— Похудел ты, почернел, измучен ты, Восэ! — заплакал мулла.
Прослезился и Юнус. Восэ тоже расстроился, но сдержался. Мулла Сафар, плача, жалостливо заговорил с Восэ о несчастьях, постигших народ, страданьях заключенного в тюрьму Назира.
— Ты нас извини,— сказал хозяину дома мулла,— если можно, мы бы немного задержались.
— Хорошо, досточтимый, пожалуйста,— ответил Юнус и вышел.
Друзья уселись рядком.
— Откуда вы узнали, что я здесь? — спросил Восэ.
Сафар назвал одного из друзей Восэ, три дня тому назад по его поручению вернувшегося в родной Сари-Хосор на поиски беглецов-повстанцев. Этот человек встретился с Сафаром и в ответ на его настойчивые расспросы назвал Юнуса и селение, в котором тот укрыл Восэ.
Трагедия побежденных сильно потрясла муллу, и он решил выразить Восэ свой гнев, почему-де он не послушал его мудрых советов — не поднимать народ на безнадежное восстание. Что же теперь получилось? Что натворил Восэ? Принес народу несчастье, отдал его на муки, да и свою жизнь поставил под угрозу гибели! Кровь сотен безвинных пролита бесполезно. А убийства, казни не прекращаются. Мулла твердо решил — как бы горьки ни были слова, высказать их все Восэ и заставить его раскаяться в содеянном, а потом, вместе с Восэ поискать путь к его спасению. Но, увидев Восэ в бедственном, скорбном виде, Сафар пожалел неразумного молодого друга и, вместо приготовленных гневных слов, произнес:
— Того, что потеряно, не вернешь: все, что случается с рабами божьими, то предначертано им судьбой. Я тебя не упрекаю и не виню, но я очень беспокоюсь о тебе и Назире. Знай, первый, кто будет изводиться, если, не дай бог, ты и несчастный Назир погибнете, буду я. Люблю я тебя и Назира, как родных братьев. Не знаю, чем вы меня приворожили, чем так пленили мое сердце.
Размышляя о том, как продолжать беседу, мулла помолчал. Восэ сказал:
— Спасибо, досточтимый. Хоть бы я был достоин всей вашей заботливости и ласки. Вы называете меня и Назира родными братьями, это не из-за наших достоинств, а от чистоты вашего сердца, от вашего благородства. Спасибо... Вы что-то хотели сказать мне, досточтимый?
— Сначала ты мне скажи, какие у тебя намерения? Что собираешься дальше делать?
— Если удастся, Назира и других друзей своих хочу вызволить.
— Замысел очень хороший, но как ты это сделаешь? Ведь один раз ты уже попытался, не удалось!
— Я буду пытаться еще раз, два раза, много раз, пока не вызволю их.
— Боюсь, Восэ, что, стараясь выручить друзей, ты только себя погубишь!
— Ну и пусть! Если они будут убиты — и мне жизнь не нужна.
— Хорошо, предположим, что тебе все удастся, освободишь их, а потом что станешь делать?
— Друзья советуют бежать в Афганистан... Но я не согласен.
— Не согласен... а что же другое придумаешь?
— Посмотрю... Заранее не скажешь... Сейчас я могу думать только об освобождении Назира, Назима, Одины и других, больше ни о чем.
— Не сердись на меня, Восэ, но ты обольщаешь себя. Вот ты спрятался здесь в каком-то гроте, смотри — весь мокрый, а говоришь — «друзей спасу».
— Не смейтесь, досточтимый, в этой сырости за водопадом я долго не пробуду.
— Я удивляюсь, а не смеюсь. Удивляюсь твоей отваге.
— Мангыт хочет, чтобы мы были бессильными, покорными, безропотными. А я таким быть не хочу.
— Как-то один поэт по неосторожности и неразумию попал в беду, потом, раскаявшись, сказал: «Сам все знал, видел, да и попал в беду».
