Благополучие и достаток словно на крыльях стали улетать из дома Назира. Спустя два года дом его превратился в лачугу дервиша, а сам он остался в лохмотьях, Его сын Маджид и юная невестка Гульчехра, которые жили с ним в одном доме, не знали, куда бежать от подобного жалу змеи языка Марзии. Родные и знакомые, как и единственная дочь Назира, видеть не могли неизменно злую , и кислую физиономию его жены, а потому постепенно перестали у него бывать.
От тоски и горя Назир забросил охоту на лис, зайцев, волков и газелей. Его фитильное ружье с сошками и капкан заржавели, сети гнили, и он, когда-то охотившийся
даже на барсов, оказался жертвой в незримых, но безжалостных сетях женщины. Числившийся родственником сари-хосорский амлякдар не только не помогал Назиру в трудностях жизни, но, напротив, удесятерил их. Бедняга, из страха перед неприязнью и гневом амлякдара, не смел натянуть потуже удила, которые закусила его жена.
У его сына Маджида и невестки Гульчехры росла прелестная двухлетняя дочурка по имени Азиза, в которой дед души не чаял. Он часто носил внучку на руках, играл на домбре, учил ее танцевать, из поездок в Ховалинг или Бальджуан привозил сладости; вечерами вырезал для Азизы из дерева куклы, фигурки медведей, волков. Чудесная, веселая и улыбчивая девочка-лепетунья ласкала душу Назира, была единственным его утешением... А Марзия едва сдерживала свое бешенство, наблюдая любовь деда к внучке, с ехидством колола его придирчивыми упреками...
Однажды, когда Назир был на мельнице, сын в поле, а невестка по какому-то делу зашла к соседям, Марзия, оказавшись на дне оврага, вытащила оттуда залитое кровью тельце девочки, и с каким-то странным неистовством подняла крик, будто Азиза неожиданно упала в овраг и убилась... Сбежались Гульчехра и соседи, вернулся Назир и Маджид... Гульчехра рвала на себе волосы, окровавила лицо, билась головой о стену, Маджид стоял бледный как мертвец, застыв на месте с непрерывно моргающими глазами. Назир, не в силах стоять, опустился наземь, чувствуя, что в сердце что-то оборвалось, как струна, которую больше не соединишь... Горе в дом пришло неизбывное, неумолимое...
Среди собравшихся соседок не было только Надиры, задушевной подруги Гульчехры. Но тогда никто не придал значения ее отсутствию...
Маленькую Азизу похоронили. Спустя два дня к убитой горем Гульчехре пришла Надира, обняла ее, стала плакать. Потом, собравшись уходить, опять заплакала, пробормотала сквозь слезы: «Подруженька, сердце мое разрывается, да только не могу я сказать...» Почувствовав, что подруга хранит какую-то тайну и не решается ее открыть, Гульчехра слезами и мольбами заставила Надиру высказаться.
— Азиза не сама упала, подруга... Ее... столкнули, сбросили в овраг. Я была у себя на крыше, видела своими глазами.
Несчастная мать схватилась за сердце. Она не стала расспрашивать, когда Надира, не захотев назвать убийцу ребенка, сказала только:
— Ты сама знаешь, будь осторожна, подруженька, не называй меня, чтоб они не навлекли беду и на мою голову.
С этими словами она ушла. С воплем Гульчехра кинулась через двор в дом тестя, набросилась на Марзию, вцепилась ногтями в ее лицо, стала рвать ей клочьями седые волосы:
— Ты убила моего ребенка! Найди и отдай мне моего ребенка!
Крики женщин привлекли внимание мужчин, Назир и его сын оторвали обезумевшую Гульчехру от испуганной, все отрицающей Марзии. Умолчав о том, откуда узнала, Гульчехра рассказала, мужу и свекру тайну гибели девочки. Назир, вне себя, в сильном гневе, впервые поднял руку на жену. Свалив Марзию ударом у порога двери, он приставил нож к ее горлу:
— Гадюка, ты убила ребенка, признавайся, не то сейчас сниму тебе голову!
Женщина знала мягкий характер мужа, не испугалась:
— Отними мне голову. Я не убийца ребенка, на меня клевещут!
— Поклянись!
— Клянусь именем пророка, я не убивала ребенка!
Назир отпустил женщину, он, однако, знал, что для
такой «ведьмы из ада», как Марзия, клятва ничего не стоит. Сомнения его не исчезли, но и доказательств у него не было,— ведь Гульчехра не назвала свидетельницу преступления, зная, что Марзия через своего брата лякдара может не только испортить жизнь ее подруге, но и погубить Надиру.
Вечером того же дня Назир выгнал жену из дома, объявив, что разводится с нею. Он уже не боялся амлякдара! Когда дело заходит слишком далеко, не только амлякдара, но и бога и черта забудешь.
