И в этом большая заслуга товарища Гириниса,— кончает свой тост Багдонас— Его организаторские способности, чуткость к трудящемуся человеку, принципиальность — вот та основа, на которой зиждутся все ваши успехи. Поэтому, уважаемые, я предлагаю тост за ваших прекрасных руководителей — Даниелюса Гириниса и Андрюса Стропуса.
Багдонас нерешительно садится, вдруг вспоминает, что не все сказал, но все в зале встают, и ему ничего другого не остается, как встать. Звенят стаканы, люди что-то выкрикивают в честь Гириниса, а те, кто поближе и посмелее, чокаются с секретарем, высоко поднимая стаканы. И Стирта протискивается вперед, чтобы чокнуться со своим родичем
(«Брат моей бабы, вы что, не знаете, ядрена-зелена!»), но Бируте с Рутой Бутгинене оттаскивают его в сторону.
— В каждой деревне свой дурак, а у нас — Стирта,— смеется Бутгинас.
Андрюс Стропус загодя обсудил с членами правления, кому первому и какие тосты говорить. Но Юлюс Багдонас все расстроил. Теперь другого выхода нет, придется самому что-то сказать. Зацепиться за это большое колесо Багдона-са, отдавая дань колесикам поменьше, и склонить на свою сторону сердца всех собравшихся, а главное — властей.
И изо рта Андрюса Стропуса вылетают слова — одно другого краше. Поклон простому труженику-колхознику, без героического, самоотверженного труда которого мы не шагали бы от победы к победе. Поклон уважаемому секретарю райкома Даниелюсу Гиринису, так сказать, руководящей силе и разуму Епушотаса. Поклон нашему гостю Юлю-су Багдонасу, который и есть главное колесо, двигающее весь механизм и дающее сложной машине колхозного производства правильное направление.
— За наших дорогих руководителей, товарищи!
. Далее все идет, как и было намечено. То тут, то там кто-то острит, кто-то невинным анекдотцем веселит соседей. У столов, отведенных для самых почетных гостей, вертится все больше развеселившихся — надо думать, не от лимонада.
— Знаете, я не кончил свой тост,— признается Юлюс Багдонас Даниелюсу и хитро щурится.— Я не сказал самого главного.
— Чего же?
— Что тебя решили перевести в аппарат. Будем служить вместе.
Даниелюс с Юргитой переглядываются. Пришибленный новостью Стропус смотрит на них исподлобья.
— Это и есть обещанный вами сюрприз, товарищ Юлюс? — не может поверить Юргита.
— А что? Разве такая женщина, как вы, его не достойна?
— Несколько лет тому назад меня тоже хотели перевести в аппарат,— без особой радости говорит Даниелюс.
— Тогда это тогда, сам знаешь... А теперь строительство фабрики и высокие показатели по району поставили тебя на ноги,— заверяет Багдонас— Товарищ Гиринене, вы победоносно вернетесь в свой любимый Вильнюс.
— Может, прежде всего следовало бы спросить, обрадовала ли эта новость самого Даниелюса Гириниса. И что думают по этому поводу люди. Обрадуются ли они, расставаясь со своим секретарем?
— Люди?..— Багдонас зыркает на Юргиту, не уверенный в том, расслышала ли она его, и тут же смекает, что об этом не стоит и говорить.— А что касается товарища Даниелюса... Мне еще не доводилось встречать людей, которые отказывались бы от повышения.
— И я не отказываюсь,— вмешивается Даниелюс, поймав беспокойный взгляд Юргиты.— Куда там! Мне очень приятно оказанное доверие! Но я буду откровенен: голова от этого повышения кругом у меня не пошла. Здесь моя родина, дорогие мне с детства люди — это во-первых, а во-вторых — работа в районе мне больше по душе, чем раскладывание бумаг по папкам. Если бы все зависело только от меня, я бы из Епушотаса и шагу не сделал.