— Досточтимый, но ведь я ж не поэт.
— Не поэт, но умный мужчина, а пи один умный не даст понапрасну погубить свою жизнь.
— Допустим. А по-вашему, что я должен делать?
— Ты и сам ведь слыхал, правитель несколько раз объявлял: если ты сдашься, тебя простят.
Восэ поднял голову и взглянул в глаза собеседнику:
— А вы верите слову правителя?
— Правитель объявил это от имени кушбеги Гиссара и эмира.
— А вы верите слову кушбеги и эмира?
— Правду сказать, я в нерешительности — не знаю, верить или не верить.
— Хорошо, а зачем вы об этом заговорили?
— Хочу знать твое мнение.
— А разве вы его не знаете?
— Твое мнение... известно, конечно... Но, с другой стороны, эти мангыты хоть и деспоты, но все же они эмиры, правители страны: неужели они пойдут на прямую ложь перед лицом всего народа? Не может быть... Рассуждая так, я...
— Вы советуете мне сдаться? — перебил его Восэ.
— Я... в нерешительности... Временами кто-то шепчет мне как будто: «Поверь! Падишахи не изменяют своему слову, и твой Восэ таким образом спасется...»
— «...даже чиновником станет, военачальником» — так шепчут вам? — насмешливо продолжил его речь Восэ.
Мулла Сафар опустил голову и замолчал.
— Вы, досточтимый,— продолжал Восэ,— по-видимому, знаете, каковы бывают эмиры, правители и все их чиновники, только по книге вашего учителя Махдума, а сами на себе не испытали их власть, а если и испытали, то что она такое, забыли. Вы не обижайтесь, досточтимый, но я вам скажу — вы знающий мулла, а простодушный, доверчивый. Ведь вы сами рассказывали — ваш духовный наставник Махдум в своей книге правильно сказал, что эмиры, визири, правители не только люди, они даже не прошли по улице человечности. Уж не будем говорить о честности и справедливости, они просто не знают, что такое данное ими же слово, стыд, честь. Вы, наверно, слыхали, как бай Мирзо Акрам стал правителем Бальдяуана? Человек сам своими руками поднес свою несовершеннолетнюю дочь в подарок развратному эмиру и стал поэтому обладателем высокой должности,— что можно от
пего ожидать? Какая вера его слову? А сам эмир и кушбеги гиссарский нисколько не отстают от него. Даже сами шейхи и святые угодники «ясновидящие». Я вам рассказывал о шейхе Сайде Асроре... Ей-богу, чем жить под гнетом этих властителей, куда лучше воевать с ними и умереть мучеником за правду!..
Чай давно остыл, собеседники не притронулись ни к хлебу, ни к орехам. Послышалось пение петухов.
Восэ поднялся уходить. Мулла Сафар молча, в грустном раздумье попрощался с ним.
Может быть, по старости, а может быть, по природе своей мулла Сафар был столь мягким человеком, что его глаза снова налились слезами.
Восэ возвратился в «сырость за водопадом» — в темное, мокрое и шумное от журчащей воды убежище.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Прочитав утреннюю молитву, мулла Сафар выпил чашку молока, съел половину лепешки, которой его угостил гостеприимный Юсуф, и, подсаженный им на лошадь, сунув ноги в стремена, отправился своею дорогой.
Он ехал в Бальджуан.
Хотя доводы Восэ о ненадежности слова, данного правителем, показались мулле вескими, все же, пребывая в нерешительности, он по-прежнему терзался сомнениями. «Ведь правитель не один раз объявил о прощении Восэ, если тот явится с повинной,— снова и снова повторял он про себя.— Объявил от имени кушбеги Гиссара и от имени самого эмира! Весь народ знает об этом! Неужели обманет?!»
