Со страниц книги постепенно все яснее представал перед Сафаром ученый, «кладезь премудрости», выдающийся, смелый, мыслящий независимо и глубоко писатель...
Забегая немного вперед, сразу скажем, что позднее, когда Сафар лично познакомился с Ахмадом Донишем и прочитал другие его произведения, получив их из рук самого автора, впечатление, произведенное ими на Сафара, оказалось столь сильным, что Сафар едва ли не на все стал смотреть глазами Ахмада Дониша. Помимо «Редкостных происшествий» особенно подействовал на образ мыслей Сафара «Трактат» — «Рисаля» — о правящей династии мангытских эмиров,- правдиво и бесстрашно бичующий эмира, его сановников, правителей провинций, вероломных военачальников, невежественных и лживых вероучителей, обленившихся градоначальников и судей — всех притеснителей народа, доводимого до полного обнищания, пребывающего в нестерпимом бесправии, в непроглядной тьме... Весь эмирский строй, дела и повадки вершителей судеб народа Сафар только теперь увидел во всей ужасающей мерзости их разложения, низости, подлости...
И понял: правление последних мангытских эмиров незаконно...
Стоит рассказать, как мулла Сафар познакомился с Ахмадом Донишем.
Однажды весной, после своего выздоровления от холеры, Сафар отправился пешком в путешествие в сторону Кермине. Переходя от селения к селению, от постоя к постою, он дошел до мазара шейха Касыма и шесть месяцев прожил там в одной из келий.
В один из дней там сделали остановку четверо проезжавших мимо мулл,— им хотелось посетить гробницу. Один из них — человек высокого роста, с большой головой, немного заикающийся и говорящий жестким, грубым голосом,— обратил на себя внимание Сафара уже тем что другие трое обращались к нему с глубочайшим, особенным уважением. А он, клоня голову набок, держался просто, отвечал им с юмором, умно и легко... И за его жестким голосом чувствовался тонкий, острый ум, вкладывающий в иные из шуток второй, глубинный и многозначащий смысл... Мулла Сафар догадался, что так разговаривать может только Ахмад Дониш. А так как Сафар давно мечтал увидеть этого смелого мудреца и поклониться ему, то тут, без всяких слов, бросился к его ногам и, поцеловав пыльную калошу, заплакал. Воцарилось неловкое молчание. Сафар сразу почувствовал, что поступок его не понравился Ахмаду Донишу. Еще не успев подняться, сидя в пыли с опущенной головой, Сафар услышал грубый, заикающийся голос:
— Это еще что за унижение? Что за глупая слабость? Кто вы, поч-чему вы так унижаете себя? Кто я такой, чтобы вы падали м-мне в н-ноги?
Мулла Сафар удивился и растерялся. Он в своей жизни припадал к ногам многих властителей, вельмож, «богохранимых чудотворцев». Все они принимали его земные преклонения как обычное в те времена на Востоке проявление преданности или как просьбу раба божия упомянуть в молитвах имя его... То, что услышал мулла сейчас, было неожиданным и противоречащим обычаям- всеместного низкопоклонства...
— Я, раб, мулла Сафар, переписчик и рисовальщик,— встав и сложив, как того требовали правила приличия, руки перед собой, смиренно произнес Сафар.— Раб давно ужо мечтает увидеть вас, ваша святость, милостивого и благородного господина-моего. Благодарение богу, что сегодня я удостоился этой чести.
«И опять невпопад!» — подсказало Сафару чутье, едва в ответ он услышал недовольное, ворчливое бормотанье. Ахмад Дониш, еще больше склонив свою будто падавшую набок голову, пошел к старому карагачу, где служители гробницы приготовили ему место на глинобитном возвышении, сел на ковер, подождал, когда спутники расположатся вокруг, и тогда только пригласил к себе Сафара.
— Идите садитесь!..
Сафар, поклонившись, подошел и уселся, подвернув под себя ноги, на краю возвышенья.
— Я слышал ваше имя,— на этот раз мягче сказал Ахмад Дониш.— Я видел выведенные вами строки и не
которые изображения. Мулла Рахмат,— он указал на одного из своих спутников, который был моложе других,— в к-какой-то р-рукописи в-встретил в-ваши стихи, п-приносил и читал мне несколько двустиший. И почерк и стихи были хороши. Жаль, ч-что вы ни р-разу к нам не п-приходили. Я считал в-вас человеком гордым и п-пол- ным д-достоинства, а вы падаете мне в ноги, унижаете с-себя и с-ставите меня в неловкое положение. Что, разве я какой-нибудь правитель, г-главный судья, раис? Я всего лишь один из таких же, как вы, искателей истины. И т-только!.. И никакой во мне «святости» не наблюдается.— Ахмад широко и открыто улыбнулся.— Разве что под общей нашей луной «светятся» иногда моя борода и моя чалма! Но такие же бороду и чалму вижу я и у вас,.. А если вы называете меня так потому, что у меня большая и криво п-посаженная г-голова, то знайте, что от этой г-головы, кроме горя и п-печали, я н-ничего не видел.— Ахмад Дониш изменил тон и произнес очень сурово и строго: — А п-рресмыкаться п-перед с-себе подобным нехорошо. Это противно человеческому достоинству и п-про- тиворечит человеческой чести.
