— По правде говоря, пару гнезд я перенес, но чтобы все время трактор простаивал... Чепуха!
— Я вас не осуждаю. Напротив. Мне нравятся добрые сердца...
— Добрые сердца? Да каждый нормальный человек поступит так же,— оттаивает Унте, обласканный теплым словом Габриеле.— Во всяком случае должен так... Ведь речь-то о живой твари. Представьте себе: вы сидите верхом на этом железном чучеле, все у вас как на ладони. Только остановитесь, и сразу же из-под гусениц облако пыли. Но вы — вперед и только вперед, выполним, так сказать, план сева в срок. Жмете, аж искры летят. И вдруг тут же, в двух шагах, фьюить — и вверх! Жаворонок!.. Ясное дело: гнездо! Неужели, думаешь ты о себе, ты, бандюга, птичий дом разрушишь? Притормозил я, значит, малость, слез и перенес гнездышко в безопасное местечко — туда, где культиваторы прошли. И еще палку воткнул: дескать, в оба смотрите, не напоритесь, сеятели!.. А для товарища Стро-пуса такой поступок чуть ли не преступление.
— Стропус — хозяйственник, вы — поэт,— вырывается у Габриеле. А ведь хотела сказать «чудак».— То, что одному кажется черным, другому — белым. Честно говоря, мои симпатии скорее на стороне поэтов, нежели хозяйственников.
— И все-таки выбрали хозяйственника,— ехидно замечает Унте.
Габриеле снисходительно улыбается:
— Разве с вами так не бывает: собирались сделать одно, а вышло по-другому?
— У меня всегда по-другому...
— Вот видите,— вздыхает Габриеле, исподлобья поглядывая на Унте.— Оба мы неудачники.
Унте что-то бормочет себе под нос и ускоряет шаг. Идет и разглядывает раскинувшуюся вдали деревню, где особенно выделяется двухэтажное здание школы: красное, со сверкающей на солнце жестяной крышей, возвышающейся над вереницей колхозных домиков.
«Что это вам в поле понадобилось так далеко от дома?»— подмывает спросить у Габриеле, но она, как бы желая насытить его любопытство, сама начинает разговор:
— Почему вы пешком? Как ни крути, версты две будет, не меньше.
— Целых три,— уточняет Унте, и Стропене почему-то кажется, что он подтрунивает над ней.— Будь вдвое больше, я лучше на своих двоих, чем на мотоцикле. Но не всегда время есть.
— Да, мотоцикл — ненадежное средство сообщения. Недаром говорят: купил мотоцикл, заказывай гроб.
— Нет, я не поэтому, товарищ Стропене.— Унте вдруг поворачивается к Габриеле, мотает большой кудлатой головой — он удивлен и даже рассержен.— Когда я на мотоцикле, то шлем не надеваю — стесняет он меня. Уж если суждено разбиться вдребезги, то не как солдату, а как свободному человеку. Нет, не из страха я больше доверяю своим ногам — просто хочется отдохнуть от грохота, от смрада и от пылищи.
— Само собой...— соглашается Габриеле.— Каждая работа, пусть даже самая приятная, с течением времени надоедает. А когда такой жуткий грохот, пыль и вонища от бензина... Может, это вас обидит, но я не люблю технику. Охотно пользуюсь ее услугами, но не люблю.
— Вы не любите, а я ненавижу, товарищ Стропене.
Г Когда-то она меня ошарашила, даже напугала, я боялся ее, как какого-то загадочного чудища, растущего не по дням, а по часам, а теперь ненавижу. И охотно отказался бы от всех удобств, только бы не иметь с ней дела.
— О-ля-ля!— удивленная Габриеле хлопает в ладоши.— Механизатор, и такие речи!.. Вы занятный человек. Объясните же мне, неразумной, почему вы из всех профессий выбрали самую ненавистную?
Унте задумывается: на такой вопрос сразу и не ответишь.