— Ха! — Багдонас недоверчиво улыбается, глядя то на Юргиту, то на Даниелюса.— А ваше мнение, товарищ Гиринене?
— В существенных вопросах наши мнения полностью совпадают, товарищ Багдонас. А что касается общеизвестной формулировки, которую вы наверняка имеете в виду, о том, что установка партии — приказ для каждого коммуниста, то сегодня ее смысл куда шире: выбор зависит от самого человека.
— Да...— отзывается Даниелюс.— Если ради этого выбора не приносятся в жертву интересы самого близкого человека...
— Любить — это и значит жертвовать,— тихо говорит Юргита Даниелюсу.— Если повышение омрачит тебе жизнь, то и мне возвращение в город моего детства не доставит удовольствия.
— Юргита... Юргита...— потупившись, шепчет Даниелюс— Ты всегда отдаешь больше, чем получаешь...
Багдонас отворачивается, прячет под белесыми ресницами завистливый взгляд и что-то бормочет под нос.
— Так, может, закончите свой тост, товарищ Багдонас? — осторожно напоминает председатель, обрадовавшись тому, что Гиринисы заняты беседой между собой; после того как Стропус бежал с места происшествия, панически зовя других на помощь, он всегда чувствует себя неловко рядом с секретарем.
— Какой тост? А... Вряд ли стоит сообщать о том, что еще не скреплено печатью,— возражает раздраженный Багдонас.
Андрюс Стропус разочарованно кусает губу — снова
придется жить и работать вместе с Гиринисом... Но свое разочарование он удачно прикрывает веселой улыбкой и с самодовольством хлебосольного хозяина окидывает гудящий зал, где за «художественным» столом Саулюс Юр-кус готовит к выступлению свою певческую армию. Самое время прийти на помощь тем, кто поднимает тосты и кто, похоже, уже выдохся...
— Может, для храбрости, Унте? — толкает Гириниса кулаком в бок сосед, с которым тот не раз шумно выпивал.— Я знал, что будет только пиво, да и то хреновое, поэтому бутылочку прихватил.
— Да нет, пожалуй...— не поддается искушению Унте.— У меня и от пива щеки горят...
— Гореть-то горят. Но пиво есть пиво...
Мужики по двое-трое, а то и целой ватагой встают из-за столов — «коней поить». Частенько попадаются такие, у кого в кармане булькает тепленькая бутылочка водки, у других для подкрепления припрятаны «чернила». Озираясь, не видит ли кто-нибудь из властей, они потягивают по глоточку и возвращаются как будто на крыльях. - — Хотя бы настоящее пиво сварили...— сетуют они.
— Оно вроде бы ничего, но пиво есть пиво.
— А наш-то, наш-то прямо из кожи вон лезет, чтобы секретарю угодить. Знает, что тот пьянства терпеть не может, потому-то на столах один лимонад...
— А уж как тогда осрамился, вспомнить стыдно.
' — Конечно, осрамился. Настоящий мужик попер бы на этих хулиганов. Пусть зарежут, но чтоб бежать...
— Да какой он мужик... Думаешь, ребенок его?
— А чей же? Может, ты постарался?
— Не я, но баба у него хват...
— Ну уж, ну! Это уж ты перегнул палку, Йокимас. Хватил через край.
Наконец Саулюс Юркус решает: все готово, на смех не поднимут. Хористы все пунцовые, но не перебрали, выпили столько, сколько для веселой песни требуется. И песня льется, заставляя замолкать столы, озаряя разгоряченные лица восторженными улыбками. Многие стучат в такт ногами о половицы, тихонько подтягивают даже безголосые. Но разве тут голос важен — сердца друг с другом говорят, забыв вражду и ссоры, злость, затаенную печаль... Вот и стекаются все голоса, как речушки, в широко разлившуюся реку, неудержимо стремящуюся вперед, прокладывающую себе путь и отвоевывающую для своего русла все новые и новые пространства. Юркус стоит на стуле между столами и яростными жестами едва сдерживает своих певцов; он и сам пунцовый, как розан, но не от пива — только два-три глотка хлебнул,— а от этого общего веселья, захватывающего каждого, у кого пылкое сердце и горячая до сумасбродства кровь.