Приняв с удовольствием похвалу, но пристыженный резкой критикой, Сафар, повинуясь пригласительному жесту Ахмада Дониша, подсел к нему на краю ковра. Теперь он мог разговаривать с этим человеком в тоне уваяштельноц вежливости.
— Эта скромность ваша от доброго нрава, и она поднимает вас в глазах такого, как я, бедного человека, еще выше... Но я надеюсь, что вы, достойный, простите этому бедному человеку его вину. Если человек поклоняется, это значит только, что он сознает себя нищим...
— Знаете что? — совсем просто сказал Ахмад.— Вы - не обижайтесь на мои слова. Мы с вами можем разговаривать без вычурностей нашего высокопарного восточного стиля. Это у вас от вз-взволноваиности... Ведь, я вас знаю и как художника. И отношусь к вам с уважением.— Ахмад Дониш, приняв спокойный тон, почти перестал заикаться.-- Если я не уважаю человека, я н-никогда не говорю ему обидных слов... Когда будете в Бухаре, приходите ко мне... У нас с вами найдется о чем потолковать...
...Сафар с-радостью принял Приглашение Ахмада Дониша и позже, в Бухаре, несколько раз приходил к нему. И хотя, будучи его собеседником, стал держаться с ним
почти на равной ноге, продолжал считать Дошила своим мудрым учителем и, конечно, стал его еще более радостным почитателем и приверженцем.
В таджикском языке слово «дониш» означает «знание», слово «калла» — «голова», и неспроста именно так: Ахмад Знание, Ахмад Голова — прозвал таджикский народ — тогда, в век тьмы и бесправия,— своего мудреца, просветителя, вызывавшего к себе ненависть черных сил фанатизма, но привлекшего сердца сначала немногих, а с течением времени сотен и тысяч приверженцев и последователей. Они становились проповедниками передовой мысли этого деятеля их бедствовавшей в те годы отчизны, будили сознание несведущих, простых людей так, как это делал мулла Сафар, встречаясь с Восэ, Назиром и многими другими, подобными им, не ведомыми ни автору этой книги, ни ее читателям...
Восэ и Назир прожили в келье Сафара около двух месяцев. Первые дне недели Восэ в поисках поденщины выходил на базары, нанимался на работу в городских или пригородных садах, иногда становился носильщиком, или корчевателем пней, или поливальщиком улиц и огородов,— хорошему работнику Самарканде всегда находилось дело. И Восэ было на что купить каждый день съестные продукты; он приносил их домой и был счастлив оттого, что в келье Сафара котел каждый вечер кипел... Начиная с третьей недели поденной работой занялся и пришедший в себя Назир, силы его крепли,—восстановлению здоровья Пазира особенно помогал сочный, сладкий, ароматный виноград, обилием и сортами которого издавна славится Самарканд. Восэ и Назир утром и днем ели виноград, накладывая его на хлеб, а к горячему приступали лишь вечером, после работы.
К концу второго месяца, на радость Восэ, Назир стал прежним Назиром-богатырем...
Близилась осень, мулла Сафар, переписав несколько книг и закончив взятую на себя каллиграфическую работу, собрался возвращаться в Бухару. Наши скитальцы, сумевшие накопить немного денег, уже давно скучали по дому. Они приглашали Сафара с собою в горы, уговаривали его побывать в Сари-Хосоре, узнав, что там у него есть сестра, племянники и двоюродные братья. Но мулла Сафар обещал, «если богу будет угодно», приехать весной будущего года и уж тогда наглядеться на родину, оставленную
им лет пятьдесят назад, перевидать всех родственников, из которых многих он и вообще-то ни разу в жизни не
видел!
С началом осени Восэ и Назир отправились в горы...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Осенью 1885 года эмир Музаффар доживал последние дни; он лежал в постели в летнем дворце Ширбадан, под Бухарой.
Весну и половину лета того года эмир провел в Картах. Если бы он так долго не оставался в этом бекстве с его изнурительно жарким климатом, а, как в прежние годы, ранней весной выехал в Шахрисябз, то, возможно, прожил бы еще несколько лет.
Так говорили его лекари, хотя и добавляли: «На все воля бога, от судьбы рабу божьему никуда не уйти».
В Картах уже третий год свирепствовала тропическая малярия, которую так и называли «каршинской». Малярия эта не пощадила даже столь высоко богом поставленное лицо, как сам его высочество эмир Бухары, и свалила его с ног. Почуяв, что скоро умрет, эмир Музаффар испугался и. приказал поскорее доставить его в Бухару: он предпочитал последние дни провести в столице...
