Ты будешь стряхивать орехи, мы будем собирать,— Гулизор указала на вышедших с нею братишек — Хасана и Даулята.— У меня нога болит, я сегодня не могу залезть на дерево.
А когда Ризо, взобравшись на верхушку могучего дерева, стал стряхивать грецкие орехи, то увидел, что Гулизор тоже старается вскарабкаться по стволу.
— Что же ты лезешь? — крикнул Ризо.—У тебя же болит нога!
— Пусть! — звонко и весело крикнула снизу Гулизор.— Боль прошла! Я тоже хочу стряхивать, а мальчики будут собирать!
И когда Гулизор, как кошка, забралась на дерево, Ризо с удивлением увидел: на ноге девушки нет никакой повязки. Он усмехнулся, поняв что плутовка схитрила, лишь бы пойти с ним в сад. Девичья хитрость обернулась в сердце Ризо вспышкой нежности. Гулизор, срывая орехи, с озорством швыряла их в Ризо. Вскоре оба, попадая друг в друга, заливались смехом.
Гулизор, вдруг смолкнув, поднятою ладонью прервала игру:
— Ризо!..
— Да?
Гулизор молчала, не отрывая взгляда от Ризо.
— Что? Ну, что?
— Ризо! Почему ты сторонишься меня? Ты меня не любишь?
Теперь умолк Ризо. Молчал долго, а девушка в томлении пристально на него глядела. Орехи были забыты. Наконец Ризо напряженно заговорил:
— Не люблю или люблю, ты знаешь сама... Если бы я не уважал твоих отца и мать... Если бы не было посередке между нами хлеба и соли... Да еще если не боялся бы я разговоров людей... За тебя не боялся бы...
Ризо оборвал свои слова и опять умолк... Не дождавшись продолжения, Гулизор заговорила:
— Если... да если... Так много у тебя этих «есликов»..
Словно ослики, они перебегают твою тропу! — рассмеялась девушка.— А если б они тебе на тропе не попались, что бы
ты сделал?
— Я... я... тогда я такие тебе слова говорил бы, что..,
ну, ты удивилась бы.
— А вот и не удивлюсь! А вот и не удивлюсь... А ты скаяш их все!.. Что бы ты сказал тогда мне, Ризо?
— Я сказал бы, что... что *Гулизор самая лучшая девушка, самая красивая, самая сладкая, что она украла у меня разум и мысли, унесла и мое сердце... Слышишь?
Гулизор еще никогда не страшилась биения своего сердца, а сейчас, почувствовав, как лицо ее налилось краской, а затем побледнело, она вдруг испугалась, решила, что упадет с дерева. Никто не говорил ей таких слов, охвативших ее странною негой...
Наблюдая, как она долго и непонятно зачем-то разглядывает, вертя в пальцах, грецкий орех, Ризо сказал:
— Ты не обиделась, Гулизор?
Девушка отрицательно покачала головой. Для обычного разговора она не находила слов. Потом сами собой возникли стихи из знакомой ей песни. Гулизор тихонько пропела:
Звезда в небе — золотая куропатка, я сама — кольцо,
а мой друг — камень в нем. О боже, сохрани ты мой камень,— он мой первый, он мой последний друг!..
Ризо улыбнулся, в тон девушке исполнил два других стиха:
Красавица, заболел я тобой, пусть мне голову
отрежут,— не изменю тебе! Пусть голову мне отрежут острым кинжалом,— буду кружиться в кровь вокруг тебя...
Ты много знаешь стихов, Ризо? — спросила Гулизор.
— Не много. Может быть, ты знаешь их больше, чем я.
— Давай состязаться. Читай!
— Знаю, проиграю тебе... Но пусть. Только начинай
ты.
Гулизор, подумав, начала:
Клевер сказал: на земле трава — это я. Фиалка сказала: само кокетство — это юная я.
Роза сказала: не болтайте зря,
Корона на возлюбленных — это я!.
Ризо в ответ вспомнил:
Жизнь ты мне сделала черной и твердишь: ночь наступила.