Марзия поспешила через речку в соседнее селение Шахидон, в дом к амдякдару Сари-Хосора, принялась там чернить и обвинять в смертных грехах Назира. Наплела,
будто Назир продал десятки лисьих шкур, заработал большие деньги, скрыл это от сборщика налогов. Обливала Назира грязью и клеветой: он, дескать, дурно отзывался об амлякдаре, строил против него козни, дружил с его врагами; вынес из тока, скрыл собранный урожай зерна до того, как сборщик успел обмерить его. Да и мало ли что еще может придумать в лютой ярости своей скверная женщина!..
Затем Марзия во время отсутствия Назира привела с собою в Афарди своих зятьев с вьючными ослами, все перевернула в доме, вывезла на ослах все, что ей захотелось прибрать к рукам.
Охотник и это стерпел; не было такой цены, какую он не дал бы, чтоб только избавиться от этой скандальной женщины. Когда не амлякдар, ставший свирепым недоброжелателем, наложил на обездоленного Назира такую поземельную подать, какую тот не в силах был уплатить, даже заложив дом, то он понял, что медлить ему нельзя. В течение нескольких дней Назир продал свой сад, осла, быка, ружье и уплатил половину требуемого. В опустевшем доме он оставил сына с впавшей в отчаяние Гульчехрой, а сам, молчаливый, заговаривающийся, ушел в горы, уподобившись странствующему дервишу.
Назир и услышал от Восэ добрый совет: оставить на некоторое время родные места, уйти в какой-либо из далеких северных городов — в Бухару, Самарканд или Ходжент — на поденщину. Может быть, на чужбине, вдали от амлякдара и налоговзимателей, не видя их насупленных бровей и не испытывая на себе их ненависти, он придет в себя, скопит немного денег...
Решив уйти в Бухару, а если не устроится там, то и далее — в Самарканд, Назир двинулся в путь, остановился в Шахрисябзе. Тут его взял в работники некто по имени Иноятулло, богатый человек, лет сорока, низкорослый и коренастый, с большими глазами навыкате, с рыжеватой жиденькой бородкой и короткими, дугою, ногами, как у тех, кто измлада стал лошадником. Роскошный дом этого богача красовался за крепостью, со двора дома были хорошо видны величавые развалины Тимурова Ак-Сарая.
В Яккабаге и в Ташкургане Иноятулло владел большими земельными угодьями и оросительными каналами. На всех его землях занимались хлебопашеством испольщики. На городском базаре у него были свои чайная, лепешечная и харчевня. Он давал деньги в рост кустарям, купцам, садоводам и земледельцам, взимая с суммы одолженных денег от трех до четырех процентов, но, если кто-либо осмеливался назвать его ростовщиком, сердился, считал того своим врагом.
Он был человеком суровым и резким, с женами, дочерьми и служанками обходился жестко и грубо. Его старшая жена Хурматой, мать двух не достигших совершеннолетия дочерей, женщина по годам «молодая — тридцати пяти лет, но похожая на пятидесятилетнюю, вела благочестивый образ жизни, не требовала от мужа выполнения супружеских обязанностей и даже согласилась с тем, что богач заведет новую жену. Можно сказать, что она сама подыскала мужу красивую женщину — дочь одного торговца мануфактурой — Лютфию, разведенную с первым мужем. Красивая, стройная восемнадцатилетняя Лютфия вышла замуж за сорокапятилетнего богача Иноятулло, от него родила двоих детей, но оба в младенчестве умерли. В течение пяти лет супружеской жизни Лютфия была вполне довольна любовью мужа, но затем его сердце стало заметно остывать к ней, любовные ласки — пугающе исчезать и все чаще стала проявляться жестокость и грубость его характера.
Причиной тому была Хайри.
Ризки-хола, поступив в дом Иноятулло служанкою, привела с собой и свою одиннадцатилетнюю дочь Хайрц, Чернявенькая, худенькая Хайри была тогда некрасивой, непривлекательной девочкой, с длинными руками, всегда спутанными грязными волосами и измазанным личиком, и одежка у нее была всегда рваная, испачканная... С течением лет она постепенно изменялась откуда только взялась красота, и в тринадцати-четырнадцатилетнем возрасте девочка стала уже такой, что глядеть на нее да не наглядеться! Мать закрыла ее лицо сеткой из конского волоса, надела на девушку паранджу. Но и этого матери показалось мало: она повесила на шею дочке талисман от дурного глаза. Теперь никто из мужчин не мог увидеть нежное лицо Хайри, белизны ее выразительной шеи, ее стана, словно тонко выточенного из мягкого горного камня... Всякий, кто увидел бы эту девушку, когда она достигла пятнадцати лет, сказал бы старинною поговоркой! «Она стоит подати целой страны!»
Но никто, кроме матери и девочек, с которыми Хайрц играла, которым шила куклы и за которыми ухаживала она, как вторая служанка, не должен был видеть за безобразной паранджой и чачваном ни лица ее, ни фигуры. Вместе с матерью Хайри занималась уборкой дома, приготовлением пищи, всем, что полагается делать служанке.
Хайри, разумеется, стеснялась хозяина, хотя и не слишком тщательно скрывала свое лицо от него, потому что привыкла к нему с малолетства. Иноятулло посматривал на нее украдкой. Женщины не могли не заметить обращенных к девушке вожделенных взглядов хозяина, сопровождаемых иной раз вздохами. Ризки-хола, мать Хайри, испытывала по этому поводу особенное беспокойство...
