«Все-таки я большой трус,— ругал себя Даниелюс— Только бы обо мне ничего не подумали... Странно, в жизни бывают такие минуты, когда самого себя не узнаешь».
В таком раздражении он приехал домой — нервный, хмурый.
Фима пошутила:
— Ходишь кислый какой-то... как в воду опущенный. Не завел ли ты в санатории какую-нибудь красоточку?
— Завел. Но у моей красоточки, видно, другой,— то ли в шутку, то ли всерьез ответил он, сказав почти правду.
С Ефимьей и раньше было нелегко. А теперь стало еще тяжелей. Однажды он поймал себя на стыдной и нелепой мысли: что, если вдруг что-то случится с ней и он останется вдовцом? При этом он явственно представил себе ее застывшее лицо, услышал, как заколачивают крышку гроба. Представил свою квартиру —свободную, просторную, в которой легко дышится... «Господи, какой я негодяй, —пронзило его.— А мы еще диву даемся, как среди нас вырастают выродки, посягающие на своих близких, поднимающие на них руку?»
В канун Нового года он послал Юргите на адрес редакции поздравительную открытку. Вскоре он получил ответную: Юргита благодарила его за память и желала счастья в Новом году.
А время шло. Они обменивались новогодними открытками, в которых между строчек можно было прочесть: вспоминаю вас с удовольствием, как и удивительные дни в том жутком ноябре... Когда Даниелюс приезжал по делам в Вильнюс, его так и подмывало позвонить ей в редакцию, но он подавлял это желание, уверяя себя, что свидание с ней — чистое безумие, еще больше душу растравишь. Но однажды он все-таки не выдержал и набрал ее номер. Хриплый мужской голос ответил, что она уехала в командировку. А осенью они чуть ли не столкнулись на проспекте Ленина, в Вильнюсе. «Что, опять ирония судьбы?— с радостным удивлением подумал Даниелюс, встретившись ве-
чером с Юргитой в кафе, в Старом городе. Подумать только — четыреста тысяч жителей в Вильнюсе, а мы с тобой не разминулись! Два счастливых лотерейных билета из сотни тысяч пустых. Кто-то невидимой рукой перемешивает всех в этой огромной урне, а мы — надо же — находим друг друга...»
Опьяненный ее близостью, Даниелюс не спускал глаз с Юргиты, долго разглядывал в уютном сумраке кафе ее одежду, отметив про себя удачное сочетание черного и красного цвета, и ему казалось, будто они и не расставались никогда, будто сидят в курортном ресторане, потягивают шампанское и продолжают начатый разговор. Ничего не изменилось за прошедшие четыре года: он по-прежнему «тянул бодягу» с Фимой, а Юргита жила одна, без своего любимого, работавшего который год вдали от родины.
Когда они попрощались, Даниелюс долго стоял на тротуаре и с какой-то тревогой, смешанной с отчаяньем, глядел в ту сторону, где в толпе скрылась Юргита. «Как хорошо, что она живет на свете... Может, и не суждено ей стать моей, но все равно хорошо...»
— Вчера я тебя видел на улице с какой-то Кармен,— сказал назавтра Аполинарас Малдейкис, когда кончилось совещание.— Молодец! Зря в столице времени не теряешь...
Даниелюс нахохлился:
— Оставь свой цинизм! Это моя старая знакомая. Работает в республиканской газете. Человек известный...
— Корреспондентка? Ого! Ты, брат, не зеваешь,— похлопал его по плечу Малдейкис— Тиснет хвалебную статейку про твой район, вот тебе и прок.
— Как тебе совещание?— Даниелюсу не хотелось говорить о Юргите.
— Как всегда. Переливание из пустого в порожнее.
— А сам-то ты что с трибуны вещал? «Очень полезный обмен мнениями, координация идеологической работы...» Златоуст!
— Трибуны для того, брат, и существуют, чтобы с них пламенные речи произносить.
