..
А кто все-таки напишет заявление и как доставить его высокому правителю Шахрисябза?.. А как, прежде всего, найти работу?..
Но по натуре своей Восэ был человеком в себе уверенным, сильным, ни при каких обстоятельствах не склонным впадать в уныние или отчаяние, надеющимся на свое здоровье, на крепкие руки, на твердость своего духа.
«Обойдется все как-нибудь! — упрямо подумал Восэ.— Неужели здесь, в таком большом городе, не найду работы? Главное — найти заработок!..»
Выйдя по одной из многочисленных базарных улиц на площадь перед крепостью, Восэ неторопливо шагал в толпе, движущейся вдоль тесно смыкавшихся развалов и лавок, заполненных сухими и свежими фруктами, жареной и соленой рыбой,' головками сахара, горками пряностей, леденцов, халвы. Вышел на другую улицу, забитую огромными мешками и кулями пшеницы, ячменя, риса, кукурузы, кунжута, соли, кругами жмыха... Эти круги особенно привлекли внимание нашего маслобойщика... А вот и хлебный рынок — в десятках больших корзин круглыми башнями высятся стопки аппетитных, ароматных лепешек, в других корзинах — груды маленьких кругляшек, молочных, сдобных, или, напротив, вытушенных опресноков — для дальних караванных путей...
Таких бескрайних базаров Восэ еще никогда не видел... Мануфактурный ряд — сколько же нужно денег, чтоб покупать все эти разноцветные узорчатые ситцы, шелк и атлас, бархат, адрас, бекасаб, кисею... Ну хоть бы вот этих красивых головных платков накупить в подарок
Аноргуль и Гулизор!.. А вот совсем другой базар « орудия хлебопашества, садоводства: кирки, мотыги, лопаты, железные и стальные серпы, ножи, топоры, топорики — чего только тут не найдешь! В том торговом ряду, где варились в больших котлах бараньи головы, где в нос проголодавшемуся Восэ ударил приятный запах еще не остывших колбас, где... «Э, черт возьми, наверное, нужно было взять у этого проклятого богатея мои монеты! Хоть сытым был бы! Мой гнев и упрямство пошли на пользу этому подлецу, а мне принесли лишь ущерб!..»
Тут некий толстяк в хорошем халате, отставив от себя большую чашку с недоеденным жирным супом и торчавшими из него кусками мяса, встал, швырнул поваренку мелочь, пошел своей дорогой, а на отставленную им чашу жадно набросились сразу пять-шесть голодных оборвышей... А с другой стороны ряда к шарахнувшемуся Восэ тянулись руки нищих мужчин и женщин, они стонали и, покрывая базарный гам, кричали: «Милости!.. Милости!.. Дай бог не оскудеть вам!..» Следующая, исчезающая в завесе пыли улица, которой никак было не миновать стороной, во всю длину оказалась стеснена сидящими в ряд старыми и молодыми женщинами, поставившими перед собой деревянные или глиняные чашки. Эти женщины лиц не закрывали, на спутанных волосах платков не было. У иных из женщин на руках плакали чумазые, голенькие дети. Две-три молоденькие, опустив головы и прикрыв лица концами грязных платков, просили милостыню негромко, робко, другие голосили визгливо, надсадно — отчаянье владело ими...
«Кто они? — в растерянности думал Восэ.— Почему вынуждены нищенствовать?..» Он слыхивал, что рано овдовевшие женщины, впадая в нищету, выходят на улицы и сидят там, в надежде быть взятыми в жены кем- либо из мужчин. И вот сейчас он увидел: в этом «женском ряду» некий мужлан в богато расшитом красном чекмене, по-видимому приехавший из степей, присел перед одной из тех женщин с детьми, заговорил с ней. Она, смущаясь, глядя в сторону, отвечала на его вопросы. Старая, сидящая рядом с ней, слабая женщина — Восэ это слышит,—приостановившись, говорит ей:
— Ты не стыдись, доченька, может быть, сам бог послал тебе этого богатого молодца!
— А ну, открой побольше лицо — я посмотрю!
Мужчина в красном Чекмене сам убирает рукав женского одеяния с ее лица.— Покажи руки. Что ты умеешь делать?
— Она все умеет делать,—вместо молоденькой отвечает ее мать.— Будьте спокойны, господин, благодарение богу, дочь у меня хорошая, расторопная, быстро соображает. Был у нее хороший муж, но не суждено было жить бедняге, недавно помер...
— Шерсть прясть умеешь? Ковры ткать умеешь? — стал допытываться собирающийся стать благодетелем мужчина.
— Правда, этим она не занималась, но стоит ей раз посмотреть, сразу научится и все будет делать, господин, будьте спокойны, доченька у меня ко всякому мастерству способна!
— Хорошо. Я беру тебя! — объявляет свое решение мужчина.— Вставай, пойдешь со мною!
— Вы сразу берете ее, господин? Сначала пойдемте домой, совершим обряд бракосочетания, ведь и нужна для этого только чашка с водой... А потом...
— Брак потом будет. Я в ауле устрою брак. Вставай, а то уж поздно, мне пора отправляться в путь.— Мужчина потянул женщину за руку.— Отдай ребенка матери!
