и сказал:
— Где бы ты ни была, я тебя найду! Не забывай меня!
На другой день отец Аноргуль, Наимшах, погрузил на осла заработанное им вместе с женой и дочерью зерно, и все втроем направились по дороге к Дарвазу.
Дома, в Дара-и-Мухторе, Восэ поведал родителям все о своей любви к дарвазской девушке и стал просить отца поехать сватом в Дарваз.
— Уж такая она, что ли, красивая, что ни о чем больше и думать не можешь, сын? — спросил Шакар.
— Красивее нет на свете! — горячо произнес Восэ. Да ведь ты же, отец, видел и наверняка запомнил ее, когда приходил ко мне в дни жатвы. Аноргуль собирала колосья!
— Хе-е! — усмехнулся Шакар.— Много их там, девчонок, собирало колосья.
— Ну, она же самая красивая,—- ты не мог не обратить на нее внимание!
— На твой взгляд, она единственная, сын мой, а на мой взгляд, они все одинаковые,— рассмеялся Шакар.
Старик задумался. Сам не зная почему, он недолюбливал дарвазцев, и теперь ему не нравилась сама мысль о том, что, быть может, ему придется породниться с ними. До сих пор, где бы ни увидел дарвазца, Шакар насмешливо называл их «толокноедами», хотя никому (и ему самому тоже) не было зазорно есть истолченные в порошок и сдавленные в сладкую халву сушеные ягоды шелковицы,— в тех бедных горных районах, где не хватало пахотных земель для зерновых посевов; ягоды тутовника всегда заменяли горцам и хлеб и сахар...
Как бы там ни было, а Восэ уговорил отца отправиться в Дарваз сватом. В один из понедельников, когда в Ховалинге бывает базар, отец Восэ накупил там, сколько мог, подарков и перед рассветом следующего дня верхом на осле отправился в дарвазское селение Лянгар, которого и достиг на закате солнца. Здесь он постучал в дверь Наймшаха. Вышла Аноргуль... Глянув на нее, Шакар понял, почему его сын влюбился в эту девушку: такими чарующими оказались ее блещущие глаза, так стройна и тонка фигура! Аноргуль сразу узнала отца Восэ, которого не раз видывала летом во время жатвы.
— Пожалуйста, входите, отец!
Отец твой — жертва твоя! Тебя зовут Аноргуль?
Девушка зарделась, концом накинутого на голову платка прикрыла лицо до глаз. Молча ввела старика с его ослом на внешнюю половину двора, привязала осла к колу, кликнула своего отца.
Наимшах вышел, почтительно встретил знакомого ховалингского Шакара-богатыря, ввел его в свой гостиный домик, усадил на возвышение, застеленное шерстяным ковром.
Жена его, впустив во внутренний двор Аноргуль, спросила ее:
— Кто приехал?
— Сват! — насмешливо ответила Аноргуль, рассерженная в тот день на мачеху за то, что та не дала девушке кислого молока помыть голову.
— Не ври! — грубо выразила свое недоверие женщина.
Аноргуль, дерзко глядя в лицо мачехе, сказала с вызовом:
— Я не выйду за есаул-баши, за управителева исправника! Этот, приехавший к нам гость — отец того самого ховалингского парня. Он намерен сватать! Пойди и скажи отцу, пусть соглашается.
— Ух ты бесстыдница, да почернеет твое лицо!
У мачехи Аноргуль были свои намерения: она решила выдать девушку замуж за своего дальнего родственника, состоящего на службе у дарвазского правителя, и уже почти уговорила Наймшаха согласиться на это «богоугодное дело».
— Я, кроме того ховалингского парня, никого не хочу! — сказала Аноргуль таким непреклонным тоном, что мачеха изумилась.
— Сердечко твое ушло к босяку ховалингскому? — издевательски произнесла мачеха.— И какое место того нищего тебе понравилось, бессовестная? Он не стоит и ногтя на ноге есаул-баши!..
А в гостином домике в это время шел не менее решительный разговор. Шакар говорил Наимшаху:
Издалека, с надеждой я приехал, не лишай надежды меня!
— Сырая торговля! — отвечал Наимшах.— Не выйдет! Люди обвинят меня в том, что Наимшах не нашел в Дар- вазе мужа для своей дочери, отдал ее какому-то коровьему ездоку — бальджуанцу.
Наимшах не сказал, что Аноргуль уже обещана есаул- баши, неловко было признаться, что собрался выдать свою дочь за женатого человека во вторые жены.