— Так уж вышло. Вы же сами сказали: собирались сделать одно, а... вышли за хозяйственника.
— Я?— Габриеле натянуто улыбается, делает вид, что не поняла намека Унте, но вскоре поджимает губы, и в глазах вспыхивают искорки.— Откуда вам известно — может, тогда мой муж не был хозяйственником? Не слишком ли сурово и опрометчиво вы судите о тех, кого не знаете? Потом, разве он не может быть с хозяйственниками хозяйственником, а с женой — другим. Преданным, любящим. Не правда ли? Фу, какой вы неотесанный, товарищ Анта-нас, ничего не смыслите в отношениях между мужчиной и женщиной... Хозяйственник! Другая на моем месте рассердилась бы на вас.
— Гм, гм,— незлобиво мычит Унте, вглядываясь в какую-то точку поверх ее головы.
Габриеле криво усмехается. У нее больше нет никакого желания шутить, показывать свою женскую силу. Так вот он каков, этот Антанас Гиринис, ласково прозванный селянами Унте! Шагает рядом, как тень, и ему все равно, будто ты и не женщина вовсе. Улыбайся не улыбайся, намекай не намекай, все отскакивает от него, как горох от стенки. Пень! Такого если что и расшевелит, то только поллитра...
Со стороны деревни мчится мотоцикл. Все ближе и ближе. Уже можно различить и водителя — Робертаса Марму. Он сидит за рулем, разинув рот, напялив на глаза огромные защитные очки, насмешливый, презирающий всех. Промчался мимо, сверкнул молнией и скрылся, обдав Габриеле и Унте вонью. На заднем сиденье — Живиле Кукурите, знаменитая птичница, которую недавно Альбертас Гайлюс прозвал Венерой. Рот у нее до ушей, улыбается Унте и Габриеле, кокетливо машет им левой, а правой обнимает за талию банщика. («Смотрите, мол, и завидуйте! Как мне хорошо! Какая я счастливая!»)
— Эта встреча вам ни о чем не говорит? — ехидничает Габриеле, поймав косой взгляд Унте.
— О чем именно? — Унте морщит лоб, стараясь что-то выудить.— А-а!.. Глупейшее недоразумение!.. И все из-за этой водки треклятой. Несчастная девушка.
— Легкомысленная,— коротко клеймит председательша промчавшуюся Живиле.
— Марма — известная личность... К тому же он ей в папаши годится. Что-то не верится, чтобы она с ним...
— А ей-то что? Не разбирает... С фабрики к ней на птицеферму толпами...
— Развелись тут всякие, только смотри, чтоб беду не накликали...
— А вам-то чего расстраиваться? — не унимается Габриеле.— Мотылек на то и мотылек, летит на огонь, чтобы сгореть.
— Ну уж... ну уж...— бормочет Унте, вдруг задумавшись. Говори ему сейчас что хочешь, все равно ничего не услышит, все пропустит мимо ушей, в них ни слова не застрянет. Унте кивает, поддакивает, только бы не вспугнули его мысли. Да это, может, и не мысли, а какие-то отрывки, смесь красок и безымянных предметов, запрудивших сознание.
— Ваше подворье,— слышит он, будто спросонок, голос Габриеле.
— Прощайте,— бросает Унте, опомнившись.— Будьте здоровы!
— И вы... будьте.— Габриеле протягивает руку:— Было очень приятно.
— Извините, моя рука...— Унте растопыривает длинные, измазанные мазутом пальцы.
— Ничего, ничего,— частит она, сжимая своими белыми пухленькими пальчиками его пятерню.
— Раз ничего, то ничего,— Унте лениво пожимает плечами и сворачивает на подворье.
— Надеюсь, не последний раз...
— Гм...— хмыкает он. И уходит, даже не взглянув на председательшу, провожающую его взглядом до тех пор, пока он не скрывается за углом избы.
