»). За десять с лишним лет совместной жизни Габриеле успела так хорошо узнать Андрюса Стронуса, что почти безошибочно могла угадать, как он в том или другом случае поступит, какие слова сдобрит улыбкой, когда рассмеется или хмуро наморщит лоб, теребя черную щеточку усов под носом. В мыслях она не без иронии сравнивала его с читаной-перечитаной книгой, пошлой, скучно написанной, и хоть, кажется, знала эту книгу назубок, тем не менее была вынуждена заново ее перелистывать. Случалось, что она натыкалась на такое место, в которое раньше не успела вникнуть. Однако Габриеле никогда не испытывала удивления, словно именно этого и ждала. Как и в ту ночь, примерно года три назад, когда в одной сорочке бросилась к дверям, чтобы впустить его, своего Андрюса, только что вернувшегося из Вильнюса. И до чего же ей стало грустно, просто до слез, когда вместе с ним, ее мужем, в дом вошел и незнакомый мужчина, поразительно вежливый, элегантный, чуть-чуть навеселе, но Габриеле тут же успокоилась, подумав, что это не впервой. Поэтому только пристыженно ойкнула и юркнула в спальню. А следом за ней влетел ее благоверный, от которого тоже несло спиртным и табачным дымом, он обнял ее и принялся шепотом уверять, что это, мол, большой начальник, столичная штучка, полезный и уважаемый человек и что она, Габриеле, должна во что бы то ни стало произвести впечатление... Каким образом? Ее чертовски клонило ко сну, потому что с вечера долго не спала, дожидаясь приезда Андрюса. Она должна была заставить себя ласково улыбаться полупьяным мужчинам и вместе с ними нести какую-то околесицу, да еще неглиже... Да! Потому что, когда она попыталась было как полагается при госте одеться, Андрюс сказал, что она восхитительна в своей ночной рубашке, достаточно ей только халатик на плечи накинуть, а тот, из столицы, шумно поддержал его, пошутив, что грех, когда такая женщина скрывает свои прелести под одежкой. Так и сидела она на софе, зажатая между ними, и потягивала кофе с коньяком, мысленно ругая себя за то, что поступает так, как велит Андрюс. Не соглашается с ним, а все равно пляшет под его дудку. В тот вечер она, пожалуй, впервые почувствовала ненависть к нему, ее обуяло желание причинить ему боль, обидеть. Но Стропус не заметил, как потемнело от злости лицо жены: он был счастлив, что жена такая веселая, такая ласковая, так обворожительно улыбается гостю, а тот не спускает с нее глаз и сорит комплиментами. Несколько раз Стропус выходил из комнаты и задерживался дольше, чем следовало. И еще больше сиял при виде того, как гость воровато обнимает жену за талию, а другой рукой пытается притронуться к ее колену, соблазнительно бугрившемуся
под цветастым халатиком. Габриеле пронзила ужасная мысль, она испугалась, но избавиться от нее так и не могла: «А что, может, он и впрямь хочет меня уложить с этим своим начальником? Вот пройдет в спальню и не вернется, а мы с этим на софе...» Потрясенная таким неожиданным открытием, она грубо оттолкнула руку гостя и, извинившись, резко сказала, что пора спать, здесь не вертеп.
Андрюс Стропус долго не мог простить ей такой дерзости, то и дело напоминая, что преданная жена не подкапывается под карьеру мужа; Габриеле не на шутку пожалела 0 совершенной ошибке: надо было броситься на шею этому пьяненькому начальнику, и пусть бы Андрюс Стропус пожинал плоды своего гостеприимства.
— Ты меня толкаешь в объятия к чужому мужчине,— рассерженно сказала она в тот вечер.— Смотри, как бы не пожалел.
Он ответил так, как Габриеле и ожидала:
— Только, пожалуйста, без угроз. Ты умная женщина, хорошо понимаешь, чего бы ты лишилась.
— Да, лишилась бы безопасного приюта под сенью твоей славы и этого вот замка из красного кирпича, но никоим обра.юм не любви — ее давно нет.
— Это я уже не раз слышал от тебя,— отрезал он.— Когда ты хочешь меня оскорбить, ты всегда поступаешь как гимназистка, гадающая на ромашке: любит — не любит, любит — не любит. Не кажется ли тебе, что после стольких лет супружеской жизни это по меньшей мере смешно?
— Что? Любовь?
— Все эти сантименты, которые когда-то, может, и были нужны, как приятный запах цветка для приманки пчелы; но сейчас, когда цветок опылили, лучше говорить о плодах...
Она ждала, когда он снисходительно улыбнется, потом многозначительно нахмурит лоб, потеребит указательным пальцем щеточку под носом. И не ошиблась.
Да, он и впрямь был затверженной наизусть книгой — банальной, с расхожим сюжетом, и она, Габриеле, не в состоянии была прочесть в ней что-нибудь новое.
