Не отставал от него и Еронимас Пирсдягис — куда бы ни шел, куда бы ни ехал, все норовил свернуть на подворье Гиринисов, дорогую, мол, доченьку Салюте проведать. Унте посмеивался над тестем и тоже потягивал пивцо, но после того, как опорожнял полкувшина, первый поднимался из-за стола. С Нового года Унте словно подменили: выпивать выпивал, но пьяным его никто не видывал.
— Ну и воля у него,— сказал в тот день на крылечке Пирсдягис, когда Унте ушел, оставив почти полный кувшин.— Музцина! А мы гнием зазиво...
—- Не пойму, что в такой день делать,— льет как из ведра,— удивился Пранюс Стирта, этот сизоносый развозчик кормов, обращаясь к Йонасу Гиринису, который грел в ладонях выпитый наполовину стакан.— В такой день только сидеть и пить. Кто знает, может, завтра море из берегов выйдет и затопит всю Литву. Просыпаешься ночью, а твоя постель плывет, и ты вместе с ней как муха...
— Ус так и поплывесь. Дребедень какую-то городись и рад,— пристыдил Стирту Пирсдягис.
— Может, и не поплывешь, но все одно худо,— не сдавался Стирта.— Пол-урожая сгниет, на трудодень дырку от бублика получишь.
— Ницево не полуцись. Ни грамма! — выпалил Пирсдягис, разморенный пивом и потому как никогда самоуверенный.— Смотри, цтоб на семена хватило, да скотине колхозной. Вот так.
— Да этот колхоз как лотерея: вкалываешь, душу вкладываешь, здоровье отдаешь, а за это по осени, может, фигу получишь,— простонал Стирта и тут же забыл свою печаль.— Одно счастье, что с голоду не подыхаешь — не те времена. Теперь голодать не будешь, если даже все до последнего зернышка сгниет: в вагонах, на пароходах из других мест привезут — дружба народов, братство... Йонас Гиринис слушал, слушал и не выдержал:
— Тебе важно, чтоб ты ноги не протянул. А на то, что такой труд гибнет, тебе наплевать. Ведь там, в этих залитых водой полях, капелька и твоего пота. Пусть не чистая, пусть смешанная с водкой, но все-таки...
— И моя капелька, ясное дело,— согласился Стирта.— Но неужто мне ее сейчас из воды вылавливать? Э, где наша не пропадала. Чем стонать, давайте лучше выпьем...
— Да у тебя уже язык заплетается,— рассердился Йонас Гиринис— Ну чего от тебя хотеть, коли у тебя на работе и руки заплетаются. Твой отец тебе бы еще и похлеще сказал, негодник.
— Может, не будем трогать мертвых,— мирно предложил Стирта.— Вечный им покой.
Пирсдягис одобрительно кивнул головой.
— Два сапога пара,— горестно вздохнул Йонас Гиринис— Вылакаете жбан и пойдете искать еще...
Стирта негромко, чуть ли не декламируя, запел:
Я не пить пришел, не гулять пришел,
а родню свою любезну навестить пришел...
Йонас Гиринис покосился на них и, не сказав ни слова, ушел.
— Знал бы, где ключ, открыл бы...— протянул Стирта, «выжимая» из кувшина последние капли.— Старик пиво в погребе держит. Есть у него и получше этого, нам только помои подсовывает. Жмот!
— Кулацкая кровь сказывается, ницего не пописесь. И в твоих зилах от отца остаться долзна бы, да, видать, испарилась.
— Для тебя каждый, кто лучше тебя живет, кулак,— надулся Стирта.— Мой отец девку нанимал, это верно, но только тогда, когда мы, дети, под стол пешком ходили.
— А цто, я против отца твоего, цто ли? — смягчился Пирсдягис— Увазали его люди, этого от него не отнимесь. А езели не так сказал, то только потому, цто так нас уцит марксизм, философия. А от нее, от этой философии, хоть в лепеску разбейся, никуда не убезись. Всех бурзуев на свете соберем, как рой пцел, и загоним в свой улей. Зальте,
не зальте, но мед все равно будете рабоиему классу давать. Вот как.
