Да, да, на воскресную охоту. По тону твоему чую: хочешь отвертеться. Прошу тебя, подумай хорошенько. У телевизора еще насидишься с женушкой в обнимку, а такая охота не каждый день. Приезжает сам товарищ Багдонас. С ним еще какой-то товарищ, повыше его... Поохотимся, а потом у камина по-дружески... в атмосфере сердечности и полного взаимопонимания потолкуем, рюмашку выпьем. Такие встречи с вышестоящим начальством на пользу району.
Даниелюс. Дела района я решаю в своем кабинете, а не у камина. И без жаркого из кабанины.
Малдейкис. Решай себе на здоровье. Твои принципы всем известны. Но почему бы не побродить с двустволкой под мышкой по перелескам? В нашем возрасте во избежание инфаркта полезно подышать свежим воздухом.
Даниелюс. Хорошо на природе... Особенно зимой... в погожий денек... в лесу...
Малдейкис. Значит, договорились?
Даниелюс. Все зависит от погоды... Посмотрим. Твердо не обещаю.
Малдейкис. Включаю тебя в список гостей. И, пожалуйста, никаких возражений. Не станешь же ты портить отношения со своим ближайшим соседом?
Даниелюс. Пойми, не один я живу...
Малдейкис. Жену куда-нибудь отправь. Не бойся... И не забудь ей передать от меня привет и рученьку поцеловать. Чего доброго, твой отъезд еще ее обрадует. Ведь и женщина, особенно молодая и красивая, должна, хоть в воскресенье, отдохнуть от семейного счастья. Будь здоров, старина! До скорой встречи в Лаукуве.
...Отдохнуть от семейного счастья... И это о тебе, Юрги-та. Ах, Аполинарас, Аполинарас, обязательно ком грязи швырнет. Иначе не может... И в этом они схожи: он и Ефимья. Если послушать их, то от красивой молодой женщины, вышедшей замуж за человека старше ее, всегда жди измены. Кто сам не любит, тот не верит в любовь. Какая, мол, любовь, обыкновенный мезальянс, желание обеспечить себе солидное положение, и только. Ах, горемыки, горемыки! Если бы они могли, Юргита, хотя бы на денек-другой перенестись в ту пору, когда я встретил тебя и в моем заскорузлом сердце что-то вдруг проснулось, вспыхнуло, встрепенулось от любви! Если бы они вдруг очутились в том пустынном курортном городке, где Великий случай свел нас с тобою, если бы прошли по-над Нямунасом по старому сосняку, по нашим счастливым следам...
Все еще так живо, так свежо в памяти: и этот парк с по-ределыми деревьями, и крутосклон над рекой, и тропка... И медленно идущая по этой тропке девушка — волосы распущены, черные глаза, в глазах тайна... Я догадывался, что за ее сдержанностью и нелюдимостью скрывается какая-то житейская драма... И только издали — взглядами и в мыслях — бродил за ней, одинокой, выделяющейся в толпе своей неброской печалью, по паркам чистенького, почти игрушечного курортного городка. А потом...
II
Наконец она справилась со своим недугом, с облегчением подумал Даниелюс.
Сердясь на самого себя, он почему-то стеснялся сказать ей, кем работает. Охотнее он представился бы*инженером или агрономом, но девушка смотрела на него с таким доверием и искренностью, что не осмелился соврать.
Когда они оба поднялись, в столовой, кроме них, не было ни души: за разговором они не заметили, как прошло обеденное время. Даниелюса так и подмывало пригласить Юргиту погулять по парку, но у него снова не хватило смелости. Только через неделю, когда они стали — пусть и официально,— обращаться друг к другу по имени («товарищ Юргита», «товарищ Даниелюс»), он решился предложить ей билет на концерт какого-то залетного эстрадного ансамбля, хотя сам предпочитал классическую музыку. Даниелюс ничуть не сомневался, что она будет довольна, но Юргита не проявила никакого восторга.
— Эстрада — это музыка вашего поколения,— сказал он, когда концерт закончился.
— Музыка всех поколений — хорошая музыка,— сухо ответила она.
Он одобрительно кивнул. В душе даже обрадовался: их вкусы совпадают!
Назавтра Даниелюс пригласил ее в кино, а в конце недели Юргита как бы невзначай обронила, что в субботу в большом зале санатория состоится вечер отдыха и что, было бы с кем, охотно пошла бы.
Он сделал вид, будто не расслышал, однако отправился с ней на танцы. «Кто-нибудь пригласит ее, и я исчезну»,— решил он, поймав себя на мысли, что он не пара для молоденькой плясуньи.
Но когда другой пригласил ее, он даже вспотел от нетерпения: скоро ли, скоро ли конец? Затем весь вечер не отпускал ее. Стеснялся ее молодости, бледнел и краснел, когда поблизости кто-нибудь двусмысленно смеялся («Это надо мной, черт побери!»), и тем не менее толкался в танцующей толпе, кому-то наступал на ноги, стукался плечами, извинялся. «Неужто это я, Даниелюс Гиринис? — спохватывался он в минуты отрезвления.— Ответственный партработник, отец двоих детей? Можно подумать, будто мне шестнадцать, будто я мальчишка, первый раз пригласивший девчонку на танец...»