— Я тоже должна ехать с дочкой,— простонала сухопарая старуха с лицом цвета старой сыромятной кожи.— Что я буду делать, немощная, без Гульсум, куда пойду?
— Иди куда хочешь, мать! — ответил сватающийся.— Я не тебя беру, а дочь твою. Ты оставайся с внуком своим у себя дома. Буду справляться о тебе всякий раз, когда приеду на базар, привозить тебе муку и еще что-нибудь...
Большими блестящими глазами вглядывалась молодая женщина в жесткий рот человека, спокойно, словно ножом отрезавшего эти слова. Не вытерпела, разрыдалась, прижала к груди ребенка, целуя, залила слезами его сморщенное личико и шею. Потом, с мучительным стоном передав младенца в объятия старухи, встала и решительно последовала за мужчиной в красном чекмене.
Среди бела дня, на глазах у Восэ совершилось такое, что, по-видимому, для здешних мест считалось обычным делом, происходящим каждый день, каждый час... Но почему же не плавятся камни города, не низвергается в реку крепость правителя, почему — о горе не сдвинутся с места роскошные мечети и училища богословия?.. На глаза Восэ навернулись слезы, но почему, почему же только на его глаза навернулись слезы, а никто другой вокруг будто бы ничего и не заметил? Восэ стоял среди улочки ошеломленный, считая зазвучавшие в эту минуту призывом к дневному богослужению голоса муэдзинов... Он и сам не знал, зачем он считает, но насчитал их шестнадцать — значит, в городе этом шестнадцать мечетей... Прослушав призывы, Восэ словно бы очнулся, медленно побрел дальше вдоль лавок, чайных, харчевен, торговых рядов, ставших после призывов к молитве менее оживленными или совсем затихшими...
Почувствовал голод. Вспомнил, что нет у него ни гроша. Подумал: надо было не рассматривать город, а искать работу. Он мог бы наняться носильщиком или носить воду и колоть дрова для поваров или самоварщиков,— заработать себе хоть грош...
Восэ кинулся искать на базаре такую работу, но найти ее оказалось не легко: таких, как он, нуждающихся в куске хлебной лепешки, было полно. Усталый, уже было потерявший надежду добыть на базаре денег на пропитание, он вдруг услышал чей-то оклик: «Э-ге-э-э, брат Восэ!»
Обернувшись, увидел торопливо приближающегося к нему Нияза, обрадованно ответил:
— Это ты, Ниязджан?
— Я тебя с утра ищу!..
Они отошли в сторонку от края базара, сели у большого пруда под запыленным платаном.
— Ты почему ушел от моего дяди, брат Восэ? И почему не взял у него деньги?
— Твой дядя меня оскорбил, унизил.., Всякий, кто меня оскорбит,— мой враг, и я в таких не нуждаюсь!
— Но ведь ты в этом городе чужой, как проживешь без денег?
— Будет здоровье, найду себе на пропитание, милый Нияз!
— Поденщиком станешь?
— Нет, торговцем стану! — засмеялся Восэ.— А зачем ты меня искал?
— Захотелось увидеть тебя. Ушел не простившись, кроме того... я знал, что у тебя ни гроша, ни пристанища. Брат мой, Восэ, я припрятал с десяток сребреников,—Ни-
яз вытянул деньги из прореза в поясной тесьме.— Возьми, пригодятся тебе, пока ты найдешь себе работу.
Благодарный Восэ ласково глянул в глаза Нияза:
— Где взял их?
— У меня было четыре монеты, а потом дядя на праздник окончания поста месяца рамазана дал денег, а еще в Гузаре дал три сребреника: купи, сказал, себе халвы и поешь.
— Оставь их себе, Ниязджан. Тебе самому пригодятся...
— Сейчас они мне не нужны, бери их, брат; когда у тебя будут деньги, вернешь!.. Не умрем — встретимся! — Нияз сунул монеты в ладонь Восэ...
— Что говорит обо мне хозяин? — спросил Восэ.
— Слышал я разговор, говорит зятю: «Восэ денег не взял, его дело. Поголодает, помечется, еще пожалеет!» А зять ему: «Этот Восэ, хоть беден, но горд и смел, оказывается! Вы сами признали: в пути он хорошо служил. А я скажу: уход за четырнадцатью лошадьми в таком трудном пути — дело не легкое. Если бы вы заплатили ему добавочных двадцать — тридцать монет, ничего не случилось бы с богатством вашим!» А хозяин зятю в ответ: «Но ведь Восэ позорил меня, грубил мне в лицо. Добро ему делать за это, что ли?»
— А не ругал тебя хозяин за то, что ты рассказал все о револьвере?
— Залепил две пощечины и притом промолвил: «А за твой рассказ о бесплатных штанах, обуви и халате в Гузаре я еще тебя проучу дома... Здесь, у чужих, для такой науки не место!»
— А пока за меня побить тебя можно было?
— Ничего, брат Восэ, ты тут ни при чем. У меня просто чесался язык, когда я слушал его вранье, ну не стерпел, и все!
