.. И каждый мог бы по-людски отдохнуть, да и прилавки в магазинах ломились бы от всякой всячины... Эх, да что тут говорить, это и малому дитяти ясно. Почему же те, у кого башка на плечах, те, кто должен заниматься этим, не желают понять...
— Может, и понимают, да боятся мозгами пошевелить,— сказал Унте, наливая всем пива.— Невыгодно, а главное — опасно, еще, не приведи господь, обмишулишься, на смех тебя поднимут вместе со всеми твоими новинками... такое, отец, уже не раз случалось. Поэтому те, что побашковитей, считают так: лучше сидеть в своем кресле и не рыпаться, послушно пережевывать старые истины, забыв главную из них: жизнь не стоит на месте.
— Скажи, какой нашелся! А ты новые истины пережевывал бы, посади тебя в такое кресло? — вмешалась Салюте, направляясь в кухню с пустым ведром.— Легко учить других... Это дело нехитрое...
— А я бы... я бы землю вверх дном перевернул! — не на шутку распалился Унте.— У меня никто бы не врал. Никто бы не крал, никто бы не мошенничал. Моей правой рукой были бы не подхалимы и аллилуйщики, а мудрость и справедливость.
— Словом, ты бы навел порядок,— рассмеялась Юргита.
— В один присест! — не унимался Унте, выдув всю кружку.
— А ты откуда знаешь? Может, так, как ты, думали и они, перед тем как усесться в свои кресла? На словах переворачивать землю вверх дном легче, чем на деле.
— В том-то и вся загвоздка, что на словах! — отрезал Унте, поймав себя вдруг на мысли, что Юргита пытается защитить Даииелюса,— На трибуне соколами летают, а на земле воробьями чирикают.
Споря, они и не заметили, как пришла Юстина — нека-ьистая, рано располневшая старая дева. Поскольку характер у нее был замкнутый и при чужих она стеснялась выказывать свои чувства, то могло показаться, что приезд гостьи не очень-то ее обрадовал. Юстина сняла нейлоновую куртку и поспешила на кухню, чтобы помочь Салюте. А Юрги-та между тем попросила Унте показать ей проект нового Дома культуры.
— Я думаю, Стропус сдастся,— сказала она, когда все уселись за стол.— Только не надо уступать. Ведь старый Дом культуры и впрямь не годится для такого богатого колхоза, как Дягимай.
— Для того чтобы отплясывать до одури на танцульках, и теперешний хорош,— буркнул старый Гиринис— И ежели хочешь какую-нибудь картину посмотреть, то места в зале для всех желающих хватает... Правда, бывает, хлынут из соседних колхозов!..
— Да что вы тут говорите, отец? — подскочил Унте.— Как только что-нибудь посерьезнее или поинтереснее, половина за дверьми остается. В прошлом году театр четыре раза приезжал. Но что из того? Только треть попала!.. А в нынешнем году только два спектакля привезут... маловато, мол, публики, неудобная сцена... Нет, отец, наш старый Дом культуры годится только для самодеятельности. И то не от хорошей жизни...
— Годится не годится, а ты сиди и не суйся,— наставительно произнесла Юстина.— Пусть решают те, кому положено.
— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..
— Не решат сейчас, решат попозже,— поспешила Юс-тине на помощь Салюте.— Тебе все тотчас подавай... как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно...
— Помещик! — зло бросил Унте.— Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.
— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.
— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится тюварищу Стропусу?
— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте.— Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как...
— Лучше бы помолчала,— перебил ее Унте. Сунул тебе хлеба с слоем маслица, вот ты вокруг хозяина, Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять рук по приказу господина, а по мне, лучше с голоду дохнуть, чем на коленях ползать Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..
— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.
— Слава ему,— послушно согласилась Юстина.— Но живым от дедовской правды легче не стало.
— То-то,— заерзала Салюте.— Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.