Душу бросила в дрожь и твердишь: это озноб лихорадки.
Кости мои сожгла, золу развеяла по ветру.
Прах всего мира на меня навалился, а ты твердишь: мало этого!
Гулизор с лукавством глянула на Ризо:
Эй, парень, из какого горного гнезда ты свалился?
Закружилась голова, что попал ты в наши владения?
Или ты соловей бездомный, бедный, невскормленный,
Не нашедший соловьиху,—как ты сюда попал?
Ризо, однако, не растерялся:
Никто не болен любовью так, как я.
Рассказать невозможно, как горит моя грудь!
Если кто-пибудь1 молвит: «Та роза расцвела шатром
в пустыне!» —
Брошу горы, где нет таких роз, ради той пустыни!
— Ты, оказывается, и стихи хорошо знаешь, не одни прибаутки да шутки! Сдаюсь!.. Хватит, спускайся вниз!
Ризо сразу же спрыгнул на землю. Гулизор хотела было спуститься, скользя по стволу, но юноша предупредил: «Не скользи, платье порвешь!» — и, приняв ее на руки, ос-< мелился поцеловать в щеку. Она не противилась..
Но надо же было как раз в этот миг появиться Касыму:
— Эй, бесстыдные! — заорал он.— Что за выходки?
Гулизор стремглав убежала из сада. Ризо остался.
— Ты, приносящий несчастье! — угрожая серпом, подступил к нему Касым.—Проклятый отцом! Чтоб тебе...
Касым разразился такой грубой руганью, какая, как говорится, «и царя с коня спешила бы»! Он не осмелился тронуть Ризо серпом, но несколько раз ударил его по голове кулаком. Ризо не защищался. Понурившись, вышел из сада...
Гулизор издали, украдкою, видела, как он поднимается на вершину холма Шунг, у подошвы которого Находился сад Восэ...
С тех пор в селении Дара-и-Мухтор никто не видел Ризо.
В тот же вечер Касым рассказал матери девушки о том, чему стал свидетелем, намекнув Аноргуль на такое, чего и в помыслах ни у Гулизор, ни у Ризо не было.
— Дочь твоя, оказывается, от тебя давно все таит, а сама там и тут любовные свидания устраивает. Позор тебе и Восэ, и мне, его брату, и всему роду нашему!.. Или, может быть, ты сама разрешила ей тайные встречи до свадьбы, да еще с кем — с бродягой горных лощин?
Этот разговор происходил на веранде дома, Гулизор сидела за стеной, слышала наветы дяди, плакала... Девушку знобило, будто ее положили под желоб, с которого лилась ледяная струя...
Аноргуль рассердилась на Гулизор, но дочь была ей, дороже срамящего их обеих Касыма, и ни слова в осуждение дочери она при Касыме не произнесла, да она ему и не хотела верить.
— Вот что, Касым,— осадила она его.— Ты залезь на крышу и труби в трубу, кричи изо всех сил! Что, наконец, случилось? Они еще дети, может быть просто шутили, играли, а ты... Сразу же обвинять! Не стыдно тебе говорить
. такие гадкие слова о племяннице? Я лучше тебя знаю свою дочь, она не из тех девушек, с какими ты, может быть, сам когда-либо путался! Гулизор отлично знает, что прилично и что постыдно. Я сама поговорю с ней, а ты в это дело не впутывайся!
...Никто не знал мучений Ризо, ушедшего в горы, туда, где никто не мог встретиться. Он считал невозможным вернуться в дом к человеку, который отнесся к нему как к сыну и которому он отплатил черной неблагодарностью. А еще острей и больней его сердце терзала мысль о том, что Гулизор дома станут бранить из-за него...
В тот день, в тот вечер, в ту ночь он брел по кручам без всяких тропинок, сам не зная куда, как нераскаявшийся грешник...
