»
Наобнимавшись и наигравшись вдоволь, они отправляются в город. Лютаурасу интересно гулять, особенно с мамой, она столько знает и так хорошо объясняет. Больше всего ему конечно же нравится каток, там столько детей, а среди них и такие малыши, как Лютаурас. В другой раз он явится сюда с коньками — мама обещала купить. Замечательный сегодня день!
Юргита сидит у кроватки, пока глубокий сон не одолевает уставшего от дневных впечатлений мальчугана. Она счастлива, что хоть сегодня выполнила свой долг матери. Слышно, как крупные капли дождя стучат по обитому жестью подоконнику. Во дворе громко переговариваются мужчина с женщиной. Кто-то цокает каблучками по тротуару. Ну и зима — три раза выпал снег и три раза растаял. А ведь еще вчера, когда они возвращались с Малдейкисом из Лаукувы после подписания договора о соцсоревновании, ударил морозец, и все предметы казались удивительно яркими на фоне заснеженной земли.
VII
В глазах еще мерцало зимнее звездное небо, черная бездна которого разверзлась над головой, когда Юргита вышла во двор. С ней часто так: ни с того ни с сего врежется в память какая-нибудь картина, и Юргита долго не может от нее отделаться. «Я привезу с собой единственный гостинец — полоску звездного неба...— улыбнулась она странной и неожиданной мысли.— С искусственными спутниками земли... Космический пирог...»
— Я, наверное, вам помешал,— извинился Малдей-кис— Обдумываете, наверное, статейку для газеты.
— Нет, товарищ Аполинарас. Сижу и с удовольствием уплетаю гостинец.
— Какой гостинец? А! Юркшайтис догадался — что-то в дорогу положил? Радушные люди. И мне в багажник бочонок пива вкатили. Так, может, скинемся и пороскоше-ствуем? Найти бы только удобное местечко...
— Можете не искать, товарищ Аполинарас— Юргита снова загадочно улыбнулась, поймав взгляд Малдейкиса, брошенный украдкой на дорожную сумочку, стоявшую у ее ног.— Мой гостинец не в вашем вкусе.
Малдейкис только разинул рот, но тут машину занесло так, что она несколько секунд металась от одной канавы к другой, пока не подчинилась водителю и не застыла поперек дороги.
— Лодыри! Не могут щебенкой посыпать...— Малдейкис вытер вспотевший лоб.— Еще чуток, и мы бы с вами в канаву сиганули. Тогда уж без трактора ни туда ни сюда.
— Может, надо было через Лаукуву? — опомнившись от испуга, сказала Юргита.
— Когда едешь с женщиной, все дороги опасны, —лукаво возразил Малдейкис и включил зажигание. —В конце концов, застрянь мы где-нибудь, что тут плохого? Ведь мы не в тайге, не в тундре, кто угодно на ночлег примет, постелет, и не обязательно отдельно...
— Не пугайте, товарищ Аполинарас.
— Простите. Язык мой — враг мой Гита. Позвольте мне вас называть Гитой, ладно? Это и короче, и оригинальней.— От интимности голос Малдейкиса стал глуше.— Да и вы меня просто — Полис. Договорились?
— Нет, не договорились, товарищ Малдейкис. Пусть все будет как прежде, так лучше всего.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Но что поделаешь, частенько расплачиваюсь за свое панибратство. И знайте, меня совершенно не интересует ни ваше семейное положение, ни профессия — вы для меня женщина и только женщина.
«А ведь не врет»,— мелькнуло у Юргиты.
Аполинапас Малдейкис поодолжал:
— Жена моя в райисполкоме работает. Завотделом. Инженер. Несколько лет назад кандидатскую защитила, упорно в доктора рвалась. Вбила себе в голову, что это единственный способ не отстать от мужа и удержать его в своих руках. Не может, бедняга, логики постичь: настоящему мужчине нужна женщина, а не ее степени и звания.
— А ведь было время, когда вы эту женщину любили? — мягко заметила Юргита.
— Да, пока она была женщиной.
— А кто ее такой сделал?
— Я не оправдываюсь. Но, согласитесь, любовь зависит от двоих.
— Я не утверждаю, что от одного.
— Перед женитьбой каждый в той или иной мере испытывает любовный голод,— витийствовал Малдейкис, укротив скользившую по наледи машину.— А женившись, насыщаются до отвала и через какой-нибудь год-другой теряют аппетит. Нет, Гита, такой любви, какой ее представляют идеалисты и романтики, нет на свете. Она только для начала, для того, чтобы свести мужчину и женщину, для приманки, как запах цветка для пчелы. Отсюда, наверное, и название: медовый месяц. А после начинается нормальная жизнь: воспитание детей, борьба за кусок послаще... Да, да, дорогая Гита, за кусок послаще... Не какие-нибудь там абстракции, именуемые любовью, а именно кусок определяет, так сказать, жизнедеятельность человека. Нет, я не отрицаю, любовь, она в моей жизни играет важную роль, но это только вспышка молнии; после того, как она гаснет, ты слышишь только монотонный шорох дождя. Можно прекрасно уживаться без любви. Привычка, дружба... Но для того чтобы плод, так сказать, завязался, этого мало. Есть такое классическое выражение: он (или она) — плод любви. Все мы плоды любви. Плоды мгновения, вспышки молнии. Я не представляю себе, как можно лечь в постель без того накала чувств, имя которому любовь.