Назвав Шакара «коровьим наездником» , Наимшах, конечно, хотел нанести почтенному человеку обиду, но обладавший выдержкой Шакар решил пропустить это словечко мимо ушей,— оно было распространено в быту, ку- лябцы и бальджуанцы так привыкли к нему, что в обиду его не принимали. И умный Шакар сдержался — дело, по которому он сюда приехал, было слишком важным, чтобы испортить его, придав значение глупому слову. С чувством собственного достоинства Шакар ответил спокойно и вразумительно:
— Насмехаться друг над другом — дело глупцов, Наимшах. Все мы одного рода и одной веры. Никакие люди и ни в чем тебя обвинять не будут — ведь не неверный же и не мангыт просит у тебя дочь в жены...
В эту минуту к беседующим старикам подошла с хлебом и чаем на подносе жена Наимшаха. И сладчайшим тоном спросила:
— Разве, достойный, ты не сказал гостю, что наша дочь уже сговорена за другого?
Наимшах смешался, кинул украдкой на жену гневный взгляд:
— Это еще неопределенно... Был такой разговор в одном месте... Но помолвки еще не было...
— Почему ты не говоришь правду? — добавила яду женщина.— Давно ведь уж помолвка была!
Наимшах, чувствующий себя как на угольях, рассердился:
— Ты иди, женщина! Не вмешивайся в разговор мужчин!
— Я сказала, что было, ведь зачем же,— зажужжала осою женщина,— ну зачем же обнадеживать понапрасну отца?
И вышла.
Шакар, конечно, не поверил словам женщины. Прямой и честный человек, он и других не подозревал в вероломстве. Восэ ему говорил, что Аноргуль еще ни с кем не помолвлена. Значит, так и есть.
После ухода жены Наимшах, не выпуская из рук пиалы, тянул чай, так громко хлебая его и так отдуваясь, словно хотел во что бы то ни стало разогнать воцарившееся тяжелое молчание. Он, в сущности, был мягкосердечным человеком, и ему совсем не хотелось оскорбить гостя. И потому свой отказ он постарался выразить тоном жалостливым, почти извиняющимся:
— Ты, брат, не огорчайся: дочь ведь у меня одна-единственная, я не хочу, чтобы она жила вдали от меня. У меня в доме нет помощников — знаешь сам, про таких, как я, у нас говорят: однорукий он! А если я в своем же селении найду какого-нибудь сироту и сделаю его зятем — все же будет он помогать мне в работе.
Шакар понял: в этом доме делать ему больше нечего. Как полагается после еды, обгладил ладонью бороду, произнес молитвенное «аминь», встал и с обидой в сердце сказал:
— Будь здоров! Принимай в дом кого хочешь зятем. Мой сын найдет себе жену, недорода на женский пол еще нет. Если одна дверь закрыта перед таким, как мой сын, сотня других дверей откроется.
Ночь Шакар переспал у знакомого мельника, на рассвете выехал в обратный путь. Когда он достиг Дара-и-Мухтора и рассказал домашним, как все получилось там, то для утешения Восэ повторил пословицу: «Если одна дверь закрыта, сотня других откроется». Восэ нетерпеливо вскочил с места:
— За сотней ваших открытых дверей сто женщин, а у меня в сердце одна! Других мне не нужно!
...Не прошло и недели, как Восэ верхом на коне появился в дарвазском Лянгаре. Был вечер. Проезжая шагом мимо дома Наймшаха, Восэ пропел несколько слов из той песни, какую всегда напевал для Аноргуль летними ночами там, на току:
Милая, здесь ли ты.
Слову своему верна ли ты?
Голос Восэ поднял бы Аноргуль из могилы. С колотящимся сердцем и горящим лицом она появилась у дверей дома.
— Аноргуль, здравствуй! — тихо сказал Восэ,— Когда стемнеет, приходи к большому тутовнику, на берег, туда, где река наворотила камней!
Сказал и отъехал от дома. На краю селения въехал во двор того самого мельника, у которого после неудачного сватовства ночевал Шакар, расседлал коня, выдал ему в торбе ячменя и, дав остыть, прежде чем напоить его, сам тщательно очистился от дорожной пыли, умылся в чистейшей воде узенького оросительного канала.
Пожилой мельник, родом из Норинджа, давнишний знакомый и близкий друг Шакара, испек гостю пышную лепешку, заварил вместо чая ароматную траву. Беседуя с мельником за угощением, Восэ нетерпеливо следил за солнцем, медленно уходящим за гребни дарвазских гор. Едва обагренные закатом снега потускнели, Восэ поспешил на каменистый берег реки. Стремящаяся по скалам в глубоком и тесном ущелье река шумела как тысяча демонов, и Восэ, ожидая свиданья с возлюбленной, думал о красоте и могуществе родных гор. Гигантская вершина Сиа-кух — Черный пик — все еще розовела, хотя в ущелье стало совсем темно... Остроребрые, обрывистые горы Дар- ваза, гораздо более суровые и величественные, чем мягко- породные, с оглаженными вершинами, бальджуанские; весь этот день, проведенный в подъемах и крутых, рискованных спусках, настраивали Восэ на мысли об упорстве, о риске, о твердой воле и решительности, без которых ничего на свете нельзя добиться. И когда после донесшегося издали голоса муэдзина, возглашавшего в Лянгаре призыв к вечррной молитве, вдруг рядом скрипнули камни и на фоне белопенной речной воды возникла фигура Аноргуль с глиняным кувшином в руках, Восэ уже хорошо представлял себе, что он ей скажет и что будет делать.
