Изредка Юргита поворачивалась спиной к ветру, вглядывалась в замысловатую вязь своих следов, то и дело исчезающих под белесой пленкой пены. На обратном пути буря и вовсе разыгралась, но теперь ветер дул в спину, и Юргита должна была сопротивляться, чтобы не упасть. В голове было пусто, ясно, покойно — ни одной мысли, только неумолчный гул моря в ушах, и — насколько хватал глаз — студеное пространство. Даже рыбачьи избы, видневшиеся в просветах прибрежного сосняка, и те казались совершенно пустыми. Какой-то человек, единственное живое существо, шел ей навстречу, и полы его куртки призрачно трепыхались на ветру, как крылья диковинной птицы, но и он внезапно исчез среди кабин для переодевания, словно сквозь землю провалился, и Юргита даже усомнилась, видела она его на самом деле или он только померещился ей?
Она уехала автобусом после обеда и всю дорогу чувствовала грозное неистовство морской стихии, явившейся ей недавно во всем своем величии... Вышла она в курортном городишке, где когда-то познакомилась с Даниелюсом, заметив в окне знакомый пейзаж. В памяти мелькнули сосняк, потонувший в снегу, прыткая белка, перескакивающая с ветки на ветку. Она услышала, как монотонно долбит толстенную кору дятел... Уютное и надежное прибежище — словно жарко натопленная среди зимы комната, где она в детстве, сделав уроки, любила сидеть и слушать музыку.
На другой день Юргита уехала в Вильнюс. Уехала, исходив вдоль и поперек все улочки этого тишайшего, почти игрушечного городка, всласть побродив по парку, по извилистым тропинкам, усыпанным сосновой хвоей и жухлыми листьями, побывав в санатории и у источника целебной минеральной воды, где собирался пестрый, разношерстный люд, хлынувший сюда со всех концов страны, чтобы поправить свое здоровье.
Вагон, как и обычно в межсезонье, был почти пуст. Напротив нее сидел молодой — примерно ее возраста — парень и что-то бойко рассказывал пожилой паре, мужчине и женщине, слушавшей его очень внимательно. Некоторые долетавшие до слуха фразы привлекли и ее внимание. В другой раз Юргита не стала бы подслушивать чужие тайны, пересела бы куда-нибудь подальше, но сейчас была абсолютно равнодушна ко всему. Подумаешь — невидаль: парень родом из Епушотаса (кажется, это родина Даниелю-
са Гириниса), правда, в Епушотасе давно не живет, а на курорт ездил, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье. Хотя ему, пожалуй, грех жаловаться, кости его, мол, давным-давно истлели бы в земле, он бы света белого не видел, если б не какой-то Жгутас-Жентулис, в ту пору народный защитник; это он вынес его вместе с братишкой из горящего дома, который подпалили проклятые лесовики, порешившие до этого его бабушку, дедушку и отца, председателя только что народившегося колхоза. Да, да, одобрительно кивали головой мужчина и женщина, слушавшие его с прежним вниманием и засыпавшие словоохотливого попутчика массой всяких вопросов, которые помогли Юргите окончательно разобраться в его истории: мать рассказчика чудом уцелела, на другой день после убийства собрала она, значит, косточки своих близких, выгребла их из неостыв-шей золы, сложила в гроб, сколоченный сердобольным соседом, и сама зарыла, потому что селяне, напуганные бандитами, не отважились ей помочь.
Когда Юргита вернулась в Вильнюс, она еще долго вспоминала того парня, которому какой-то смельчак подарил жизнь. Пылкое воображение, распаленное его рассказом, воссоздавало сцены кровавой, разыгравшейся той ужасной ночью драмы, перед которой блекли все ее собственные переживания и неудачи. В зловещей полночной тишине она видела полыхающий огненный куст, взметнувшийся в черное поднебесье и расцветший призрачными, пляшущими языками пламени, и великана, выходящего из него с двумя невинными детьми, прижатыми к широкой груди, в которой бьется бесстрашное сердце, сердце, которое замолкло бы навеки, рухни несколькими мгновениями раньше горящая крыша избы. Ранней весной, когда по заданию газеты Юргита отправится в Епушотас и неожиданно наткнется на такой материал о Жгутасе-Жентулисе, что не написать о нем не сможет, выяснится, что был он не великаном, а низкорослым, хотя и плечистым, мужчиной, на которого, по словам знавших его женщин, и «смотреть-то нечего». Но для мальчишки, который в ту ночь льнул к груди своего спасителя, Жгутас-Жентулис был ни с кем не сравнимым великаном. Он стал как бы олицетворением жизни отца, дедушки, бабушки, матери, которая только через несколько часов прибежит из леса, чтобы помолиться над грудой горячего пепла. Был он, наконец, для него олицетворением мира, хотя этого он своим детским умом не понимал; будущего, счастливых и несчастливых мгновений, уготованных ему судьбой, того магического клубка, имя которому время и которое он, добрый великан, ухватил своими могучими руками на самом краю пропасти...