Переночевав в Ховалинге, мулла на следующий день доехал до Бальджуана. Там он заехал прямо в дом богослова хаджи Якуба. В прошлом они были приятелями — когда-то оба вместе изучали богословие в медресе «Гари- бия» в Бухаре, были соседями по келье. Якуб в последние два года обучения стал в этой келье преподавать юным послушникам начатки религиозных знаний. А мулла Сафар помимо учебы занимался перепиской старинных рукописей. За его прекрасный почерк и другие таланты (он писал стихи, был хорошим лексикологом и художником) Якуб, считавшийся опытным грамотеем, очень любил и уважал
своего земляка. Богатый человек, он изредка давал ему на переписку рукописи, но за эту работу никогда не платил. Сафар, полный дружеских чувств к своему земляку, не требовал у него платы.
Хаджи Якуб приветливо, как и раньше, встретил давнишнего знакомого. Подумал: «Дам ему снять копию с «Этики» Джалоли — никто лучше не перепишет».
— Заходи, брат! Помнишь стихи: «Заходи, заходи, чтобы сердце в груди, а за ним поспеша, стала жертвой за тебя и душа!» Ну, бродяга, где ты бродишь теперь? — дружески пошутил Якуб.— Ты что-то грустный, из-за чего нос повесил?
— Был бы только нос, ничего бы, вот сердце у меня горит, все внутри корежит,— печально улыбнулся мулла.
Усадив гостя в переднем углу, богослов уселся и сам.
— Так из-за чего же у тебя сердце горит? На каком огне?
— На том самом, на каком горит сегодня эта страна.
— А-а, восстание, мятеж?
— Да, вот об этом-то я и хотел поговорить с вами.—« Мулла Сафар когда-то, в Бухаре, был с Якубом на «ты», но теперь, когда богослов стал старшим преподавателем в медресе и личным советником правителя, язык у Сафара не поворачивался выговаривать это близкое «ты».
— Та-ак!— поглаживая бороду, протянул хозяин дома.
— Я видел Восэ.
— Восэ! Так-так?!..— заинтересовался Якуб.— Выходит, ты с ним знаком? И где же находится этот проклятый?
— Об этом не спрашивайте. Он спрятан в таком месте, что солдаты, ищи его хоть сорок лет, не найдут.
Богослов лукаво прищурил, полузакрыл глаза и тихо сказал:
— Неужели и от меня скроешь? Я-то, ты сам знаешь, не из «припадающих к стопам» начальства!
— Не спрашивайте.
«Сейчас не скажешь, потом все равно скажешь. Как бы то ни было, а я уж вытяну из тебя эту тайну»,— подумал про себя советник правителя, а вслух произнес:
— Так о чем же ты мне хотел поведать?
— Правитель сказал, что, если Восэ сдастся, его простят. Правда ли это?
— Раз ты так слышал, значит, правда.
— Я не спрашиваю, от кого исходит этот приказ, я спрашиваю — слово это верное или обман? Если Восэ сдастся, действительно ли он будет оправдан?
— Постой-ка, мулла, что ты так заботишься об этом бунтовщике? Кто он тебе?
— Никто. Просто знакомый.
— Знакомый?
— Да, знакомый, даже приятель. А помимо того, просто человек, понимаете: человек!.. Сам я не знаю почему, но жалею его, беспокоюсь о нем. Да сказать правду, даже люблю. Хоть он всего-то деревенский маслодельщик, человек простой, но я не встречал еще такого разумного, отважного, чистосердечного и благочестивого. Были бы все рабы божьи были на него похожи. Если бы вы, достопочтенный, хоть раз побеседовали с Восэ, не пришло бы вам в голову назвать его бунтовщиком проклятым, убедились бы, что он достоин уважения.