Никто не знал, почему эмир столь долго оставался в Картах. Окружающие не решались спросить его самого: желчный, раздражительный, весь во власти подозрений, Музаффар не любил тех, кто о чем-либо его расспрашивал, мог обвинить их в соглядатайстве, шпионаже, предательстве, даже бросить в тюрьму, казнить.
Но сметливые люди давно уже разнюхали, почему он задержался в Картах: тайные осведомители его высочества донесли, что на него готовится покушение со стороны гордых кёнагасов — предводителей того узбекского рода, из которого происходили независимые беки Шахрисябза и Китаба — областей, пятнадцать лет назад завоеванных с помощью русских войск эмиром Музаффаром и присоединенных к Бухарскому эмирату. Правда ли, что такое покушение готовилось, или его выдумали лазутчики Музаффара, желая извлечь для себя выгоду из подозрительности эмира,— выяснить теперь невозможно, но известно: Музаффар опасался не только упомянутых беков, их приверженцев, но и своего старшего сына Абдул Малика. Он до
пускал возможность покушения на себя и, в страхе, не хотел уезжать из Каршей.
Что же касается Абдул Малика, то следует заметить, что этот старший сын Музаффара еще за четырнадцать лет до описываемых событий поднял мятеж против своего отца, но был разбит силами эмира Музаффара, при содействии регулярных войск Туркестанского генерал-губернатора Кауфмана. Тогда, проклятый отцом, отказавшимся навсегда от своего старшего сына и желавшим его казни, Абдул Малик беяал в Индию. С тех пор он жил в Пешавере, а отец его в своих дурных снах неизменно видел, как проклятый им мятежник тайно пробирается в пределы эмирата, намереваясь свергнуть с престола и убить эмира.
И уж конечно, еслиб какое-нибудь восстание против эмира вспыхнуло в самом деле, Абдул Малик оказался бы тут как тут, примкнул к любому беку, бию, хакиму и самому черту, дабы, отомстить отрекшемуся от него отцу.
Вот причины, по которым эмир Музаффар, уединившись в Каршах, никого, кроме двух-трех самых преданных и испытанных людей, к себе не пускал и дая^е, боясь отравления, не брал в рот никакой пищи, прежде чем ее при нем не испробует повар.
Когда тяжелая болезнь все же заставила Музаффара выехать из Каршей, он остановился в четырех верстах от Бухары, во дворце Шйрбадан; там, на свежем воздухе, прекрасном тенистом саду, эмир стал было поправляться и ужо чувствовал себя как будто совсем хорошо, как вдруг, спустя два месяца после приезда, одиннадцатого числа месяца мухаррама — первого,месяца мусульманского лунного года — малярия с новой силой схватила его. И уж тут никакие заботы, никакие лекарства, назначаемые придворными лекарями, ослабленному и дряхлому повелителю не могли помочь.
Во дворце Шйрбадан собрались придворные, самые приближенные к эмиру государственные чиновники. Во время болезни эмира повелителем государства, по воле Музаффара, был премьер-министр — кушбеги Шо Мухаммед. Но когда в столицу прибыл его соперник, правитель Шахрисябза, хитрый, властолюбивый и энергичный Остонакул, то кушбеги оказался на втором месте. Осто- накул и Музаффар были братьями от разных матерей, и все знали, что Остонакул — самый любимый эмиром сановник, , которому Музаффар доверяет больше, чем кому бы то ни было. Теперь все приказы и распоряжения стали исходить от Остонакула...
Люди двора, уже несколько дней находившиеся вместе, давно переговорили обо всем, круг разговоров их сузился, $ем более что у каждого на уме были и свои тайные мысли, о которых никто другой не должен был догадываться. Поэтому дни эмирской свиты больше проходили в молчании, но все боялись отлучиться из дворца, чтобы не быть в чем-либо заподозренными и чтоб не пропустить минуты, когда эмир отдаст богу душу и неизвестно как определятся судьбы людей, пребывающих во дворце. Эмир лежал в спальне, то в сознании, то без сознания. В спальню никого не пускали, придворные спрашивали о состоянии больного у старого лекаря, который один теперь находился у постели эмира и, выпивая каждые полчаса чайник зеленого чая, то и дело отлучался по малой нужде. Лекарь, откашливаясь, отвечал усталым старческим голосом коротко: «Улучшения нет» — и спешил в нужник.
Во дворце доживающего свои дни эмира находились многие «столпы государства», но не было его детей. О старшем мятежном и проклятом сыне Абдул Малике мы уже сказали, второй сын, Мумин, наместник эмира в Гиссаре, давно всеми называемый «старшим сыном», находился в своем бекстве, так же как в своих областях находились и другие сыновья Музаффара, правители Кермине — Абдул Ахад, Рузара — Акрам, Чарджоу — Хаким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59