Ризки-хола со своей дочерью жила в убогой лачуге у больших ворот глухой глинобитной стены усадьбы Иноятулло, где была прорезана узенькая калитка. Однажды вечером хозяин без предупреждения вошел в тесный дворик своей служанки с большим свертком. Хайри, поливавшая из ведра дворик, увидев хозяина, бросила ведро и побежала в дом.
— Ты почему убегаешь, Хайри, дорогая? — ласково и нежно прозвучал голос Иноятулло. Выйди, я тебе подарок принес!
Вместо Хайри вышла ее мать.
— Ой, чтоб умереть мне. Сами пришли, ой-ой, откуда солнце взошло? Проходите сюда, вот сюда!..— Ризки-хола растерялась еще больше, чем дочь, быстро стряхнула грязное одеяло и, сложив его вдвое, кинула на покрывавшую глинобитное возвышение старую войлочную подстилку. За свою пятидесятилетнюю жизнь никогда не принимала Ризки-хола в своей нищенской лачуге такого большого и уважаемого гостя.
Хозяин присел, протянул женщине сверток, но она не решилась принять его, тогда, наклонившись, он развернул его: на одеяло выпало несколько отрезов атласа, парчи, европейские калоши, бухарские сапожки...
— На! — сказал Иноятулло.— Это тебе и твоей дочери подарок.
— Подарок? От кого же? Откуда?
— От меня.
На минуту воцарилось молчание. Прикусив кончик рукава, Ризки-хола испуганным взглядом смотрела то на невиданно богатый подарок,— то — ниже глаз — на мясистый нос, на обросшие жесткой бородой вялые щеки, па мятые губы хозяина.
— Закаляй для Хайри свадебное платье! — твердым голосом сказал гость. Чуточку помолчал и добавил: — До каких же пор ты будешь держать при себе подросшую дочь? Не хорошо так!.. Сама знаешь, дети от Лютфии не живут. Может быть, у меня будет сын от Хайри... Я выделю ей дом и тебя возьму туда... Ну, чего ты стоишь, как в землю вросла, старушка?
Но ведь... Господин... Неужели так сразу... Как гром с небес...
— Разговор, Ризки, окончен. Займись всём необходимым. А я к себе пойду...
Бросив взгляд на открытую дверь, за которой комнатенка лачуги темнела, как пасть пещеры, Иноятулло постоял немного, ожидая, по-видимому, появления Хайри, но, обманувшись в своем ожидании, удалился, неторопливо и солидно передвигая свои дугообразные ноги... Впоследствии люди города говорили, что Иноятулло, которому невтерпеж было скорее завершить свое доброе дело, очень обидел всех тетушек города, которые неплохо кормятся, подыскивая невест для женихов и женихов для невест,— как, мол, это так: такой богатей и не послал сватов, самолично стал свататься. Ну, и язвили, конечно: очень, видно, его заело!..
Когда Ризки-хола заговорила с дочерью об этом неожиданном сватовстве, озорница, вопреки ожиданию матери, не стала возражать. Девушка ради своей матери и соблюдения обычая даже слезинки не пролила в знак несогласия, а, напротив, увидев атлас, парчу, калоши и сапожки, пришла в восторг. Впрочем, она, должно быть, еще не понимала, что такое замужество и супружеская жизнь, и представляла себе все лишь как увеселительный обряд — с танцами, играми, подарками, музыкою и песнями...
Когда было сшито много свадебных платьев, она в них наряжалась по одному, надевала поверх них узорчатые камзолы, которых дотоле никогда не носила, примеряла дорогие браслеты, кольца и ожерелья, несчетно даримые ей богатеем, гляделась в зеркало, весело напевала песни и думала: «Хорошее дело быть невестой!» Даже у двух дочерей хозяина, за которыми — еще совсем маленькой служанкой — Хайрд ухаживала, не нашлось бы таких
красивых, разноцветных платьев,— как уж тут было не гордиться привалившим вдруг сразу счастьем?
Иноятулло купил для невесты и ее матери отличный дом на соседней улице и пышно справил в нем свадьбу. Вчерашняя служанка стала госпожой, владелицей красивого дома, большого двора с великолепным садом. И сам Иноятулло, большой человек, у которого еще вчера подметала полы Хайри, не осмеливаясь поднять голову и взглянуть на него, сегодня валяется перед Хайри на роскошных коврах и, бережно снимая сапожки с ее ног, целует эти маленькие, пленительные ноги!
Огонь любви молодожена с каждым днем все более разгорался. Иноятулло весь отдался страсти. Он почти забыл свой прежний дом — Лютфию, Хурмат-Ой, дочерей... Приходил он туда едва ли не раз в неделю и денег прежней семье давал в обрез.
Хурмат-Ой и ее дочери, конечно, негодовали, ворчали, но мирились со своей судьбой,— суровость и скупость мужа не была для них чем-либо новым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59