В ответ на расспросы мужа Аноргуль рассказала всей добавила:
— Я и раньше догадывалась, что Ризо нашей дочери... нравится. Я заметила: увидев его, она то краснела, то бледнела, знаешь — будто теряла власть над собой... Если такая взрослая девушка с таким юношей, как Ризо, находятся в одном доме; ежедневно видят друг друга, то... сам пойми, что может получиться в конце концов? Я не знала, что делать мне. Скажу правду: я не расстроилась уходом Риво, хотя он и работящий парень, хороший помощник. Лучше, что его нет. Рот людям не завяжешь, от их разговоров житья не было...
Восэ задумался и ничего не ответил жене,
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Вспомнив о деньгах умершего в Сари-Ассиё водоноса Ашура, Восэ спросил Аноргуль: не знает ли она, дошли ли от шейха Сайда Асрора до матери Ашура пятьдесят пять бухарских серебряных тенег или не дошли? Аноргуль этого не знала.
Восэ пошел к матери Ашура, старуха жила на краю селения в ветхой мазанке, отъединенная от мира, как жухлая трава на глинобитной крыше. Увидев Восэ, она, вспомнив сына, заплакала. Восэ, участливо порассуждав с нею о предначертаниях судьбы, о том, что «рабу божьему» от судьбы не скрыться, и тем немного утешив старуху, спросил ее: передал ли ей достопочтенный смотритель гробницы святого Бальджуана деньги, скопленные ее покойным сыном? Оказалось, что мать Ашура и слыхом о таких деньгах не слыхивала.
Восэ сперва удивился, потом, обуянный злостью, решил не откладывая поехать в Бальджуан к Сайду Асрору.
На следующий дет верхом на коне он выехал из Дара-и-Мухторй.
Сайд Асрор, вернувшись с полуденной молитвы, сидел в притворе молельни, перебирая четки. Восэ назвал свое имя. Шейх притворился, будто не узнает приезжего. Хмуро, сведя длинные, почти прикрывшие глаза брови, он спросил исподлобья:
— Восэ? Какой Восэ? Из какого селения?
— Я тот самый Вобэ, из Дара-и-Мухтора, который весною в келье гиссарского медресе дал вам пятьдесят пять серебряных тенег и попросил с каким-нибудь вашим верным человеком переслать их матери водоноса Ашура. Вы согласились это сделать,— напомнил Восэ.
— Деньги? Мне давал? — удивился шейх.—Это что за клевета? Какой водонос Ашур? Ты, наверное, с ума сошел?
Восэ остолбенел. Даже усомнился: да тот ли это самый Шейх Сайд Асрор, «попечитель имущества гробницы св5ь
того»? Или, может быть, другой человек?.. Однако нет же: ошибиться тут было немыслимо.
— Достойный! Вы, наверное, шутите? — наконец нашел в себе силы сказать Восэ.
— Шучу, говоришь? — Сайд Асрор рассвирепел.-- Да кто ты такой, чтобы я стал с тобой шутить?
— Бог милостивый!—удивился Восэ. — Почтенный, вы намеренно отказываетесь или вы позабыли? «Деньги положи в нишу, я их не коснусь, так как по моему духовному положению нечисты для меня всякие деньги...» «Твои деньги,--- Сказали вы,— я со своим человеком отправлю матери водоноса...» Вы еще спросили у меня: «Отправляясь в путь, взял ли ты разрешительную молитву у великих святых, дал ли обет пожертвовать что-либо гробнице святого Бальджуана?» Неужели вы и эти ваш слова забыли?
— Ты только одно сказал правдиво: я действительно раб божий, отрекшийся от мира, а потому и взгляда не кину на дела мирские, на тлен чьего-либо имущества... Но если, предположим, и другие твои слова правдивы, то есть ты видел меня в Гиссаре и положил деньги в ту нишу, то это значит — они там и остались. Я ни тебя не знаю, ни о деньгах твоих ничего не ведаю. Иди теперь, раб божий, не причиняй мне головную боль!