— Панский гнев? Но и уважение всех,— с нажимом сказал старый Гиринис.
— Нечего им объяснять, отец,— прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы.— Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение... Порядочность, достоинство человека... Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать... на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!
— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.
— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить,— напустилась на Унте жена.— Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта... И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.
— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.
Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.
— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы... Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород... Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора...
— Это вы о ком? О мужиках или бабах?
— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.
— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные...
— До работы не жадные,— поправила Юстину Салюте.—- А от водки никакими силами не отдерешь.
Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:
— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной. Ему-то что — ни огорода, ни скотины. Захочет молока — шасть в магазин, захочет какой-нибудь овощ — туда же. Плати денежки и бери надушенными ручками, лакированными ноготками... Шляпка, кудряшки...
— А чем плохи шляпа и кудри? — вспылила и Юргита.— В человеке все должно быть красиво, гармонично. Кто не смотрит за своей внешностью, у того и душа коснеет.
— Может быть, и коснеет, но зато город сыт. Вы! — рубанула Юстина.— Если мы вместе с вами будем бегать вместо того, чтобы самим ее вырастить, то и в витринах ничего, кроме деревянных окороков и крашеных бутылок кефира, не останется. Потому мы бродим по навозу, потому-то вкалываем на огородах... О' жадности. От той же жадности откармливаем какую-нибудь хавронью на продажу, потому что один черт — двух или трех кормить. От той же жадности возимся с колхозными животными — доим коров, кормим свиней, телят... Одним словом, превращаемся в рабочую скотинку, чтобы вы, горожане, с голоду не мерли.
— Какая уж тут жадность! — заступилась за свою работу и Салюте.— Не знаю, нашелся бы хоть один, который копался бы в огороде, ежели бы в деревенском магазине можно было все купить, как в городе? Разве я бы кормила такую ораву свиней, будь в колхозе людей побольше? Стропус так расставил. Вот откуда эта жадность.
— Я не о тебе, Салюте,— поспешила успокоить ее Юр-гита.— Ведь есть же и такие, которые ни о чем не думают — только бы как можно больше денег зашибить, вещей дорогих купить...
— Что поделаешь, невестка. Человек уж так устроен: ему подавай жизнь получше да покраше,— отозвался и старый Гиринис.
Унте почтительно объяснил отцу, что желание жить получше да покраше не то же самое, что погоня за богатством, а Юргита, желая, видно, разрядить обстановку, добавила, что иногда человека делают жадным неблагоприятные условия, это, мол, их вина. Она даже сослалась на Дягимай: из-за нехватки рук люди должны работать здесь в два, а то и в три раза больше, чем следует; за свою работу они и получают соответственно, то есть жалованье у них в два или в три раза выше, а такие деньги — не так-то просто распустить. И еще: поскольку из-за большой занятости человек как бы наглухо отгораживается от культурной жизни, душа его нищает и хиреет, возникает пустота, которую и заполняют низменные страсти: пьянство, безудержное накопительство и тому подобное.
Юстина со всей решительностью ополчилась против такого мнения Юргиты. Она упрямо, с какой-то отчаянной яростью доказывала, что работа может заменить человеку все — всякие там культмероприятия, развлечения, удовольствия, потому что начало всех зол — леность. Дочь поддержали и старый Гиринис, и Салюте: кто родился на свет волком, тот волком и подохнет — лентяй, мол, будет баклуши бить, пьяница — пить, а скупердяй — складывать рубль за рубликом, сколько бы ни зарабатывал.
Г| Унте, вконец потерявший надежду столковаться со всеми, только нервно подергивал плечом, хмурил густые черные брови, косясь на веселое пиво, от которого щеки покрылись легким багрянцем, и растерянным взглядом просил прощения у Юргиты за прямоту и дерзость Юстины. А Юр-гита искренне радовалась тому, что ужин идет к концу и можно подумать об отъезде.