— Пламенные, но не лживые,— поддел его Даниелюс.
— Ты, брат, толком не знаешь: где кончается оптимизм и где начинается вранье.— Аполинарас беззаботно рассмеялся.— Пошли лучше в ресторан! Поужинаем, лясы, как все люди, поточим.
Даниелюс согласился. Аполинараса Малдейкиса он знал давно: вместе учились в Москве, а потом года два
в одном и том же районе работали — Даниелюс секретаре райкома, а Малдейкис председателем райисполкома. Со вершенно разные люди, ни в чем не похожие друг на друга они тем не менее ладили. Даниелюсу нравилась организо ванно.сть Малдейкиса, его способность найти выход в самых щекотливых ситуациях, его ровный и жизнерадостный характер. Правда, решения его не всегда были лучшими. Даниелюс, в отличие от него, ломал голову в поисках самых оптимальных и ужасно огорчался, когда, не найдя их, вынужден был поступаться своими убеждениями. Поверхностность Малдейкиса он решительно отвергал, но не отрицал, что работать с ним легко, несмотря на его прагматизм, который Малдейкис не считал пороком, постоянно подчеркивая, что величайший тормоз в деятельности партийного работника — идеализм.
— Такая обстановка мне по душе,— сказал Малдейкис, когда они устроились в ресторане аэропорта.— Простор, свобода, не накурено, дым коромыслом не висит. За стеной лайнеры гудят. Особенно ревут при посадке... Никто не гарантирован от того, что не врежутся в землю. А мы с тобой сидим за столиком в целости и сохранности, набиваем брюхо, водочку попиваем. Ну чем не жизнь?
— Тебе позавидовать можно: всегда весел, всегда доволен, не морочишь себе голову,— выпалил Даниелюс, окидывая Аполинараса добродушно-насмешливым взглядом.— Скажу тебе откровенно: я не в восторге от таких, как ты, но посидеть с вашим братом приятно... отдохнуть, расслабиться...
Аполинарас слушал и, счастливый, улыбался пухлыми чувственными губами, поглаживая белыми мягкими пальцами каштановые кудри, не вязавшиеся с его пунцовым лицом.
— Другой на моем месте смертельно обиделся бы,— притворился серьезным Малдейкис, но глаза его светились спокойно и незлобиво.— Я тебе прощаю. Как старому другу. Кроме того, мне неохота портить себе настроение. Сегодня и без того трудный денек.
— Да. Пять часов просидели... Хорошо еще, журнал с собой прихватил.
— Ты меня не понял,— Аполинарас скороговоркой сообщил официанту, чего они желают.— Когда бывает скучно, я начинаю думать о рыбалке. Но сегодня не до этого... Представляешь, после отчетно-выборной меня собираются перевести в другой район. А я так привык к своему, кое-что для него сделал, и вот тебе: в какую-то Лаукуву...
В Лаукуву?— оживился Даниелюс— Это же м родина.
— От этого сие задрипанное захолустье...
— Почему захолустье? Есть отличное шоссе. И железнодорожный узел... Район, брат, серьезный.
— Отсталый.
— Вытянешь!
Аполинарас, все еще лучась радостью, для приличия вздохнул.
— Поэтому меня туда и переводят. Ну и житуха!.. Обжился в одной избе, а тебя тут же в другую суют. В чужом дерьме копаться...
— А я бы только обрадовался, если бы меня перевели в Епушотас, хотя район, по правде говоря, никудышный,— сказал Даниелюс— Хороша дзукийская земля, а своя лучше. Тянет, и ничего не попишешь.
— По-моему, не видать тебе родного края как своих ушей. Может, только гостевать приедешь. И с песчаной Дзукией придется распрощаться,— Аполинарас загадочно понизил голос— Ты наверху на хорошем счету... Увидишь, в один прекрасный день тебя возьмут в аппарат. Об этом уж и слухи ходят.