Унте останавливается возле веранды, запрокидывает голову и долго смотрит в синеву, кое-где запятнанную карликовыми белыми тучками. Обрывки мыслей, смесь каких-то картин и предметов отрывают его от земли и на невидимых крыльях уносят куда-то ввысь, в желанную и недосягаемую даль.
«Дети еще, видно, не вернулись из школы... Салюте на ферме... Борщ и мясо на плите... Поесть и скорее в кровать, потому что пополудни снова на трактор. И так до завтрашнего дня... до позднего завтрака завтрашнего дня». Ноги еще касаются земли, а мысли уже воспарили над ней. Унте жмурится, мотает головой, как пьяный: что это — не белые карликовые тучки в небесной сини, а сверкающий, переливающийся всеми цветами радуги прибой в бесконечном морском просторе. Какое диво! Какое диво! Не нужны тебе ни билет, ни виза, все видишь: и бурное волненье океана, и затерявшиеся там острова, и корабли, которые, может, через час-другой навеки поглотит пучина...
Где-то в сарае остервенело кудахчет курица. Весь мир должен знать о том, что она снесла яичко. По соседству не унимается другая. Без устали поет кочет, крякают утки, облепив колодец. Салюте с утра забыла открыть воротца, чтобы пернатые могли добраться до пруда, а Унте такая мысль и в голову не приходит. Он все еще парит над морем-океаном, наконец покидает его пределы и переносится в тайгу, над которой такое же синее небо, усеянное белыми тучами. А из тайги в мгновенье ока перелетает на епушо-тасские равнины, занесенные свежим, только что выпавшим снегом и освещенные лучами заходящего солнца так, что глазам больно. Унте прищуривается, выскальзывает со двора, видит следы машин на ленте асфальта и нескольких женщин, минутой назад вышедших из стоящего автобуса.
VI
Одна из них — Салюте, а другая... Другую он сразу и не узнал: Юргита! Жаркая волна захлестнула грудь, под меховой шапкой на лбу проступили капли пота. Он вдруг устыдился своих валенок, своего старомодного зимнего пальто — ни дать ни взять захребетник деревенский!
— Гостью привезла,— с гордостью сказала Салюте.
— А я собрался было к Бутгинасу,— Унте покраснел, поняв, что спорол глупость.— Но теперь... поскольку Юргита приехала...
— Не вовремя? Да?
— Что вы? Что вы?
— Ну уж теперь все равно не выгоните,— Юргита улыбнулась. На ней была белая меховая шапочка, делав-
шая черты ее лица еще мельче, но подчеркивавшая черноту глаз.— Тем более, что приехала-то я неспроста, по серьезному делу, касающемуся нас обоих.
Унте ничего не понял — только повел бровью и снова ляпнул ни к селу ни к городу:
— Очень удобно, когда автобусы останавливаются у самого двора. В снег ли, в дождь ли...
Салюте схватила желтевший на снегу тяжелый саквояж.
— Оставь! Унте возьмет,— промолвила Юргита. Унте обернулся и чуть ли не силой вырвал из жениных
рук ношу.
— Да мне не тяжело... до дома-то всего два шага... Не такие тяжести таскала...— защищалась Салюте, не отдавая саквояж.
Унте покраснел как рак.
— Чего это ты накупила столько,— грубо перебил он жену, боясь, чтобы та не принялась рассказывать, сколько потратила денег.
Открывая дверь в прихожую и приглашая гостью войти, Салюте похвасталась перед Унте, что гостила у Юргиты и до тех пор не отпустит ее домой, пока не ублажит своими угощениями.
Вошел старый Гиринис. В одной рубахе, как юноша, меховая шапка в соломинках, он только что из хлева — скотину кормил.
— Здравствуй, невестка,— радушно встретил он Юргиту, прижимая ее к груди.— А Даниелюс что?.. Опять не мог?..
Юргита хотела сказать правду («На охоту уехал»), но не стала огорчать свекра.