«Отказался! Отказался! О бог всемогущий, прости нас!» Пораженный таким открытым мошенничеством, Восэ, покачиваясь на обратном пути в седле и предавшись горьким раздумьям, припоминал то, что в разное время рассказывали ему односельчане об этом Сайде Асроре, чему он, Восэ, до сих пор никак не хотел верить. А ведь вот, еще до того как вручил ему деньги, Восэ не раз слышал историю девочки из селения Мираншохи, которую этот отшельник, будто отрекшийся от мирских дел, от всего земного, взял себе в жены. Да, да, то было два года тому- назад. Люди удивлялись, как это бабушка сироты, тринадцатилетней Сурьмы, согласилась выдать внучку за дряхлого старца. А бабка тогда так объясняла всем причину своего согласия — дескать, по ночам, когда спала с внучкой в маленькой мазанке, стала она просыпаться от странного голоса,. доносившегося с крыши или из-за ^двери. «Э, Хадича! — называя старуху по имени, говорил тот голос.— Я дух твоего мужа, Фаиза, послушай мои слова. Ключ счастья твоего и моей внучки Сурьмы бог передал в руки достопочтенного Сайда Асрора, шейха гробницы святого Бальджуана. Отдай Сурьму в гарем благословенного шейха, получи молитву его. От молитвы и дуновения дыхания достопочтеннейшего смотрителя мазара твои просьбы исполнятся, счастье внучки моей раскроется, как цветок». «Я слышала этот голос несколько ночей, поверила и внучку свою отвела в дом шейха — вручила ее двумя руками учтивости почтеннейшему. Шейх помолился за меня, обрадовавшись, с именем бога на устах дал мне денег и много еды...»
Впоследствии некоторые остряки смеялись над верящей в предрассудки старухой. «Эй ты, длинноволосая с коротким умом!—говорили ей.— Владельцем голоса, который ты слышала, думаешь, кто был? Да сам же Сайд Асрор!»
Правду ли говорила старуха или врала — Восэ не знал. Но знал, что Сурьма стала женою Сайда Асрора, да и поныне находится у него в гареме. С того времени многие отвернулись от шейха, невзлюбили его. Поэтому и Восэ не любил его. И все же, по деревенской своей простоте, не представлял, что шейх может оказаться способным и на такую подлость, как присвоение чужих денег.
Теперь я не, слушая поскрипывание подков коня по каменным глыбам, среди которых проходила горная тропинка, он вспоминал последние минуты нынешней встречи с шейхом. Выслушав лукавые объяснения Сайда Асрора, Восэ, все еще сдерживая закипевшее в груди негодование, сказал ему:
— Отрекайтесь от чего угодно, но не от того, от чего отреклись сейчас. Побойтесь бога! Присвоить принадлежащее по праву одинокой немощной старухе, оплакивающей родного сына... Да есть ли грех тяжелее этого!
Но эти слова пробудили в шейхе не совесть, а ярость, он кликнул своих слуг — тех самых прислужников, которые в Гиссаре ограбили Восэ, выхватив у него заработанные им деньги,'— да, именно эти, бандитского вида, волосатые ободранцы оказались слугами смотрителя мазара святого Бальджуана. И двое из них с побоями выгнали из притвора молельни едва не потерявшего сознания Восэ.
— Нет у дьявола в мире другого дела, кроме обмана глупцов! —в сердцах воскликнул Восэ, завершая круг досадливых мыслей на повороте тропы, за которым, увидев вдали Бальджуан, конь тихонько заржал, словно советуя своему седоку забыть скверну, приближаясь к расположенному вдали от мазара городу Бальджуану.— Не видел я ни капельки истины в груди шейха! — вспомнил Восэ поговорку.
...Расстроенный и огорченный, привязав коня в конюшне своего знакомого, местного маслодела, Восэ тот день провел на улицах Бальджуана, не зная, кому поведать свое горе, как добиться справедливости: пойти с жалобой к правителю Бальджуана, или, не надеясь на него, опять устремиться в путь, дойти до самого эмира... Да и как может оставаться смотрителем гробницы святого такой лицемер, негодяй, вор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59