— Да лягу я жертвой пред стопами твоими в миг появления твоего! — старинным выражением радости встретил девушку Восэ, вскочив и взяв ее за руку.— Тоска без тебя, Аноргуль, меня одолела. Пойдем-ка в сторону от тропинки.
Восэ провел Аноргуль расщелиной среди скал за большую каменную глыбу, сбросил с плеч свой полосатый халат, разостлал его перед девушкой, сел рядом с нею:
— Ждала меня, душа моя, или нет?
— Боялась, что не увидимся. Думала: если отец, растеряв надежду, уехал, то и сердце сына смирится в безнал дежности. Сказать по правде, думала — не приедешь!
Мягким зеленоватым светом ущелье постепенно заливала выплывающая, казалось, из самой боковины горы луна. Очарованный колдовскою улыбкой довольной и радостной Аноргуль, Восэ думал о том, что потерять надежду значило бы для него распроститься с жизнью и что сейчас сердце его оживлено волшебством, струящимся из ласкающих его глаз Аноргуль... Он держал ее нежную руку между своими ладонями и, казалось ему, наливался необыкновенной силой...
— А может быть, ты сама отреклась от своей надежды? — с лукавством произнес он.
— Но ведь я... Что может женщина?.. Я не вольна распоряжаться собой! — И, отдернув свою руку, с выражением горечи и растерянности в лице, Аноргуль встала, прижала к груди свой кувшин.— Если у тебя есть что сказать, Восэ, говори. Я опаздываю. Я пойду. Мой отец вышел свершить молитву, а я пошла сюда, сказав мачехе: «Иду за водой, к роднику».
— Посиди минуту, дорогая. Поговорим немного.
Девушка не шевельнулась. Тогда Восэ тоже встал,
сказал серьезно и строго:
— Аноргуль! Я до рассвета выеду в" путь. У входа в поперечное ущелье, ведущее к перевалу, я буду тебя ждать. Ты приходи. Уедем вместе!
— Вместе? Куда? — дрогнувшим голосом в изумлении молвила девушка.
— В Ховалинг. В Дара-и-Мухтор. В наш дом.
Убежим?
— А ты не бойся! Как только достигнем Дара-и-Мухтора, совершим брачный обряд, все разговоры кончатся. Против закона никто ничего не скажет!
— О, Восэ! Ты, милый, оказывается, ловкач! — Аноргуль быстро пошла к тропе, Восэ поспешил за ней.— Нет, Восэ, так... так не выйдет! Отец мой погонится за нами, схватит нас!
— Не схватит, я знаю другую дорогу! Есть еще перевал к Яхсу, крута тропа, но я по ней проведу коня...
— Я боюсь, Восэ... Трудно на это решиться мне...
Аноргуль оторвалась от Восэ, ускорила шаг.— Не знаю, ничего не знаю... Прощай, пока...
Восэ не пытался ее удерживать. Уже издали услышал ее слова:
— До завтра что-нибудь да будет!.. Не знаю, что будет! — И крикнул ей вслед:
— Я буду ждать, Аноргуль! Если ты не смеешься надо мной, если любовь твоя тверда, ты придешь!
В глубоком раздумье Восэ вернулся на мельницу.
Была уже ночь. Мельник отнес к себе в дом переметные сумы Восэ, наполнил их на дорогу трехдневным запасом продуктов — тонкими хлебными лепешками, холодным вареным мясом, фисташками, грецкими орехами. Добрый и умный старик, он, кажется, понял все. Перед рассветом вынес сумы во двор, помог Восэ в темноте заседлать коня. Восэ обнял старика, вспрыгнул в седло, выехал из селения.
В условленном месте, у разветвления тропинок, перед ущельем, спешился, стал ждать Аноргуль.
Ждал долго. Вот белоснежье на вершине Черного пика приняло на себя в дрогнувшей ночи первые мановенья зари. Вот из селения Лянгар донесся резкий и хриплый призыв муэдзина к первой молитве. Глаз дня в узкой прорези темного ущелья стал раскрываться, пелена полутьмы над рекой распалась, расслоилась, прижавшись к скалам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59