— Знаешь, у меня идея,— воспрянул Стирта, печально оглядев пустой стакан,— Старик, голову даю на отсечение, в сарайчике свеклу чистит. Давай подсобим ему часок, может, расщедрится и еще пивка поднесет. Вчера я так у него целый жбан заработал.
Пирсдягис удивился: Гиринисы такие работяги, а до сих пор со своих соток урожай не убрали. Право, странно. И уж совсем не поймешь, почему они у себя на огороде сахарную свеклу выращивают. Ежели так, может, они собираются и сахарное пиво варить?
Стирта успокоил Пирсдигиса, заверив его, что со стороны Гиринисов никакой угрозы для его предприятия нет, дескать, гони себе спокойненько, как решил после смерти Гайлюса, непобедимого конкурента; а сахарная свекла у Гириниса — с колхозных полей по договору со Стропу-сом, тот велел даже ботву с их двора свезти, когда старик всю ее очистит; вот так почти неделю по грузовику на дню с ботвой привозят, а назад без ботвы на склад, на весы и на железнодорожную станцию.
— Ись какой хрен! — удивился Пирсдягис— За сердце хватается, а сам такую лямку тянет. Езели ты не вресь, то тоцно. Поели, иоказесь мне этого героя.
Первое, что бросилось им в глаза, когда они вошли во двор, были настежь распахнутые двери сарайчика и огромная куча сахарной свеклы с ботвой. Йонас Гиринис примостился у подножия этой груды, вытаскивал из нее по одному бураку, очищал его от земли, срезал ботву, бросал через плечо во двор, где под дождем уже высилась свекольная горка. Пирсдягис удивился, как он этого раньше не заметил, тем паче что еще издали виднелась широкая колея, проложенная грузовиком от самого сарайчика. Посетовав на такую свою невнимательность, он предложил Гиринису помочь — они со Стиртой уже доставали из-под полы ножи для хлеба, которые предусмотрительно прихватили на кухне,— однако Йонас Гиринис отказался: мол, и сам до вечера управлюсь.
— Больше сегодня мне уже не подкинут,— усмехнулся он в усы, разгадав хитрость помощников.— Ежели хотите, милости просим завтра на толоку, закажу тройную норму.
Стирта сплюнул под ноги, попав плевком в лужицу, а Пирсдягис пожал плечами и буркнул себе под нос:
— На кой ляд эти заказы? До завтра мозно и не дотянуть...
— А лучше всего,— продолжал Гиринис не то всерьез, не то в шутку,— ежели, конечно, у вас хоть капелька совести осталась, не мне, а самому Стропусу помощь свою предложить. Он-то уж найдет, куда вас запрячь.
Стирта снова сплюнул, повернулся, зашагал домой, гадая, куда же Бируте спрятала прокисшее вино, которое он вторую неделю ищет, чтобы промыть желудок, и никак не найдет.
Пирсдягис, переминаясь с ноги на ногу, потоптался под дождем и тоже решил было смыться, но вдруг его обуяло желание что-нибудь сказать своему родичу. Как же так: человек работает, да еще не совсем здоровый, а ты, налакавшись его пива, возьмешь и ничтоже сумняшеся попрешь домой?
— Так цто, здоровье на поправку поело, раз так за работу взялся?
Йонас Гиринис ничего не ответил.
— Гм... Этот Стирта совсем распустился...— попытался подольститься Пирсдягис, крутя в руке палку.— Такой верзила, а с кормами возится. Не в отца уродился, не в отца... Вот как.
Но Йонас Гиринис как ни в чем не бывало чистил свеклу, срезал верхушки вместе с ботвой и кидал в кучу. Он не раскрыл рот даже тогда, когда Пирсдягис, недовольно шмыгая, ввалился в сарайчик и, устроившись на другом конце кучи, принялся орудовать кухонным ножом. Так они оба трудились не час и не два — взъяренные, не поднимая друг на друга глаз; только сверкали ножи, только хрустела и шуршала ботва, на которую с корней сыпались комья земли. Наконец Йонас Гиринис не выдержал:
— Стараешься, так-то... Не задарма ли?