Впервые после нескольких бессонных ночей кряду Юр-гита как следует выспалась. Проснулась, но ощущение сна, образ курортного городишки еще тревожили сознание. Своим гудом навевали покой сосны. Над их кронами плыли косматые осенние облака.
Раздался телефонный звонок. Раз заверещал, второй. Настырно. А-а, Ричардас? Вернулся? Привет, привет... Он удивился, струхнул даже: что случилось? почему твой голос такой странный?.. Ничего, ответила она, я долго и тяжко хворала, но, слава богу, оклемалась наконец. Да, да, оклемалась... Все в порядке... Будь он повнимательней, он бы в словах и голосе Юргиты почувствовал горечь... О чем уж Ричардас точно не подумал, так о том, что голос Юргиты как бы ставит крест на их прежней любви. Он, видно, и сейчас не сомневался в этом, потому что тут же предложил встретиться. Юргита включила транзистор. Оркестр Берлинского радио играл вальс Гофмана «Беатриче», мелодия звучала печально, навевала горестные и скорбные воспоминания, но Юргита слушала ее отрешенно. «Все,— решила она, поднимаясь с софы, когда Ричардас позвонил в дверь.— Кости моих близких давно сгнили, а крест на их могиле скособочился...»
Он сразу понял все. У него дрожали руки, когда он открывал саквояж, доставал оттуда и клал их на стол. Ему хотелось обнять Юргиту, но взгляд ее оттолкнул его. «Слишком долго мы ждали друг друга»,— сказала она. Ричардас глубоко вздохнул, молча оглядел комнату, словно прощаясь навсегда с каждым предметом. Он не сводил глаз с тоненькой, стройной фигурки Юргиты, казавшейся в черном платье стройней, чем всегда, с ее белой шеи, с ее крохотных красивых рук. На безымянном пальце левой руки сверкал старинный серебряный перстень — подарок бабушки — с огромным черным агатом. «Я хотел привезти тебе какой-нибудь сувенирчик. На память,— сказал он.— Но подумал: ты не приняла бы его... Ты никогда ничего от меня не принимала. Столько лет любим друг друга, а у тебя никакого подарочка на память...»
Юргита ничего не ответила. «И никакого подарочка на память...— повторила она, когда он ушел.— А чем была наша любовь? Разве это не самый дорогой подарок?»
Шел дождь. Юргита распахнула окно навстречу промозглому ноябрьскому вечеру, шелесту дождя в полуголых
ветках деревьев, городскому шуму, пожирающему покой, нервы, но удивительно привычному. Таким же он был и для Юргитиных бабушки с дедушкой, знавших о деревне только по рассказам родителей. Повеяло запахом прелой листвы и жаркого из близлежащего ресторана. Крики, гомон... Сейчас грянет джаз. Запоют «Долгих лет желаем...» Каждую субботу или воскресенье в ресторане отмечают чей-нибудь юбилей. Ура! Да здравствует!..
Юргита стояла в задумчивости у окна, прислушиваясь к этому гомону, и никак не могла отделаться от ощущения, что когда-то такой вечер уже был. Точно так же лило, точно также пахло жарким из ресторана, точно так же шелестели мокрые деревья, сверкал асфальт и точно так же охрипшим тоскливым голосом вопила пьяная женщина. Только тогда была не осень, не ноябрь (такие теплые вечера, как нынешней осенью, бывают, наверно, раз в столетие), а середина лета, цвели липы, никто не вопил (да-да, она ошиблась, никто не вопил), громко, почти остервенело играл джаз-банд, горяча молодую кровь. Чем же, право, сегодняшний вечер похож на тот... давний? Только рестораном?.. Правда, еще дождем, его монотонным шелестом в ветвях... Но тогда дождь хлынул намного позже, когда совсем стемнело и стрелка часов приближалась к двенадцати...
— Ни одной звездочки не видно. Что же наши кавалеры достанут нам на прощанье с небес?— полюбопытствовала Юргитина подруга.
Ее парень усмехнулся:
— Давайте скорей, иначе достанется! Над Жверинасом уже сверкает...
— Пусть льет,— махнул рукой шедший рядом с Юрги-той мужчина, с которым она познакомилась на приеме.— Я обожаю дождь и молнии...
— «Обожаю мед я, ты на мне женись...» — тихо процитировала Юргита одну поэтессу и сама удивилась: застряли же эти строчки в голове.
— Я бы охотно, не будь я женат...
Сзади шла еще ватага, возвращавшаяся с приема. Одного из них, журналиста, Юргита знала. Он взял да и ляпнул:
— Ты, Ричардас, поосторожней. С Юргитой шутки плохи. Она как Цезарь: пришла, увидела, победила...
— Сердцеедка?
— О! Поля любовных битв усеяны костьми мужчин, потерпевших в борьбе с ней фиаско.
— Не слушайте его, Ричардас. Он вас нарочно стращает. Шпагу из ножен — и вперед!