Утром он позавтракал в номере, а обедать явился последним, чтобы не застать Юргиту. И к ужину опоздал. Но на другой день сдался: желание увидеть Юргиту оказалось , сильней. «Мало того что на танцах осрамился, так еще прячусь, как набедокуривший школьник!.. Бог весть, что она обо мне подумает... Ну и пусть себе думает на здоровье!» — пытался он себя утешить.
— Случилось что-нибудь? — встревоженно спросила Юргита, когда Даниелюс как и обычно появилоя вечером в столовой.— Скверно себя чувствуете? Или другие земные заботы гложут?
— Ничего особенного, товарищ Юргита,— ответил он, пытаясь обесцветить свой голос— Когда-нибудь при удобном случае расскажу...
Но удобного случая все не было, хотя после этого они не раз встречались за обедом, бродили по парку, ходили на всякие увеселительные вечера. Да и представься он, этот удобный случай, Даниелюс ни за что не признался бы, что прятался от нее. Но разве можно спрятаться от того, что, как говорится, суждено свыше? Простофиля! «Где-то по земле ходит тот, кому она достанется. Эх, почему я не родился хотя бы на десять лет позже?» — ревнуя и сетуя, думал Даниелюс.
Близился день расставания. Накануне пошел снег, густой, щедрый, какой редко бывает в ноябре.
— Завтра за мной придет машина,— сказал Даниелюс за завтраком.
— А у меня еще два дня,— вздохнула она.— За мной тоже придет... поезд...
— Надо бы отметить наше расставанье. Не сходить ли нам ресторан?
— Дивное предложение! — обрадовалась Юргита.— А как со столиками? Наверно, все уже занято.
— Столик уже заказан.
— О! С вами не пропадешь!
Они немного помолчали, глядя в окно на белые шапки сосен. В сквере хлопотал толстяк дворник, расчищавший огромной фанерной лопатой дорожки, а какая-то озябшая парочка отдыхающих, задрав головы, глазела на белку, перескакивавшую с ветки на ветку.
— Вам этот пейзаж ничего не напоминает?— неожиданно спросила она.
— Что напоминает?— задумался Даниелюс— Пожалуй, детство: во дворе запряжена в розвальни лошадь... Там же мать, отец... Я на санках качусь с горы...
— Какая романтика!— улыбнулась Юргита.— А мне кажется — где-то я видела что-то похожее на холсте. Дворник, сосны, парочка, глазеющая на белку...
— Вы любите живопись?
— Иногда, под настроение, я и сама балуюсь... Когда-то я даже собиралась поступать в художественный институт, но журналистика взяла верх.
— Говорите «когда-то», словно это было десять лет назад...
— Если вас интересует мой возраст...
— Что вы, что вы..,— пристыженно выпалил Даниелюс.
— Полгода назад стукнуло четверть века.
— В самом деле?— воскликнул он, не скрывая своего удовлетворения.— А я то думал — вам двадцать, не больше.
Вы очень скупы. Что ж, спасибо вам за вашу скупость,— усмехнулась она и встала из-за стола.— Кажется, мы с вами опять уходим последними.
За обедом, на прощанье, они поставили новым соседям бутылку рислинга. Все вместе выпили, пожелали друг другу удачи, а вечером Даниелюс и Юргита отправились в ресторан, единственный в этом курортном городке. Поначалу разговор не клеился. Оба чувствовали себя неловко, словно впервые очутились вместе.
— Вам скучно?— произнес Даниелюс и беспомощно развел руками.— К сожалению, я не принадлежу к числу тех мужчин, с которыми женщинам весело. Уж вы простите великодушно, но анекдотов не знаю, не хохмач, в обстоятельствах серьезных и вовсе кажусь трагиком. В моем районе, в Дзукии, был такой случай. Самодеятельные артисты одного колхоза в виде премии получили полный набор инструментов духового оркестра. Шли годы, музыканты разъехались кто куда, трубы ржавели. И вот совсем недавно оркестр был создан заново, но играть ему не на чем... Дело в том, что один из бывших музыкантов приспособил все трубы... для гонки сивухи.
— А что здесь, простите, трагического?
— Я этот факт привел в одном из своих выступлений и всем отравил праздничное настроение. Меня за это по головке не погладили.
Юргита расхохоталась.
— Здорово заливаете! А еще говорите — не хохмач.
За столиком стало веселей. Даниелюс обмяк, почувствовал себя раскованным и принялся рассказывать о своем житье-бытье, о себе, о Ефимье. Правда, о себе он вначале говорил в третьем лице: дескать, у него был друг, друг легкомысленно женился на нелюбимой женщине, он давно развелся бы, если б не дети. Однако Юргита смотрела на него пронзительно-пристально, красивые губы кривила недоверчивая улыбка, Даниелюс краснел, путался, пока не признался: друг этот — он сам, это не чужая, а его собственная история.
— Я поняла, — ласково промолвила она с той же улыбкой.— Как ни стараетесь, враль все равно из вас никудышный. Есть люди, которые способны на многое, но вот простые вещи им никак не даются, хоть убей.