— А цто, разве плохо цисцю? — вспылил Пирсдягис и бросил очищенную свеклину прямо Гиринису под ноги.
— Чистишь ты хорошо, но пива тебе не видать, — уязвил тот, переправив Пирсдягисов бурак в кучу.
— Оцень мне твоя кислятина нузна...
— Как не нужна? А ради чего живешь? Стаканчик, жбанчик, бутылочка, рюмочка — вся твоя музыка, под нее ты и пляшешь.
— Не обизай, я свое отработал.
— Кто отработал, тот в могиле, а ты — еще ничего, красный, как кирпич.
— Красный, но мог бы быть и труп несцаетный,— чуть не рассвирепел Пирсдягис— Ты цто, забыл, сколько на-сых борцов за народное дело лесовики ухлопали?
— Борец! — прыснул Йонас Гиринис— Ежели ты когда-нибудь и был похож на борца, то нынче от такого сходства ни тени: борешься только с рюмкой, да и то не ты ее, а она тебя на лопатки кладет. Да что и говорить, Еронимас, дрянь ты. Можешь дуться, не дуться, что я тебе правду-матку в глаза режу, но дрянь.
— Гиринис! Кулацкое отродье! — вскочил Пирсдягис, весь посинев.— Я за твоего Унте свою Салюте, доць родную... Рабоций класс предал, а ты со мной эдак!
— Эдак и не иначе! — повысил голос и Йонас Гиринис— Хоть ты мне по невестке и родня, но каким был подонком, таким и остался. Как и эти твои собутыльники «новые римляне». С утра до вечера хвастаетесь, будто когда-то какие-то подвиги совершили. А нынче, когда и впрямь надо что-то делать, вы палец о палец не ударите.
— Я?! Дрянь? Подонок? — пропищал Пирсдягис, то и дело подскакивая и снова опускаясь на насиженное место.— Езели так, то увидись!.. Не посмотрю, цто моя Салюте за твоим Унте, цто мы родня... Найдутся люди, которые тебе язык укоротят, не бойся. Не скроесься за спиной Дани-елюса, хотя он и высоко взлетел. Достанем!
— Ха, ха, ха! — затрясся от хохота Йонас Гиринис, не совладав с собой.
Пирсдягис, вконец пришибленный его презрительным хохотом, хватил оземь палкой и бросился вон. Мчался как угорелый, ничего не видя под ногами, разбрызгивая во все стороны грязь и едва успевая прятать от густых брызг голову; шаг шагнет и смачно выругается, плюнет на врага, то и дело грозя ему кулаками; полы расстегнутого ватника трепыхаются на ветру, как крылья черной птицы, седая голова с редкими свалявшимися волосами подрагивает, Пирсдягис настолько взбешен, что шапку на крылечке забыл, а вместе с ней и мешок, чтобы от дождя укрыться. В таком-то виде — осунувшийся, мокрый и грязный до ушей — и ввалился он к Моте Мушкетнику-Кябярдису, чуть ли не до смерти напугав и без того еле живого корзинщика. Одному богу известно, о чем они там говорили, кого поносили, а кого оправдывали, советуясь между собой, но когда через час-другой Пирсдягис выскользнул во двор, он был спокоен, как агнец. Изменилась и его наружность: Моте Мушкетник одолжил ему поношенную шапку и полиэтиленовый плащ с отодранным рукавом, и Пирсдягис, облачившись в него,— сверкающий, шелестящий, словно леденец, завернутый в прозрачную обертку,— потопал к усадьбе Сартокаса. От Сартокаса он двинулся к Стирте,
где его угрюмо облаяли собаки, и еще кое-кому не дал в тот вечер покоя. Но если кто и мог сказать, где он до полуночи пропадал, когда и в каком виде явился, то только старуха Пирсдягене.
— Мотеюс Кябярдис головастый музик... голо... голо... головастый...— бормотал он, едва ворочая языком, выкладывая все свои горести.— Теперь таких предсельсо-вета не сыс... не сыс... не сыс...
