— Что ты навалился на стол, как медведь, это тебе не кровать,— корит его Салюте, возвращая мужа из безоблачных высот на грешную землю.— Ты что, не видишь — все поели, со стола убираем.
— Поели?.. А... Ну и хорошо, что поели.— Унте лениво встает.— Ой, до чего же порой бывает хорош белый свет! Живешь среди той же скотины, что и раньше, но вдруг в оконце свинарника залетает солнечный луч, и сразу все преображается. Словно волшебник махнул палочкой, и совершилось чудо — всюду светло, царят справедливость
— Болтаешь всё...— осаживает мужа Салюте.— Лучше прилег бы на часок.
— Слышишь?— вторит ей Юстина, сомневаясь в том, думает ли брат о каких-нибудь земных делах.— Бутгинас зовет. Видно, важное у него к тебе дело.
— Какое там важное,— напускается на нее Салюте.— Просто захотелось языком потрепать. Льнут они друг к другу, водой их не разольешь.
— Пусть лучше к Бутгинасу льнет, чем к какому-нибудь пьянице,— встает на защиту брата Юстина.
— Надирается он и у Бутгинаса, хватает ему и там...
— Ну уж ты не сравнивай. Твоему муженьку только понюхать дай, он полрайона исколесит, чтобы еще добыть.
— Не было бы чего добывать, он бы и не рыпался, не шастал,— не уступает Салюте, все более раздражаясь.
— Заступница нашлась!— возмущается Юстина.— Такие вот, как ты, потворщицы, пособницы, и портят мужей. Попался бы мне такой герой в руки, я бы с ним быстренько справилась. Он бы у меня не ползал на коленях перед бутылкой, не молился бы на нее. Одно из двух: или живи как человек, люби свою супругу, или ступай от меня, несчастной, на все четыре стороны, если тебе чертов напиток дороже.
— Ну уж, ну!— багровеет от злости Салюте.— Взяла бы и сделала из пьяницы трезвенника. Тебя послушать — так муж точно бочка какая-то: выцедила из него пиво, налила колодезную воду — и готово. Не думала, что ум у тебя такой короткий.
— Говори что хочешь, а я с пьяницей ни одного бы дня не прожила!— не сдается Юстина, громыхая посудой на кухне.— Ты что думаешь — я себе муженька найти не могла? Куда там! Не один ко мне сватался, хоть и не красавица. Еще и сейчас не поздно эту петлю на шею накинуть, только пожелай я, да подходящего не видать. Да, да, только пожелай я, разве мало сорокалетних женщин замуж выходит? Но ты скажи, где таких мужчин сыскать, таких, которых уважать и любить можно? Все лодыри, пьянчужки смотрят на бабу как на рабочую кобылку. А ежели кто на сивуху и меньше посматривает, ежели кто пообразованней да пообтесанней, то все равно — не он мои портки, а я его после замужества стирать буду. Я буду по дому хлопотать, а он — у телевизора сидеть. Где это ты видела, чтобы муж ужин готовил? Скотина, огород, дети — все на плечах у бедной бабы. Муж только вид делает, что воз тянет, а баба и впрямь в этот домашний воз впрягается, сил не жалеет.
Так на кой ляд мне впрягаться? Ежели бы нашелся такой к которому я бы сердцем потянулась... А только из-за того чтобы замуж выйти, чтобы кого-то в постели иметь... Нет, лучше одной! Пусть дуры тянут семейное ярмо, барщину отбывают. Такие, как ты, как моя сестра Бируте...
— Это уже не ты, а обида твоя говорит, Юстина. Осталась в старых девах, вот и злишься на весь свет.
— Старая дева, но зато свободная. Никто меня сапогами не топчет.
— Далась тебе эта свобода. Ни мужского плеча, ни детей...