Но вечерний автобус уже проследовал в Епушотас, а следующий отправится туда только в шесть утра.
— Колхозных шоферов теперь нигде не сыщешь — воскресенье,— забеспокоилась Юстина.— Стропус, тот охотно отвез бы... как-никак жена секретаря...
— Стропус?! — встал на дыбы Унте.— Этого не хватало, чтоб мы у него просили! Лучше я к бригадиру схожу — лошадь даст. За час, глядишь, и доберемся до Епушотаса.
— Так-то,— одобрительно осклабился старый Гири-нис— Лучше всего мотор, работающий на овсе. Только смотри, ноги не отморозь!
— Я дам Юргите свои валенки,— добродушно предложила Салюте.
Унте торжествовал.
Вскоре одноконные сани промчались по деревне. Юрги-та тихо ахала от удовольствия, сидя на покрытом попоной облучке рядом с Унте, который одной рукой держал вожжи, а другой размахивал над головой кнутом, стараясь поторопить ленивого, но быстрого мерина. Всем существом Унте чувствовал: ей хорошо, ей очень хорошо, и сердце замирало от наплыва каких-то добрых, доселе не изведанных чувств. В голову пришла странная мысль: если бы с Юргитой что-нибудь приключилось в дороге и ей понадобилась помощь? Тогда бы она убедилась, что он готов отдать за нее все, даже жизнь. Его так и подмывало засыпать ее вопросами: не холодно ли, удобно ли, не слишком ли он гонит? Однако Унте не отваживался заговорить, боясь вспугнуть негаданное блаженство, которое казалось таким же бесконечным, как лента шоссе, посеребренная холодным лунным сияньем.
— Господи, какая ночь... какая ночь! — как зачарованная повторяла Юргита, кутаясь в воротник шубы.
Унте чудилось, будто он слышит не шепот ее, а мысли, и его захлестнуло такое чувство близости, что острая тоска сжала горло. Он глядел, не отрываясь и почти не помня себя, на придорожные деревья-лунатики, подпиравшие своими заиндевелыми верхушками небо, на бледную и Унте не было никакого дела до того, что часа через два этот небесный фонарь погаснет и домой придете возвращаться в кромешной тьме. Ехать бы и ехать так ночь, слушать скрип полозьев, которому время от времен вторит ржанье быстрого мерина, и чувствовать рядом с со бой ту, которую обожаешь...
— Боже, как я рада,— повторила она, высунув голову из воротника свекровой шубы.— Хорошо, что прозевала автобус. Хоть разок всласть на санях покатаюсь!..
— И мне санный путь по нраву,— засуетился Унте.— Только вот беда: вид уж больно однообразный: ни холмов, ни лесов. Небо в ясную погоду куда красивей, чем земля. Смотрите, эвона сколько звезд! Видите вон те, на западе... очень яркие, напоминающие вроде бы крест... Они так и называются Северным Крестом!.. Где-то сразу же за ним должны быть созвездия Льва и Девы, но сейчас их не видно. А вот эта светлая полоса через все небо — Млечный Путь... Трудно представить себе, что самая крохотная звездочка, которую мы видим невооруженным глазом, во много раз больше, чем наша матушка Земля! А ведь за ней еще другие... и еще... Созвездие за созвездием... И так без конца и без края, как подумаешь, голова кругом идет.— Унте замолк, спохватившись, что все эти сведения о звездах и без его болтовни известны: чего он ей небесную механику излагает? Он поглядывал на нее, кутающуюся в воротник отцовой шубы, и, приняв ее молчанье за согласие, продолжал, не требуя ни вопросов, ни ответов:— Когда я был маленький, чего только не придумывал! Бывало, мысленно превращаюсь в какое-нибудь живое существо и... Эх, смешные бредни детства!..
— Ничего смешного в этом нет,— прорвался сквозь скрип полозьев негромкий голос Юргиты.— И мне в голову приходила всякая чушь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72