Надо что-то делать — заняться каким-нибудь побочным делом или закрутить роман, потому что скука просто с ума сводит. Габриеле знала, что у нее неплохой голос, любила петь в застолье, но мысль записаться в хор пришла нежданно-негаданно. Она сама в это не верила и записалась в хор
только потому, что уж очень это коробило Стропуса. Только бы насолить ему. Тем не менее во время каждого концерта она напряженно оглядывала первые ряды, надеясь его там увидеть. Увы, как она ни вглядывалась, его не было в зале. Андрюс Стропус не презирал ни танцы, ни песни, но был слишком занят работой, чтобы выкроить хотя бы часок для развлечений, от них ни на одно зернышко, ни на один килограмм мяса больше не станет. Да тут еще прибавились новые заботы: Стропус не первый месяц заглядывался на всесоюзное переходящее знамя и делал все, чтобы оно наконец увенчало трудовую победу колхозников. Так что полный вперед! Андрюса раздражало все, что, казалось, отодвигало осуществление его мечты. Дело чуть не дошло до того, что он собирался послать к чертовой матери самого Даниелюса Гириниса, прожужжавшего ему уши какой-то выставкой и какими-то художниками. Увешать стены Дома культуры холстами, пригласить каких-то мазил, чтоб те написали портреты передовиков, словом, попусту тратить драгоценное время! Выбросить на ветер несколько тысяч рублей!..
— Ты видишь только то, что из кармана плывет,— заметил Даниелюс Гиринис таким голосом, что у Стропуса пропало желание спорить с ним.— А ведь искусство — тоже капитал, только доход от него не подсчитаешь. Это доход для души. Не потому ли мы всячески поощряем тех, кто содержит в чистоте и порядке свои усадьбы, украшает их? Когда я вижу со вкусом одетого человека, я знаю, что и духовный мир его шире, богаче. Ясно, человек может и без искусства обойтись. Работать, как машина, выдавать продукцию. Но осмысленно жить и созидать без искусства — никогда.
— Почем в среднем одна картина? Даниелюс назвал цену.
Стропус в мыслях произвел подсчет и тяжело вздохнул, вспомнив злополучное строительство Дома культуры, которое все-таки придется закончить.
Между тем Даниелюс Гиринис добавил:
— Надо добиться того, чтобы крестьянину были доступны все виды искусства. С литературой и музыкой он сталкивается ежедневно, а вот от живописи пока что далек. Пусть же те несколько картин, которые вы купите для Дома культуры, и послужат скромным началом связей художников и села. А чтобы нить не оборвалась, подумайте об устройстве первой художественной выставки в колхозе.
Андрюс Стропус вернулся из райкома чернее тучи. Ничего нового, конечно, Гиринис ему не сообщил — об этом же с ним, со Стропусом, и Ляонас Бутгинас толковал,— но он на его болтовню только рукой махнул: не бросать же все и делать так, как требует от тебя первый попавшийся головотяп. Другое дело — указание свыше... Ну, ежели так, что же, раскошелимся, чтобы, так сказать, был доход и для души.
Стропус вызвал своего заместителя, занимавшегося вопросами культуры, Тадаса Григаса, и велел купить несколько картин по рекомендации Даниелюса Гириниса. Тут же наспех поговорили и о будущей выставке.
А когда через месяц колхозники столпились в зале Дома культуры у стен, увешанных картинами, и принялись громко обсуждать каждую из них, Андрюс Стропус никак не мог взять в толк, где же этот так называемый капитал искусства, на который люди легкомысленно возлагают столько надежд.
— Бред сивой кобылы, фантазии бездельников,— сказал Габриеле Стропус, вернувшись с работы.— На одних слой краски толщиной в два пальца, на других вообще не поймешь, что намалевано. А ежели и поймешь, то, спрашивается, на кой ляд вся эта мазня? Эти деревья, поля, люди... Зачем они мне неживые, уменьшенные в десять раз, ежели я каждый божий день вижу всамделишных, не искаженных, в натуральную величину? Могу притронуться к ним, запах их учуять. Природа — вот кто истинный художник! Л люди только неумело копируют ее. Стотысячная армия шарлатанов, претендующих на звание выгребателей грязи из человеческой души. Только подсчитай, какая польза была бы от них, если бы их заставили вкалывать и выгребать настоящую грязь.
— А мне эти картины нравятся,— возразила Габриеле только для того, чтобы возразить.— Даниелюс Гиринис понимает толк не только в беконе, тебе такое никогда бы и голову не пришло.
— Конечно, не пришло бы. Меня прежде всего волнует то, ради чего меня в председательское кресло посадили,— сельхозпродукция. Если я буду рассиживать перед какими-то холстами и упиваться всякими там сказочками, придуманными писаками, то, пожалуй, вы без хлеба останетесь. Такую роскошь я позволил бы, будь в сутках не двадцать четыре, а сорок восемь часов.
«Господарь...» — вспомнила Габриеле Антанаса Гириниса.