— Дети! Ну, этого добра можно и без мужа нажить... Унте не слышит их ссоры: как только сцепились, он
вместе с отцом и вышел из избы — старик отправился в чулан на боковую, а сын через всю деревню — в сельсовет. Сквозь густые разлапистые деревья кое-где пробивается солнечный луч. Хорошо и свежо под прохладной, пахнущей зеленью листвой, в которой нет-нет да просвечивает голубой лоскут неба, усеянного белыми перистыми облаками. На дорогу с обеих сторон смотрят крохотные оконца старых изб, выкрашенные в желтый цвет крылечки, поскрипывают замшелые дубовые колодезные журавли, какие нынче уже не в моде. Примерно через полверсты зеленая крыша обрывается: новые кирпичные дома, садочки, не успевшие еще прижиться, и простор, простор, разве что попадется где-нибудь одно-другое молоденькое деревце, высаженное у дороги. Да чего и удивляться, ведь лет двадцать тому назад здесь тянулись пустые поля.
Во дворе Дома культуры ни одного человека. Пусто и на площадке для стоянки машин. На втором этаже несколько окон, одно из них — сельсовета.
— Присаживайся,— говорит Ляонас Бутгинас и тычет пальцем в потертое кресло у стены. А сам остается у окна. Без пиджака, в рубашке с засученными до локтей рукавами, оголившими смуглую, заросшую густыми волосами кожу, влажную от пота. Высокий лоб и широкое лицо сверкают, словно лоснятся от жира.— Ну и мучаюсь же я летом,— жалуется он, доставая из кармана скомканный носо-пой платок.— Двадцать градусов выше нуля еще куда ни шло, стерплю, но если выше, то пот с меня ручьями течет. А уж сущая беда, когда приходится надевать пиджак и завязывать галстук.
— Так ты, может, вызвал меня, чтобы сообщить о том, что перебираешься на север?— усмехается Унте, развалившись в кресле.
— Нет, у меня более веселая новость для тебя, но я ее оставлю на закуску. Как бы то ни было, давненько мы с тобой не виделись, и есть о чем побалакать.
— Давненько, больше недели. Летом у всех работы невпроворот. А у тебя еще эти сельсоветовские дела.
— Хорошо, если бы только сельсоветовские...— Бутгинас замолкает на минутку, не отваживаясь продолжать.— Ты не думай, хлеб председателя сельсовета нелегкий. Особенно когда во главе колхоза такой, как Стропус.
— Топор!— цедит сквозь зубы Унте.— Носится с этими животноводческими комплексами, а на строительство Дома культуры ему наплевать.
— Хочет выше всех в республике взлететь. Герой Труда ему снится. А за культурную деятельность золотую звездочку так просто не дадут. Цифры и проценты требуются. Показатели! Мясо, молоко, зерно — вот где величайшие ценности с точки зрения материалиста.
— Здорово загнул. Может, у тебя и насчет памятника Жгутасу-Жентулису просветление в голове?
— Насчет памятника мне давно все ясно, сам все знаешь. Скоро тридцать лет, как наш земляк геройски погиб. До годовщины памятник должен стоять.
— Не понимаю я тебя, Ляонас.— Унте подскакивает, снова садится, безжалостно скрипя креслом.— Ты что, со Стропусом в одну дудку дуешь?
— И твой брат Даниелюс, секретарь, того же мнения.
— Мой брат! Откуда ты знаешь, может, он того же мнения, потому что должность велит?
— Да и я на кое-какой должности.
— Чинодралы! А где же ваши головы?
— Я согласен с твоим братом. Если человек погибает за других, то заслуживает всяческого уважения,— спокойным, ровным голосом произносит Бутгинас, как будто доклад читает.— Жгутас-Жентулис защищался до последнего патрона, уложил нескольких гранатами и взорвал себя, когда на него три дюжих лесовика поперли. Всех в одной куче мертвыми нашли. Ты уж, Унте, не сердись, но политик из тебя никудышный, лучше попридержи язык за зубами, если не очень разбираешься.