— Ну, знаете...— Юргита пыталась скрыть смущение.— Ваше понимание любви применимо ко всему живому на земле, кроме человека.
— Человек тоже биологическая единица. Он подчиняется законам природы,— запальчиво возразил Малдейкис, упиваясь своим красноречием.
Юргита ничего не ответила.
Молчал и Малдейкис, собирая силы для дальнейшего штурма.
Машина едва двигалась по скользкому обледенелому
большаку. Когда ее заносило, Юргита через переднее стекло видела усыпанное звездами небо. «Вспышка молнии...» — лениво думала она, охваченная каким-то леденящим равнодушием.
И вдруг, как это бывало с ней в минуты душевного подъема, она ни с того ни с сего мысленно перенеслась на миг в суровую позднюю осень, когда ноябрьский ветер срывал с деревьев листья и когда она до боли жалела о том, что никогда не сумеет увековечить на холсте то, что остается на всю жизнь самым дорогим воспоминанием. «До сих пор я не любила это время года — слякотное, грязное, с безнадежно короткими днями, а теперь оно для меня стало самым прекрасным»,— сказала она тогда Даниелю-су, сидя рядом с ним на заднем сиденье машины. «И для меня»,— ответил он взглядом, и улыбка вспыхнула на его лице. В тот миг он казался ей каким-то всемогущим волшебником — пожелал, чтобы автомобиль превратился в старинную карету, и вот они оба катят в ней, сказочный принц и принцесса, послушные удивительным чарам и — хоть ненадолго — оторвавшиеся от повседневности. Запряженная в королевскую карету четверка лошадей несется по курортному городку, зябко съежившемуся под серым войлоком облаков, сквозь которые редко пробивается луч зимнего солнца. «Мы дезертировали из своего столетия, дорогой, и не можем считать себя его истинными детьми, которых запах бензина должен волновать больше, чем конский пот»,— шептала она, прижимаясь к Даниелюсу.
А королевская карета все неслась и неслась... Как во сне, увиденном когда-то в детстве, как в волшебной сказке, которую они сейчас сами для себя придумали. Дома и деревья тонули в таинственном осеннем тумане, в котором, словно какие-то заколдованные гномы (или схожие с ними рыбы на дне морском), мелькали люди. Бесцветные, тусклые, как и всё вокруг в тот незабываемый полдень, как бы предназначенный самой судьбой для их счастья. Как сказочные боги, колесили они вдвоем по устланному золотой чешуей морскому дну, а гномы-рыбы оборачивались и удивленными взглядами провожали их, диковинных пришельцев из другого мира. «Я боюсь, что проснусь»,—шептала Юргита, лихорадочно сжимая руку Даниелюса. «Успокойся, милая,— шепотом отвечал он, склонившись над ней.— Нас усыпили, и этот сон называется счастьем. И разбудить нас может только смерть. Но мы с тобой никогда не умрем, потому что мы боги». Это она могла повторить вместо брачной клятвы в загсе той женщине, матери четырех детей с благородным лицом мадонны, на котором, словно в зеркале, отражались чужая радость и печаль, той женщине, которая руководила их бракосочетанием. Но в тот торжественный миг любые слова казались мелкими и никак не могли выразить их чувств. Поэтому она только улыбалась, глядя сверкающими глазами на Даниелюса, который тоже улыбался и в растерянном взгляде которого можно было угадать отчаянное желание сказать что-то возвышенное. Она готова была поклясться, что в жизни не видела более красивого мужчины, чем он. Такого близкого, умного, благородного, понимающего ее с полуслова, готового сделать для нее все что угодно. Модно причесанные волосы с проседью очень молодили его лицо, кое-где изрезанное морщинами, которые тоже не старили, а придавали достоинство и одухотворенность. Влажные от тумана щеки высохли, но на густых бровях еще посверкивали капельки. Охваченная неожиданной нежностью, Юрги-та привстала на цыпочки и прикоснулась к ним губами. Мать четырех детей с лицом мадонны растрогалась до слез, хотя за время своей службы в загсе видела не одну счастливую пару.
А через несколько дней неожиданно выпал снег. Они стояли у гостиничного окна и смотрели на белую сказку точно так же, как тогда, когда познакомились, и перед взором каждого проносилось безгрешное детство. Студеные зимние вечера, весело потрескивающие в печи поленья, бабушкины сказки, вороны, каркающие на заснеженных большаках. «Сколько надо было пройти и сколько надо было выстрадать в одиночестве, пока мы нашли друг друга...» -------------------------------------------------------------------------------------
Малдейкис что-то говорил. Юргита медленно открыла глаза.