— Доклад готовит. Совещание скоро,— соврала она.— Секретари, отец, люди подневольные.
— Что верно, то верно, подневольные,— согласился старый Гиринис и горько усмехнулся.— Теперь все казенное.
— А где Юстина? — спросила Юргита, уводя свекра от опасной темы.
— На ферме. Ведь и Юстина казенная. Воскресенье не воскресенье, возится со своими коровами неизвестно за какие грехи... Просто жаль смотреть на нее. Но что это мы тебе своими бедами голову морочим? Ведь в гости приехала!.. Салюте, голубка, сбегай в чулан за пивком!
— Нашел, видите ли, с кем пиво пить! — прыснула Салюте.
— А что? Такое вкусное, как отцовское, и я не прочь... —сказала Юргита.
— Ну, что я говорил? — старый Гиринис весь сиял.— Какие это гости, если на столе кувшина нет?
— Председатель обещал представить Юстину к высокой награде,— насмешливо выпалил Унте, когда Салюте шмыгнула в чулан.— Но Героя она не получит, потому что две звездочки одному колхозу не дадут... Тем более что у одной доярки, Бутгинене, уже есть.
— В бирюльки играют, как дети, право слово,— заметил старый Гиринис— Лучше бы Юстине сменщицу дали, может, так бы не уставала.
— А где ж ее взять? — отозвалась Салюте, вернувшаяся с пенящимся горьковато-сладким пивом.— В колхозе людей не хватает, не только коровницы, но и мы, свинарки, света белого не видим.
— Такие заботы мучают не только Дягимай,— поддержала золовку молчавшая до тех пор Юргита.— По всей стране не хватает рабочей силы... В деревне и в городе, в колхозах и на фабриках.
Старый Гиринис нервно мотнул головой.
— И будет не хватать, пока люди не научатся работать,— не выдержал он.— Пока не будут себя уважать и других. Потому-то и товар никудышный, да и производят его меньше. А эта ваша материальная заинтересованность только предлог для начальников... Чтобы оправдаться. Настоящих причин они-то не хотят видеть. К примеру, наш колхоз. У людей не сотни рублей — тысячи на книжках. Стало быть, заработок у каждого приличный. В городе, конечно, хуже; живя на асфальте, на жалованье далеко не уедешь, не разбежишься, как говорят. Но и там никто голым не ходит, с голоду не пухнет. Живут люди-человеки... Есть у них на что и одежу справить себе, и поесть, и, коли позарез нужно, машину купить. Нет, дети мои, не здесь собака зарыта, дело не в том, что одни работают каждый день, не ведая, что такое выходной, а другие баклуши бьют. Нет! Порядка не хватает — вот что! Дисциплины! Уж больно много всяких чинодралов развелось! Начальничек над начальничком, контора над конторой, поди угадай, куда сперва пойти, куда потом, ежели у тебя какое-нибудь дело. Намедни и сам Даниелюс возмущался... рассказывал, как одна вдова двадцать справок собрала, чтобы своим малолетним детям пенсию выхлопотать. Вы это называете бюрократизмом, а я так думаю: проверка за проверкой не от жизни — от недоверия к человеку, от страха, вдруг власть обманут. И что же?.. Все равно обманывают, сколько там проверок ни учиняй! А когда нужно призвать виновного к ответу, вот тут и начинается: виновников вроде бы и нет, закон запутался среди прорвы ответчиков, каждый посылает к другому, и в конце концов всю кашу должен расхлебывать самый меньший. Всех этих щелкоперов, всех этих переписчиков, переливателей из пустого в порожнее, всех этих выдавалыциков справок и бумажек надо к работе, к делу приставить! А ведь сколько их, этих канцелярских крыс, во всем нашем необъятном отечестве небось миллионы... и все они только и делают, что наши закрома опустошают. Пусть же производят то, что нужно, пусть человеку пользу приносят, дармоеды. Тогда бы никто не жаловался на нехватку рабочих рук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72