Под горою ива, колодец без дна, там бродит тоскливо девчонка одна...
Унте с восхищением смотрит, как летают во все стороны руки Юркуса, как трепыхаются его длинные рыжие волосы, как подпрыгивает на длинной шее в такт музыке голова. Не парень, огонь. Немножко помешан на этом своем светлом будущем, но в своем деле мастак... Вот смеху было бы, если бы он сейчас грохнулся со стула на пол...
Унте улыбается, представляя себе, как бы Юркус выглядел. И у Юркуса на губах играет улыбка («Браво, браво, самодеятельность! Хорошо тянут!»). Все хористы, облепившие столы третьего ряда, в расстегнутых рубахах, в испарине, пахнущие сытными яствами,— одна сплошная, негаснущая улыбка.
Стой, погоди, девица, Дай скакуну водицы...
Юркус вдруг спрыгивает со стула, делает знак хористам, чтобы дальше пели, и бросается на сцену к пианино. И песня под его страстный аккомпанемент взлетает еще выше.
Холодна роса, а я боса, отморожу ноги...
Унте кажется, что все взгляды обращены на него — до чего же красиво звучит его голос. Чтоб самому убедиться и другим показать, чего он, его голос, стоит, Унте замолкает, и песня на самом деле угасает. Сквозь толпу он не видит Юргиту, но как бы чувствует ее удивление («Смотри-ка, какой певун!»).
Песня замолкает, и долго еще гремят аплодисменты и одобрительные возгласы. Саулюс Юркус элегантно раскланивается, потом, охваченный вдохновением, машет рукой и просит певцов встать. Однако они не сразу понимают, чего он от них хочет, а когда наконец смекают и недружно встают — торжественность минуты упущена.
— Черепахи! — выговаривает им Юркус, возвращаясь на свое место.— Власти были в восторге, а вы...
— После песенки такой не мешало б по одной! — орет Унтин сосед, колотя его кулаком в бок.— Так, может, теперь не откажешься во двор?..
Унте пожимает плечами, всеми силами противясь искушению. Господи, каким легким он стал! Словно к каждой ляжке по воздушному шару привязали, и шары эти тянут его вверх. Что ни говори, но и пиво силу имеет! А ежели еще веселая песня!.. У Унте в груди не сердце, а пылающий факел...
— Ну, может... На сей раз... Так или иначе, но пузырь — не цистерна бензовоза...— хитро улыбается он, не чувствуя, как встает и перешагивает через скамейку.
Сосед за ним. И еще пара мужиков, смекнув, видно, в чем дело, пробирается к выходу. Чтоб песня лилась по-- звончей...
— Смотрите у меня, товарищи,— предупреждает Юр-кус, почуяв что-то неладное.— Это дело нашей чести. Неважно, что за столами сидим.
— Не опростоволосимся, не бойся! — заверяют те.
И на самом деле: возвращаются, и еще звончей льется песня. Унте выводит первым голосом, да так, что стоит ему выдержать паузу, и тишина в ушах аж звенит — все сосредоточенно, затаив дыхание, слушают, как он поет.
Лают гончие — значит, мимо молодец скачет. Все гляжу я в оконце — мимо скачет и скачет,—
органно гудит в зале, и он не сразу взрывается аплодисментами и возгласами «ура», потому что, когда умолкают последние аккорды, у каждого в душе еще звучит пленительная песня, а кое у кого в глазах и слезы стоят.
Ляонас Бутгинас просит слова. Тост его короткий: за колхозных певцов, с которыми и работа спорится и горе
не горе. И, конечно, за своего друга Антанаса Гириниса, за его серебряное горло, как выразился один из телевизионщиков. Успехов тебе, Унте, во всех твоих делах!