Наказав, чтобы жена разбудила его ни свет ни заря («Мы показем ему дрянь... подонка...»), Пирсдягис в полиэтиленовом плаще и в сапогах рухнул на кровать и прохрапел до завтрака, отравляя избу перегаром. Есть он ничего не стал — да ему и не хотелось — и собрался так быстро, что уже через час был в конторе колхоза, где его уже ждали вчерашние собутыльники. Все четверо ввалились в комнатку председателя, оставив открытыми двери — до того в ней было тесно. Андрюс Стропус таращил на стариков глаза, моргал, уверенный, что те решили над ним поглумиться. Он попросил, чтобы старики повторили свою просьбу, и Пирсдягис снова невнятно ее изложил.
— Не хватает Мотеюса Кябярдиса и Пранюса Стир-ты,— добавил Сартокас, когда Пирсдягис все снова рассказал.— Кябярдис — тяжело болен, он только, когда приспичит, с кровати слезает, а Стирта, известный всем лодырь, в толоке участвовать отказался.
Андрюс Стропус внимательно оглядел стариков, младшему из которых, Сартокасу, было шестьдесят пять, а старшему за восьмой десяток перевалило, и сам не заметил, как встал из-за стола. Он не знал, что делать: то ли плакать, то ли смеяться. Почему-то растерянно двумя пальцами потирал горло, пока не нашел подходящих слов.
— Это в самом деле здорово, мужики, что вы в такой трудный момент, когда рабочие руки на вес золота... И вы, товарищ Пирс... товарищ Пирштдягис... Ей-богу, приятно, что наступает такой день, когда можешь о человеке мнение переменить.— Стропус вышел из-за стола и пожал каждому руку.
Один из стариков произнес что-то вроде проповеди:
— Ты, наверное, думаешь, что мы не землепашцы, что у нас сердце кровью не обливается при виде того, как урожай гибнет. Но мы вот только горевали вместе со своими старухами и штаны у телевизоров протирали. Такие уж мы, видать, тяжелые на подъем, надо, чтобы кто-нибудь взял нас за шкирку и заорал в самое ухо: вставайте и идите! Спасибо Пирсдягису, он заорал, а мы подскочили...
— Да,—- протянул ошарашенный Андрюс Стропус,— волнующий почин, надо, чтобы печать заинтересовалась. Бригада пенсионеров-добровольцев на уборке корнеплодов... Здорово! Сейчас же звякну в редакцию нашей районной газеты, пусть корреспондента и фотографа пришлют.
У Пирсдягиса на языке вертелись другие слова («Заорал, как зе. Как не заоресь, если каздый, кому не лень, на голову садится...»), но сдержался, смекнув, что не время теперь рассказывать о сшибке с Йонасом Гиринисом. У Пирсдягиса просто дыхание перехватило, когда он услышал, что может попасть в газету. Не просто так попасть, как много лет тому назад, когда его вскользь упомянули по случаю какого-то юбилея вместе с другими, а с фотографией: каждый, кто возьмет газету, увидит. Тысячи увидят. Весь район. А кое-кто и за его пределами. «Еронимас Пирсдягис! Дрянь, подонок и вдруг такое увазение! У Йонаса Гириниса, у этого святоси, целюсть от удивления отвалится. Ись какое коленце этот Пирсдягис выкинул! «Волнуюс-ций поцин...» Застрельсцик! И вправду не лыком сит. Изгалялись, насмехались над человеком, а смотри-ка... В самом деле, вот дает! Ведь так и до ордена недалеко...»
II
А Пранюсу Стирте на ордена начхать. Пусть и самого высокого пошиба — это все-таки не сто граммов, не жбан отменного пива, а уж о бутылке «чернил» и говорить-то нечего, лучшего напитка для охмурения не сыщешь, пей без закуски сколько влезет. Несчастные люди, сидят часами из-за этих цацек в президиуме, нет, чтобы на возу с кормами посидеть, когда по всему телу хмель приятно растекается, когда сердце полнится такой добротой, что кажется, каждого встречного и поперечного облобызаешь, подарками засыплешь, посулами и ласковыми словами и, будь твоя воля, каждому по бутылке всучишь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72