«Видно, этот дьявол в человеческом образе,— подумал Якуб,— приворожил тебя. Однако помолчу лучше, дам тебе, дураку, выговориться!..» И, решив направить речь Сафара в «гладкое русло», заговорил так:
— Слова твои не лишены правды, мулла. Это я просто так, к слову назвал его «проклятым бунтовщиком». Знаешь, когда он попался мне на глаза в первый раз, я тоже был покорен его отвагой, его разумной речью. Это было на празднестве по поводу обрезания сына покойного Аллаяра, локайского старейшины. Восэ усмирил лошадь, которую никто не мог усмирить, а потом при разговоре с почтенным нашим правителем он так говорил, как может говорить только смелый и разумный человек. Потом, во второй раз, я его видел уже после начатого им восстания в Тут-и-буни-Хайдаре. Там он в самом деле очень мужественно вел себя. Вот бы все военачальники были такими! Лучшее в мире было бы у нас войско! Восэ достоин султанской службы... конечно, если раскается в им содеянном. К счастью, и наш великий эмир и кушбеги Остонакул подумали тоже об этом; кабы не их указание, Мирзо Акрам, конечно, не провозгласил бы о милостивом прощении Восэ. К твоему сведению, мулла, я когда был в крепости нашего правителя, то своими ушами слышал, как он диктовал писцу такой приказ. От всего сердца давал бек свое обещание.
— От всего сердца?
— Да. Говорю же, сам я свидетель! Или ты не принимаешь моего свидетельства?
— Свидетельства такого уважаемого человека, как вы, не принять, конечно, нельзя, но... а если Восэ не сдастся, тогда что?
— Да, действительно, в моем присутствии правитель обсуждал и такое предположение,— поспешил с ответом богослов.— Его высочество эмир в своей грамоте, посланной кушбеги Остонакулу, сообщил: быть может, Восэ по естественной осторожности не захочет сдаться, мы должны это понять. Поэтому, если он даже будет захвачен хитростью или силой, мы наказывать его не будем, дадим ему должность и будем покровительствовать.
Слуга богослова принес угощения, подбросил атласные подушки на мягкий персидский ковер. Сафар, опустив кусок лепешки в мед, отправил его в рот, не спеша подул на горячий чай и маленькими глотками стал пить. Он задумался.
— Вижу, мулла, ты не решаешься,— снова начал хаджи Якуб.— Неужели мне не веришь?
Сафар молчал. Якуб с суровым видом продолжал:
— Неужели я, человек с седой бородой, из-за какого-то непокорного мятежника стану лжецом, опозорю себя?
— Я услышал от вас такое, достопочтенный, что мой бедный ум не сразу может переварить ее... Надо подумать. Но, в сущности... поверю я или не поверю, какая от того польза?
— Какая польза? — постарался выразить удивление богослов.— Да ведь ты же знаешь место, где укрылся Восэ, и можешь разрешить сразу трудности и его самого и властей. Разве это не польза?
Сафар не ответил, богослов продолжал свое:
— Если хочешь добра своему другу Восэ, ты должен уговорить его сдаться...
— Он не сдастся,— быстро ответил мулла Сафар.
— Пойди к нему, повтори ему сказанное мной о приказе правителя. Он должен согласиться!
— Не согласится.
— Откуда ты знаешь, что он не согласится? — не удержал гнева хаджи Якуб.
— Знаю. Не зная, не говорил бы.
— В таком случае, ради его же благополучия, Восэ
следует взять силой, а не то он погибнет. Понимаешь, погибнет! Будет уничтожен. Ты побыстрей укажи место, где он прячется, хочешь, мне скажи, я пойду немедленно от твоего имени сообщу правителю, не хочешь — иди сам объясни.
Сафар в раздумье спросил:
— А грамоту, посланную эмиром на имя кушбеги Остонакула, кто видел? Вы сами видели? Читали?
— Видел и читал. Копию ее кушбеги послал беку Мирзо Акраму, а тот показал ее мне.
Сафар недоверчиво посмотрел на почтенного богослова.
— Вижу я твои мысли! Ты думаешь, Сафар, что я лжец, ты оскорбляешь меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59