Унте сердито кусает губы, медленно поднимается с кресла. Быть грозе, неважно, что их водой не разольешь, как Салюте говорит; это так, но бывает, спорят часы напролет — и никакого согласия. Да взять хотя бы памятник Жгутасу-Жентулису; он для них как та неприступная гора, им бы обойти ее, если не желают друг с другом насмерть
рассориться. Или строительство фабрики, к которому Бут-гинас, не соглашаясь с Унте, относится довольно трезво. Но Унте никто никогда не заставит идти в обход. Только прямо, только вперед, даже если придется шею свернуть! И пусть Ляонас не встает правде поперек дороги!..
Но Ляонас Бутгинас сегодня, как назло, настроен иначе — спорить не желает. Хлоп муху! Хлоп другую! Щелчок — и с ладони наземь летит расплющенное насекомое. Вроде бы неподходящее занятие для предсельсовета.
— Знаешь,— говорит Унте, выложив все, что думает, и отчаявшись дождаться от Бутгинаса хоть какого-нибудь ответа,— когда поставите памятник, будет за что спрятаться, ежели, скажем, приспичит.
Ляонас Бутгинас спокойно проглатывает и эту пилюлю. А может, не расслышал? Нет, расслышал, даже вяло улыбнулся, хотя по выражению лица видно, что мысли его заняты другим. Уж очень он замкнутый человек. Ежели повнимательней присмотреться, то и он, друг, уже не такой, как прежде. Мешки под глазами вроде бы больше стали, морщины по обе стороны мясистого носа удлинились, да и румянец на щеках, от которых всегда веяло здоровьем и на которых всегда бойко цвела улыбка, и тот потускнел.
— Может, тебе нездоровится?— спрашивает Унте, недовольный затянувшимся молчанием и мушиной охотой.
— С чего это ты взял? Неужто у меня на роже написано?
— Не написано, но ты какой-то не такой, как раньше... Бутгинас делает усилие и поднимает глаза на Унте:
— Не такой, говоришь? Все мы не такие. Годы...
— Ври, сколько влезет.— Унте встает, мерит шагами тесную каморку.— Может быть, и годы, но люди другое говорят. От соседей ничего не утаишь. Как ни закрывай окна, все равно слышно, как тарелки бьют.
— Чепуху городишь...— Ляонас Бутгинас с минуту медлит, не решаясь открыться, хотя знает, всеми порами чувствует: не удастся ему на сей раз сохранить тайну.— Никто не закрывает, никто не бьет... Только, видишь, она — Герой Труда, в прошлом депутат Верховного Совета, а я — предсельсовета. Вот и зазналась.
- Как же ей не зазнаться, ежели ты у нее под каблуком,— вставляет Унте, сочувственно глядя на своего. - С самого начала надо было вожжи в руках держать.
- Так только темнота деревенская рассуждает! — Бутпас спохватывается, что слишком громко говорит, и прикрывает окно.— Когда женщину любишь, и под каблуком у нее приятно. Когда веришь ей, уважаешь, она тебе тем же самым платит. Любовь, уважение друг к другу и составляют суть равенства мужчины и женщины. А не то, что женщина имеет право быть начальником любого управления, министром, парторгом, рыть траншеи для канализационных труб наравне с мужчинами. Представь себе, десять лет я служил Руте, как батрак, но не чувствовал себя им... Мыл посуду, жарил, варил, стирал пеленки. Она — на собрания, на съезды, на сессии, в президиумы, на трибуны, а я с коровой вожусь, со свиньями, верчусь на кухне в фартуке. Но не жалуюсь: счастливые это были годы. Я гордился, что ее всюду приглашают, уважают, превозносят, склоняют в печати, я видел ее счастливой в лучах славы, и это было для меня лучшей наградой. А теперь... Эх, и говорить стыдно...