— Простите,— пробормотал Даниелюс, сжимая ее хрупкую руку, покоившуюся на столике рядом с тарелкой.— Я не потому, что вам не доверяю. А потому, что за себя стыдно...
— Таких браков, как ваш, несметное количество. Никт* не застрахован от неудач и ошибок. И я этих людей не осуждаю, я им сочувствую.
— Стало быть, вы и меня...— Даниелюс поднял глаз; и встретился с сочувственным взглядом Юргиты.
— Если я когда-нибудь выйду замуж, то при одном условии...— Она помолчала и добавила: — Мы оба должны любить друг друга.— И сжала кулачок, трепыхавшийся в руке Даниелюса, как плененная пташка.— Любовь, только любовь, и ничего другого — вот в чем залог счастья. Счастья одного, счастья двоих, счастья целого государства...
— Любовь... Конечно... Бывает так, что иногда молодые люди иллюзию любви принимают за настоящую любовь.— Даниелюс наклонился к Юргите.— Но я ее не любил... свою жену. И теперь должен всю жизнь расплачиваться. Равнодушие к собственной судьбе еще не освобождает от ответственности за будущее другого.
— Разве та женщина думала о вашей судьбе? По-моему, обе стороны должны чувствовать одинаковую ответственность,— заметила Юргита.
— Легче всего, конечно, во всем обвинять другую сторону. Зачем, мол, обнадежил ее? Зачем таким мягкотелым был и так далее и тому подобное... Как это ни парадоксально, но порой на собственной шкуре убеждаешься в простой истине: не делай добра, не увидишь и зла... Да, да, доброта порой порождает и зло. Прояви я твердость, может, моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Но куда там! Теперь же получается так: она соблазненная и обманутая, а ты подлец!.. Как сейчас помню: сидела в коридоре на чемоданах и рыдала навзрыд. Теперь, по прошествии стольких лет, оглядываешься назад и не веришь, что это было не с кем-нибудь, а с тобой. И эти слова, и эта женитьба, и эти слезы... Оглянешься на прошлое, и давай жалеть и кусать локти...
— Почему же вы друг друга не любили?— тихо прошептала Юргита, подняв бокал с шампанским.
— «Не любили» не то слово,— хмуро ответил Даниелюс.
— Страшно жить без любви... детей народить... Страшно!
— Да уж не позавидуешь. Хорошо еще, работа спасает. Работаешь как вол, стараешься для людей... И в этом — одно утешение.
— Утешение?— усомнилась Юргита, обращаясь не столько к нему, сколько к самой себе.— Работа — необходимость. Но для полноты жизни ее, согласитесь, маловато. Мне всегда казались неискренними те, кто уверял: «У меня любимая работа, я счастлив». Они либо врут, желая оправдать свою ограниченность, либо сами ничтожества...
Даниелюс обиженно глянул на Юргиту:
— Я не вру. Может, я кое-кому и кажусь ничтожеством, но работа для меня превыше всего. Работа и мечта. Вы только не смейтесь... Я даже стишки пописываю. Для своего удовольствия.
— Ну вот видите! Говорили только что — работа превыше всего, а без стихов жить не можете,— сверкнула глазами Юргита, словно услышала величайшую новость.— Секретарь райкома — и поэт... Редкое, прямо скажем, сочетание.
— Какой из меня поэт? Я же сказал: пописываю.
Слово за слово, и разговор зашел о литературе, о живописи, музыке и других искусствах. Весь вечер, соглашаясь и споря, они чувствовали какую-то незримую, но крепкую связь, основанную на взаимном доверии и искренности. Юргита, как всегда, была весела, словоохотлива, хотя изредка игривая улыбка угасала, взгляд застывал и в глубине черных глаз мелькала тень какой-то печали.
— Вы чем-то расстроены, Юргита?
Она вздрогнула при его словах, но быстро взяла себя в руки.
— С чего вы взяли?
— Мне так показалось. Простите... Вы привыкли действовать, а в санатории не развернешься. Процедуры, столовая, процедуры.
Юргита помолчала, улыбнулась печально и, словно прося прощения, взглядом объяснила: не могу же я все выложить вам, любезный...
— Видите ли,— сказала она после паузы,— сюда приезжают не только те, кто лечит телесные недуги... Ноябрь — самый жуткий месяц для меня. Голые деревья, жухлая трава. Ветер, дождь, слякоть... Солнце изредка выглянет из-за туч и тут же спрячется. Да если и выглянет, то скорбно, несмело. Месяц смерти. Удобное время для того, чтобы похоронить то, что умерло в нас или захирело при всей видимости жизни. Простите... Давайте лучше говорить о чем-нибудь другом.
III
На другой день Даниелюс уехал. Юргита стояла в скверике санатория и улыбалась. Весело, бойко: счастливого мол, пути!
Но взгляд был печальный. Он всю дорогу сетовал на то, что, устыдившись водителя, не подошел к Юргите и не попрощался как следует, хотя простились они еще вчера, когда вернулись из ресторана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72