Грянул гром, суливший ливень. Юргитина подружка ее попутчик остановили такси, к их счастью, в нем было два свободных места, и уехали. Остальные же приняли приглашение услужливого мужчины, занимавшего солидный пост в торговой сети, зайти к нему в гости и переждать ливень за накрытым столом. Юргита собиралась проститься, но тут Ричардас встал на дыбы: ни за что, мол, не отпустим, как можно — женщину... одну... в такое позднее время, да еще когда Перун гневается. Другие были того же мнения, а о хозяине и говорить нечего. Он всячески старался угодить «товарищу Ричардасу», просто из кожи вон лез: почту, мол, за честь. Что ни говори, а среди нас светило, человек с большим будущим.
Через каких-нибудь полчаса, еще до ливня (первая туча прошла стороной), все очутились в просторной, богато обставленной квартире с хрустальными вазами, фарфоровыми сервизами и другими дефицитными вещами, выставленными напоказ: полюбуйтесь, дескать, на наше житье-бытье. В гостиной всю стену занимала книжная полка, битком набитая книгами: все собрания сочинений, все классики в прекрасных переплетах, альбомы, энциклопедии. Судя по названиям книг, хозяин был человеком весьма широкого кругозора. Но когда Юргита полистала две-три книги, то убедилась в том, что ни одна из них не читана; это же подтвердила простодушная хозяйка, заявившая без обиняков, что такую уйму и за всю жизнь не прочитаешь. Словом, и книги здесь были приложением к мебели, декорацией, долженствующей прикрыть невежество и духовное убожество. Если хозяева что-то и ценили в своей богатой библиотеке, то только то, что было подарено живыми авторами с дарственной надписью в благодарность за услуги — возможность приобрести заграничную дубленку, сервиз или другую ценность, не доступную простому смертному. Да, у этих невзрачных, довольных собой людей было вдоволь всего, что должно было удовлетворить их спесь, кроме личного знакомства со знаменитостями, светилами искусства. Когда же им удавалось завести такое знакомство, они не стеснялись на каждом шагу трубить о той услуге, которую оказали тому или иному таланту.
Угощали в доме только самыми дорогими напитками — шампанским, фирменным коньяком, а для Ричардаса даже нацедили рюмку из полупустой бутылки «Наполеона», которую расчетливые хозяева откупоривали только в честь полезных и именитых гостей.
— Хозяева не знают, что после Нового года я уезжаю из! Вильнюса,— шепнул Ричардас Юргите.
— Ну и что? — равнодушно спросила она.
— Они не были бы такими щедрыми,— сказал он и до бавил: — Я получил назначение.
— Вас можно поздравить с повышением? Может, даже с поездкой за рубеж? — оживилась Юргита.
— Вы угадали.
— От души за вас рада... Но меня никакими повышениями из Литвы не выманишь,— невольно вырвалось у нее, хотя она относилась к домоседам с предубеждением.
— Очень жаль, но тут наши взгляды не совпадают,— разочарованно протянул Ричардас— Я лично за простор, где можно расправить крылья.
— Орлы меня восхищают, но, по-моему, они должны остаться верными родному гнезду,— посерьезнела Юргита.
— Конечно! — радостно поддержал ее Ричардас — Ведь и улетают-то они только для того, чтобы набраться на чужбине сил и еще выше подняться.
Юргита пошутила: не свидетельствует ли такой взгляд о его склонности к карьеризму, но Ричардас сменил тему разговора и принялся подтрунивать над собравшимися (и над собой): дескать, у современного трудового интеллигента нет большего удовольствия («Ах, это вершина блаженства!»), чем интеллектуально, из дорогих рюмок, потягивать дорогой коньяк и думать о себе, что «я самый... мудрый, самый...».
Ричардас выделялся среди всех: элегантный, исключительно внимательный, остроумный, мужественный. Юргите нравилось его умение быстро приноравливаться к людям, если надо, порывать с ними, становиться выше их и не кичиться своим превосходством.
После полуночи все встали из-за стола и собрались уходить. Дождь давно прошел; доносившийся издали громок никого не пугал, никто не подозревал, что прояснившееся небо вот-вот снова затянет тучами.
Хозяева второпях попрощались с гостями, но Юргиту и Ричардаса наотрез отказались отпустить. Куда в такое позднее время? Погода хуже некуда... Да и мало ли что случается по ночам... Не лучше ли заночевать, никто ведь не гонит... а завтра со свежими силами за работу... Если товарищу Ричардасу неудобно, то хотя бы на час, на два... пока не рассветет...
Ричардас улыбался, пожимал плечами. И по его улыбке ничего нельзя было понять. Только когда хозяин распахнул
дверь в комнату (она, должно быть, не раз распахивалась перед именитыми гостями), где белела кровать с двумя взбитыми подушками и заманчиво откинутым одеялом, все стало понятно.
Юргита глянула на Ричардаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72