— Почему стыдно?— не может взять в толк Унте.— Любовь прошла, что ли? А может, она тебя в дураках оставила, пока по всяким торжествам разъезжала? Подойди-ка поближе, дай пощупаю, велики ли твои рога.
— Мели, мели, если без этой молотьбы обойтись не можешь.— Бутгинас глубоко вздыхает, теперь он уже другим платком утирает струящийся по лицу пот.— Не понимаешь, что иногда женщине легче простить измену, если она искренне признает свою ошибку, чем ложь. Рута, по всей вероятности, не изменила мне, но верить ей я не могу В жизни порой бывает так: вдруг что-то выясняется, и у тебя с глаз как бы шоры спадают. Столько лет с человеком вместе прожил, а оказалось — не такой он, каким ты его представлял.
И Бутгинас медленно, порой до шепота понижая голос, рассказывает все, что прошлой весной услышал от Стропуса.
— И это все?— удивляется Унте.— Стропус оклеветал Руту от злости к тебе, а ты взял да поверил.
— Нет, нет!— качает головой Бутгинас— В том-то и дело, что это чистейшая правда. Весь год она мне душу жгла. Думал, переборю себя, забуду, и все пойдет по-прежнему. Куда там! Недавно поцапался я с Рутой и все ей выложил. А она, представь себе, даже не стала защищаться. Подумаешь, что тут, мол, особенного, несколько плохих коров заменили коровами получше. Улучшили, мол, рацион кормления и вообще создали, как говорится, более благоприятные условия... К тому же вместо нее, Руты, Стропус мог другую доярку выбрать и вознести ее на вершину славы... Я любил ее. Унте! Па, очень любил. Но если бы знал об
этой сделке со Стропусом, я бы вряд ли на ней женился. Я знаю, Рута и тогда больше других заслуживала того, чтобы ее выдвинули, у нее были самые лучшие показатели. Но есть на ее звездочке и ржавчина. Думаешь, эту ржавчину только я один вижу? Стропус людям рот заткнул, но, думаешь, те, которые в курсе дела, не перешептываются, не шушукаются?
— Чего былое вспоминать, чего, спрашивается, шушукаться?— старается утешить друга Унте, хотя сам не верит своим словам.— Твоя Рута все равно была лучшей дояркой, не зря ее отметили. А что до этой ржавчины, как ты говоришь, так и к ногам святого прах пристает.
— Ну и пусть пристает, но зачем же скрывать его? От самого близкого человека! — Бутгинас съеживается, как от удара.— Они со Стропусом все знали, а я оказался в дураках. Десять лет хранила она тайну, как змею за пазухой! Вот и скажи мне — мог бы ты верить такой женщине?
— Во всем Стропус виноват. Из кожи вон лез, только бы обогнать всех по показателям и соответственно по количеству орденов, позвякивающих на груди...
— Ах, уж эта спесь проклятая. Только бы взлететь повыше, только бы перещеголять опереньем другого. Неважно, какой ценой, но купить билет в ложу, где сидят избранные, чтобы все тебя видели. И моя Рута такой билет купила... А я, недотепа, думал, что главное в жизни человека — это честно вкалывать и жить по совести.— Голос Бутгинаса обрывается.— Какой-то'я не от мира сего, Унте, и ногу попасть не могу с такими, как Стропус... А они прут. Иногда даже через трупы шагают. И смеются тогда, когда у меня слезы на глаза навертываются.
Унте беспомощно шмыгает носом. Что-то сказать бы надо. Обязательно. Но все слова гроша ломаного не стоят! Гиринис молча подходит к Бутгинасу и, обняв, по-мужски несколько раз сжимает его плечо. Потом направляется к двери.
Оба долго молчат. Слышно, как на улице грохочут машины.
- Я всегда с тобой, Ляонас,— говорит Унте, не оборачиваясь.
- Я знаю...
Бутгинас горько улыбается в спину Унте. Отходит от подоконника, садится за письменный стол. И он уже не просто Ляонас, а серьезный человек, предсельсовета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72