— Ты, оказывается, бесстрашный, Ниязджан! Любишь правду! Никогда не забуду твое заступничество!
Нияз сообщил, что наутро он с дядей вдвоем на своих двух конях отправятся вместе с какими-то попутчиками в Бухару.
И друзья, обнявшись, расстались...
Восэ купил на базаре лепешку, кусок вареной баранины, устроился с ними в чайной, спросив себе чайник. Затем до вечера, по чьему-то совету, бродил по «базару поденщиков», найдя за одной из мечетей и такой базар, где, в тени карагачей, одетые в лохмотья люди с серпами, мотыгами и веревками ждали, не наймет ли их кто-либо... Но некий дюжий бородач при Восэ выбрал себе лишь одного из всех и увел с собой. Остальные, как и Восэ, прождали напрасно допоздна и поодиночке разбрелись. На ночь Восэ забрался в одну из окраинных мечетей, проспал до утра на полу.
Утром он сговорился за две монеты наносить для ближайшей к мечети чайной на весь день воды и наколоть дров. Чаевничий направил его к какому-то старому мулле, который пишет людям письма и заявления. Восэ нашел этого старика в мечети Чорсу — очень худого, с ввалившимися щеками, с очками на глазах, перевязанными ниткой. Сидя на табурете, под гулким куполом безлюдной высокой мечети, этот старик, макая свое тростниковое перо в чернильницу, стоявшую рядом с ним на земле, писал что-то на плотном листе бумаги, прижимая его к своему колену. Выполняя просьбу какого-то земледельца, сидевшего перед ним, он сочинял для него письмо. Когда старик, получив плату за услугу, освободился, Восэ изложил ему свое дело, попросил составить заявление на имя правителя Шахрисябза.
— Напиши, что Назир, сын Хуш-Мухаммеда, бедняк с гор, человек честный и богобоязненный, не может быть убийцей и не был им. Бедность привела его в Шахрисябз, где он надеялся стать чернорабочим. На него возвели клевету, будто он убил человека, и несправедливо бросили в тюрьму. Напиши: прошу достопочтенного правителя проявить справедливость, освободить безвинного...
Мулла написал заявление и взял с Восэ две монеты «платы за перо» — то, что Восэ' заработал в тот день. В ответ на вопрос, где находится прибывший, судя по слухам, в Карши правитель Шахрисябза Остонакул и как можно передать ему заявление, старый мулла ответил: живет за городом, в каком-то саду, неподалеку от сада правителя Каршей; заявление же надо отнести в крепость и сдать приемщику жалоб, который в эти дни сидит у ворот крепости; ждать ответа правителя нужно примерно с неделю.
Восэ сразу же поспешил к крепости. Там привратники сказали, что приемщик заявлений уже ушел, приходи, мол, завтра.
На следующее утро, когда Восэ пришел на площадь перед крепостью, здесь уже собралось много народу. По площади разъезжали с озабоченным видом одетые в расшитую золотом парчу всадники с кривыми саблями и огнестрельным оружием. Группы солдат, вооруженных тяжелыми берданками, были выстроены в ряды. Все, как выяснил Восэ, ждали эмира, который выехал из облюбованного им загородного сада.
Главную, ведущую к воротам крепости улицу согнанные отовсюду водоносы поливали из бурдюков. Но когда вдали появилась большая группа всадников, ее все же окутало облако желтой пыли. В разноцветных дорогих халатах с посеребренными поясами и портупеями, на которых покачивались, поблескивая цветными каменьямр, ножны с кривыми саблями, всадники двигались, придав своим лицам выражение надменной спесивости. Двое из них ехали впереди,— важные и чванные, они ограничивались короткими властными жестами. Следовавшие за ними возглашали на непонятном нашему горцу узбекском языке хвалы и благословения его высочеству — богоданному и всепреславнейшему эмиру, выкрикивали пожелания ему успехов и благодарения за его милости...
Окрученные пышными белыми чалмами головы людей, стоящих на площади в первых рядах, склонялись в низких поклонах, и на все голоса звучало: «Аминь! Аминь!»
Люди указали Восэ на чиновника, ехавшего сразу за двумя распорядителями. Одетый в адресный полосатый, блестевший на солнце халат, он ехал впереди другого всадника — худощавого, с тонкой шеей и заспанным лицом, кланяясь направо и налево, отвечая на приветствия: «Здравствования желаю! Здравствования желаю!» В толпе послышался шепот: «Эмир! Эмир!» Восэ понял, что эмиром Бухары Музаффаром был не этот, отвечавший на приветствия, а едущий за ним — тот, худой, с заспанным лицом всадник, который одряхлел настолько, что не утруждал себя словами ответного приветствия толпе, возглашавшей ему благословения и хвалы. Восэ понял: для такого дела он держит при себе специального чиновника приветопроизносите ля!
Восэ стоял на краю дороги, с близкого расстояния смотрел на шествие высшей бухарской знати. Дотоле он представлял себе эмира человеком богатырского сложения, напоминающим сказочного богатыря Рустама,— верхом на коне он должен был выглядеть внушительно, грозно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59