Ты весь набит цифрами, как мешок половой,— съязвила она. Он горько усмехнулся и тоже не остался в долгу: — Все кипишь. Не могу понять тебя. Кажется, тебе до климакса еще далековато... Габриеле вдруг захлестнула злоба, она не сдержалась и грязно выругалась.
Стропус презрительно пожал плечами и удалился в свою комнату, где на письменном столе белела стопка книжных новинок на сельхозтемы. В последнее время он стал уделять особое внимание животноводческим комплексам. А заинтересовался он ими после одного памятного события, показавшегося вначале курьезом, но позже Андрюс убедился, что есть над чем голову поломать.
Случилось это весной, когда он с группой представителей Епушотасского района отправился в Лаукуву для продления договора о соцсоревновании.
Аполинарас Малдейкис сиял, как ясная луна: позиции у его района крепкие, хотя кое-где епушотасцы и пробили брешь. Что и говорить! Даниелюсу Гиринису придется хорошенько попотеть, пока не поравняется. По урожайности вроде бы и догнал Лаукуву, но вот животноводство у него хромает. Вам ли, бедолагам, хвост Лаукуве прищемить! Один наш свиноводческий комплекс стоит половины Епушотасского района. Пятьдесят тысяч голов! Полная механизация. Стоит пошевелить пальцем, и из агрегатов по трубам пища прямо в кормушку попадает. Да это прямо-таки чудо в районном масштабе...
Аполинарас Малдейкис расхваливал свое чудо как мог, а Стропус между тем осматривал огромные помещения, по сравнению с которыми комплексы в его колхозе казались настоящими карликами.
Но когда Стропус открыл большие раздвижные двери, он (да и не только он) не поверил глазам своим и попятился назад; испуганно озирался по сторонам, мигал, думал, что-то с глазами случилось, не полчища ли крыс перед ним? Их здесь было много, целая прорва жирных, ленивых и бесстрашных. В загородках, на цементных дорожках. Казалось, подойди и чеши за ухом, как свинье, хрюкающей над кормушками.
— Это что же такое? — искренне удивился Аполинарас Малдейкис. Казалось, и он эту картину видит первый раз.
— Уж очень они на этом конце собираться любят, у этих дверей. Видите, какие жирнющие? — пояснила одна из свинарок в белом халате.— В прошлом году их столько не было, за зиму расплодились... По ночам, бывает, какой-нибудь свинке и уши обгрызут...
— Ну, знаете...— краснел и белел Малдейкис— Ведь их здесь сотни...
— Что вы, товарищ секретарь! — замахала руками та же свинарка.— Думаю, в среднем на три бекона одна... Теперь разделите пятьдесят тысяч на три...
— Как же так? И я до сих пор ничего не знал! — со слезой в голосе воскликнул Малдейкис— Ведь они все колхозные корма сожрут! Боремся за снижение себестоимости свинины, а тут... Почему никаких мер не приняли? Может, наша химическая промышленность мало яда производит?
— Пытались мы их травить, только уж больно хитрые, положишь им отравленную пищу отдельно — не берут. Не примешивать же яд в корма? Беда, да и только...
— А куда вы смотрели, пока их мало было? — не на шутку рассердился Аполинарас Малдейкис, использовав запас врожденного оптимизма.— Что за вопиющая халатность! Нет, открытый саботаж! Я вас всех...
Андрюс Стропус понимал его: попробуй сохрани тут самообладание. Ведь эти паразиты каждый божий день пожирают около тонны кормов. А что же будет через год, через два?
— Я вижу только один выход,— сказал Стропус —Половину помещения освободить, изолировать и перетравить их. Потом то же самое проделать с другой половиной...
— От крыс забором не отгородишься,— ехидно заметил кто-то.
Однако Стропус твердо стоял на своем: нет, выход есть, нечего руки опускать.
— Что же получается — действоватшбудет только половина комплекса? — огорчился Малдейкис— Убыток за убытком...
Андрюс Стропус усмехнулся про себя: к убыткам нам не привыкать. Когда-то мы выращивали культуры, совершенно неподходящие для нашего климата,— сою, кок-сагыз. Миллионы на ветер пустили. Потом подоспела кукурузная кампания — снова урон собственному хозяйству. Без глобальных экспериментов никак не могли обойтись...
Мысли Андрюса Стропуса снова стали вертеться вокруг свиноводческого комплекса. Выяснилось, что и у них, в Дягимай, объявились крысы, только никто на них внимания до сих пор не обращал. Правда, их пока немного — одна-другая, но Стропус встревожился — велел немедленно разбросать отравленный корм у фундамента помещения, снаружи, расставить капканы, а по утрам сам приезжал и подсчитывал, сколько грызунов извели. Нет, он уже научен горьким опытом лаукувцев и впросак, как они, не попадет. И чем дальше, тем уважительней думал Стропус о Дание-люсе Гиринисе, которому животноводческие комплексы-гиганты голову не вскружили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72