— Смотри-ка, даже в аппарат. Как же так — до тебя слухи дошли, а я ни-ни?— удивился Даниелюс
— Да так оно, брат, так: жена обманывает мужа, а он про ее измену последним узнает,— отрезал Малдейкис, поднимая рюмку.— За твои успехи!
— И за твои, Аполинарас!
Завтра в это же время я буду дома, думал Даниелюс, краем уха прислушиваясь к скороговорке Малдейкиса. Как только приеду, Фима спросит: как совещание? Крепко всыпали району? Что сказал тот (или дтот) руководящий товарищ о твоем выступлении? Не распустил ли ты по обыкновению язык и не наговорил ли глупостей? Нет, глупостей, кажется, я не наговорил... Меня, милая, на повышение... Пока ничего определенного, но люди говорят А раз люди говорят, значит, так тому и быть. Нет дыма без огня. Фима конечно же заахает, заохает, от радости чуть ли не онемеет, пока опомнится от такой новости. «Разве я тебе не говорила, что ты прирожденный партработник? Ах, какое счастье, какое счастье — наконец-то мы выберемся из этой дыры!»
Но я пока ничего Фиме говорить не буду. Кто знает: может, Малдейкис просто болтает. В конце концов, если и не врет, стоит ли сразу же всему свету, даже жене...
Давно я с ней ничем не делился... Делим только постель.. Делимся едой, крышей... Детьми...
Настырная скороговорка Малдейкиса вывела Даниелю са из оцепенения.
— Ты что, оглох? Сколько раз повторять одно и т же. Дернем по второй — скоро суп принесут!
— Прости, задумался.— Даниелюс поднес к губам рюмку.— За твою удачу в новом районе, Аполинарас.
— Моя удача зависит от тебя.
— От меня?
— Ну да! Забравшись на верхотуру, ты, надеюсь, не забудешь старого друга?
— Не смеши! Лучше расскажи, как идут у тебя дела? Не секретарские, а семейные, мужские...
— Нормально. Жена верна, единственная дочка послушна. Пользуюсь успехом у женщин, но осмотрителен, их благосклонностью не злоупотребляю, ибо хорошая должность без любви скучна, а любовь без хорошей должности невыносима.
— Молодец!— насмешливо буркнул Даниелюс.— Помнится, ты как-то говорил, что жену любишь.
— Люблю, но не раболепствую,— отрубил Аполинарас, упиваясь своим остроумием.— И она отвечает мне тем же. Короче говоря, не строим из себя молодоженов. Она — мать моей дочери, хозяйка, а я — прилежный отец, кормилец семьи. На том, брат, и стоим.
— А ты ей .изменяешь?
— Случается, но не с кем попало. Мои женщины могут сделать ей честь.
— М-да,— брезгливо протянул Даниелюс и вдруг почувствовал, что опьянел. С минуту он сердито разглядывал снисходительно улыбающегося Аполинараса, и ни с того ни с сего у него вдруг появилось желание взять его за шиворот и ткнуть мордой в недоеденную тарелку борща.— Ты, друг, наверно, обзовешь меня старомодным, но я так считаю: уж лучше разойтись, чем обманывать друг друга. Когда люди становятся чужими, никакими силами семью не спасти... никакими... Даже детьми.
Аполинарас впервые за весь вечер глянул на Даниелюса серьезно и вопросительно.
— Уж очень ты порядочным заделался,— сказал он почти разочарованно и с явной укоризной.— Можно подумать, что ты и Фима — идеальная пара. Женился ты не по любви: я же своими глазами видел, как Фима тебе крылышки подрезала.
— Что ты хочешь этим сказать?— выдавил побледневший Даниелюс.
— А то, что она тебя, увальня, вокруг пальца обвела,— выпалил без всякого стеснения Аполинарас.
Даниелюс с трудом совладал с собой, чтобы не обрушить на голову Малдейкиса град оскорблений.