— Вы меня совершенно игнорируете, дорогая Гита,— услышала она его голос, не сразу смекнув, что машина стоит у крошечного домика, построенного в готическом стиле и окруженного заиндевелыми яблонями.
— Что случилось? — забеспокоилась Юргита.
— Что-то с двигателем, не везет,— почти весело ответил Малдейкис, открывая дверцы.— Одно счастье, что мы застряли недалеко от коллективных садов. У одного моего приятеля здесь шикарный домик. Я знаю, Гита, куда он прячет ключ. Разведем с вами огонь и до утра потягаемся со стужей. Романтично, правда?
хитрость. Она хотела отчитать Малдейкиса и потребовать, чтобы он больше не ловчил, завел мотор и ехал дальше, но почему-то побоялась показаться смешной и банальной.— И вы в поисках этой романтики отъехали километров пятнадцать в сторону?
— Да, виноват. Признаюсь.— Малдейкис снова захлопнул дверцы и откинулся на сиденье.— Противная дорога. Устал. А до Епушотаса еще километров двадцать. Противная дорога — это еще полбеды. Но вот прелестная женщина, которая хотя и рядом, но абсолютно равнодушна к тебе... Чертовы нервы, раздерганы до крайности, понимаете? Сам дивлюсь, как очутился у этого забора. Видно, не я вел машину, а леший.
Юргита рассмеялась:
— Вы выбрали себе профессию не по призванию, товарищ Аполинарас... Может, не поздно еще испытать свои силы на сцене какого-нибудь народного театра?
— Так что будем делать, Гита? — спросил Малдейкис, беспомощно развалившись на сиденье.— Передохнем в этом домике на курьих ножках, как рекомендуют в таких случаях правила дорожного движения, или, плюнув на смертельную усталость, двинемся вперед, хогя авария почти обеспечена?
— Может, рискнем.
— Вы храбрая женщина,— тяжело вздохнул Аполинарас и повернул ключ стартера. Раз, другой. Но мотор только чихнул и замолк. Попутчик Юргиты еще раз попробовал включить зажигание, но, ничего не добившись, вылез из машины и, откинув капот, принялся копаться в моторе.— Черт побери, неужели беду накликал? — сказал он, сев за руль. И в самом деле, сколько он ни поворачивал ключ стартера, двигатель не издал ни звука.
— Да не мучайтесь,— насмешливо произнесла Юргита.
— Не верите? — Малдейкис сидел расстроенный, вперив бессмысленный взгляд в дорогу, видневшуюся сквозь переднее стекло и тускло освещенную подфарниками.—Ах! И чего эта любовь не выделывает с человеком!
Юргита вызывающе расхохоталась.
Не прошло и десяти минут, как они уже сидели в домике у окна. Камин был полон дров и хвороста, оставалось только разжечь. Рядом с ним высилась кучка березовых чурок — про запас. Поначалу неприятная прохлада сочилась сквозь одежду, но мало-помалу огонь разгорелся так, |Р что Юргита и Малдейкис должны были отодвинуться вместе с креслами подальше от него.
Малдейкис встал и, не спросясь, погасил свет. Повернувшись боком к камину, Юргита смотрела на заиндевелые — во всю стену — окна домика, на мечущиеся таинственные тени и совсем не досадовала на это ночное приключение. Ей вдруг вспомнился давний вечер с Ричардасом, вспомнился только на одно-единственное мгновение. Пронесся мимо, как пассажирский поезд, ярко сверкнул окнами и скрылся в ночной темноте. И оставил только грусть, обременившую сердце. Будь рядом близкий человек... Но где он? За сотни километров. Занят — дела, дети...
«Если бы Даниелюс не уехал, я бы здесь не сидела...» — посетовала Юргита.
— Вы все еще заняты самосозерцанием? — произнес с хрипотцой Малдейкис— Может, сухого вина выпьем?
«Да. Возьму и выпью,— пригрозила она кому-то. —Почему бы не развеяться с интересным мужчиной, если рядом своего нет?» А вслух сказала:
— Здесь есть даже вино? Вы просто маг и волшебник, товарищ Аполинарас.
Малдейкис скрылся за камином и вскоре появился, держа в руках бутылку испанского вина и два фужера.
— У каждого свое хобби. Кто собирает почтовые марки, кто пописывает плохие стишки, а я больше ценю любовь, нежели графоманию.
— Златоуст вы, товарищ Аполинарас, непревзойденный.— Юргита прищурилась от пламени и протянула руку к полному фужеру.— Думаю, удайся вам один стишок, вы бы их всю жизнь писали. И не только писали, но и забросали бы ими все редакции. А для Даниелюса это только забава.
Малдейкис, сердясь на себя за то, что обидел Юргиту, стал извиняться. Да, она права, графоман не тот, кто пописывает стишки для своего удовольствия и знает им цену, а тот, кому его собственные вирши кажутся гениальными и кто старается их во что бы то ни стало пристроить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72