Лицо у Унте полыхает как мак, перебрал пива, да и белой добавил. Столы упорно требуют, чтобы он сказал слово. О чем? О том, что самая красивая женщина здесь — Юргита, а у Стропуса рога? За рогатых! Унте тихо хихикает, ничего себе, веселенький тост. Ах, хорошо бы снова выйти во двор — бутылка соседа выпита еще не до дна... Но Стро-пус, подчиняясь воле гостей, стучит ножом о тарелку: слово имеет Антанас Гиринис...
Унте встает, поправляет галстук, передразнивая Стро-пуса. В голове пустота. По плану Юркуса еще не время для старинных песен, но чем, черт побери, откупишься от всех?
Стальная коса у меня,
косил клеверок я три дня.
Ура, коса, урааа! — вдруг выталкивает память, и Унте, долго не раздумывая, затягивает.
Юркуса от ужаса даже пот прошиб. Подобрав полы пиджака, он бросается на сцену к пианино, но Унте, как говорят, неуправляем. Спев второй куплет, возвращается к первому, а закончив его, перескакивает к последнему. Не Юркус ему, как обычно, аккомпанирует, а он за собой Юркуса ведет.
Но успех огромный — всех покорила неукротимая мощь песни, ее завораживающая душевность и простота. Унте спел одну песню, другую. Юркус сидит у пианино, опустив руки и разинув рот от удивления. И впрямь, на кой его аккомпанемент? Теперь уже все течет плавно, куплет за куплетом, слово за словом, даже самому Унте не верится. Но так оно на самом деле. Иначе зал после каждой песни не кричал бы: бис!
— В консерваторию бы его,— говорит Юргита.
— Да, дягимайский Норейка,— соглашается Стропус.
Даниелюс молчит, загадочно качает головой.
Юркус возвращается со сцены несолоно хлебавши. Врезал бы он Унте по первое число, но тот уже пробирается между столами к выходу.
У дверей стоит Юргита. Интересно, вышла подышать или для того, чтобы улыбнуться ему и пожать руку?
— Ты хорошо пел, Унте.
— Я? Да сначала я все спутал.
— Нет, нет, все очень хорошо получилось. Еще тебя надо с премией поздравить. Молодец!
— Ерунда! Не меня одного наградили.
— Скоро домой поедем. Может, вместе? Отец ждет... Унте чувствует на себе пристальный, невеселый взгляд Юргиты и все понимает. Опустив глаза, ничего не видя, кроме ее черных лакированных туфелек и островочка пола вокруг них, Унте тихо говорит:
— Вы не бойтесь... Пока я не перебрал... Когда вы рядом, ничего дурного со мной не случится.
— Разве я тебе что-нибудь сказала?
И вдруг он вспоминает недавний сон... будто несет Юргиту на руках.
... конечно, вместе поеду... Ведь отец один... И вообще...— растерянно шепчет он.
— Ваш Юркус музыкантов выстраивает. Сейчас выйдут танцоры.
— Выйдут...— не слыша своего голоса, повторяет Унте и смотрит на уходящую Юргиту.
Смотрит, забыв обо всем, пока она не исчезает в толпе. Как хорошо, что этой ночью он будет сидеть с ней в отцовском доме за одним столом. И утром за завтраком...
На плечо Унте опускается тяжелая рука. Сосед, не дождавшийся, когда Гиринис придет допивать бутылочку? Нет, Андрюс Стропус! Протягивает Унте правую руку (хотя сегодня уже и здоровались), кисло хвалит его песни и сетует, что нет Йонаса Гириниса: хотел, видишь ли, вете-^ . рана поблагодарить, пожелать ему доброго здоровья. Что ж, придется это сделать завтра или послезавтра, заехав к ним домой. Конечно, впечатление не то что на людях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72