— Ты ничего не смыслишь в делах чести,— процедил он, обуздывая свою ярость.-- По-моему, порядочный мужчина не имеет права бросить на произвол судьбы ту, которую он однажды соблазнил.
— Из-за минутного удовольствия обречь себя на всю жизнь? Ничего себе порядочность! Это то же самое надувательство, тот же обман, которым ты только что возмущался. По-твоему, жену можно не любить, но жить с ней, изредка требуя от нее исполнения бабьих обязанностей. Не порядочнее, не честнее ли в таком случае вообще не иметь с ней дела и жить с какой-нибудь другой?
Даниелюс даже рот разинул: до того ошеломила его логика Малдейкиса. Когда он наконец опомнился, то и сам не мог взять в толк, как у него вырвались эти слова, то ли их нашептало самолюбие, то ли глубокое убеждение в своей правоте, то ли желание положить на лопатки Аполинараса.
— В таком случае самый лучший выход — развод. Да, да, развод. Я, скажем, решил разойтись с Фимой.
Аполинарас как держал у рта полную ложку борща, так и застыл с ней, потом откинулся на спинку стула, залив варевом пол.
— Разойтись? Да ты в своем уме?— пробормотал он, оторопев и даже не посмотрев, осталось ли на брюках пятно.— Как же так — ни с того ни с сего разводиться? А-а, теперь я, кажется, допер... тебе вскружила голову эта Кармен.
— Положим.— Даниелюс не сводил глаз с вытянувшегося лица Малдейкиса.— У этой, как ты изволил выразиться, Кармен, своя жизнь. И я вовсе не собираюсь просить ее руки. Просто надоело лицемерить! Буду жить один с сыном. Суд ведь может одного сына присудить мне?
— Не знаю. Не знаю,— пролепетал Аполинарас, озадаченный признанием Даниелюса.— Скажите пожалуйста у него даже план есть, как детей поделить... Да у меня, братец, слов нет... Но чую: в такую историю влипнешь, какой врагу своему не пожелаешь.
Даниелюс отрешенно улыбался и высокомерно поглядывал на Малдейкиса. Иногда его захлестывало такое чувство — редко, но захлестывало: в сердце что-то вдруг
вспыхнет, заклокочет, вознесешься на головокружительную высоту и так захочется с нее вниз лететь, что никакие сожаления не в силах тебя остановить.
— Кажется, уже влип, Аполинарас,— сказал Гиринис спокойно.— Как говорят, песенка моей семейной жизни спета. Прощай, лицемерие! Да здравствует честное соломенное вдовство!
Вконец озадаченный Аполинарас Малдейкис почесал лысеющую макушку.
— А о последствиях ты, братец, подумал? Не к лицу ответственному партработнику разводиться. Думается, кое-кто сделает из твоего поступка надлежащие выводы, и ты, вместо того чтобы взлететь вверх, полетишь на одну, а то и на две ступеньки вниз. А ежели тебе и удастся удержаться, то о повышении и не помышляй. Не забудь, ты женат не на ком-нибудь, не на какой Алдоне или Бируте, а на Ефимье Никитичне,— Аполинарас многозначительно вскинул брови. Больше он не острил, всем своим видом показывая, что судьба друга волнует его всерьез.— Да что я тебе втолковываю, ты же не дитя малое. Пошутить, конечно, можно... И я не раз фордыбачил: брошу, дескать, секретарство, пойду в какой-нибудь колхоз председателем. Служба у нас, что и говорить, незавидная: с утра до вечера звонки, заседания, совещания. Себе не принадлежишь... Но с другой стороны, братец, есть, так сказать, и некоторые преимущества. Ночью глаз не смыкаешь, всякие там планы, постановления, директивы в голову лезут, зато днем жена в очереди за ливерной колбасой не стоит.— Малдейкис громко рассмеялся.— Иногда гостя паштетом из тресковой печенки попотчуешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72