— И сколько там, в этом конверте? — тычет брата в бок с другой стороны Юстина.
Унте тут же достает конверт из кармана и, даже не раскрыв его, отдает сестре. Ему ни о чем другом не хочется думать, как только о Юргите. Как можно дольше вспоминать ее улыбку, взгляд...
— О! Целых сто рублей! — снова тычет брата в бок Юстина.
— Сколько, сколько? — тянется за конвертом через голову Унте Салюте.
— Говорю же, сто. Хватит Унте не на один выпивон. О! Здесь еще какая-то бумага...— Юстина, затаив дыхание, разворачивает ее. Вот это да! Выписка из решения колхозного правления о разрешении Антанасу Гиринису приобрести автомобиль...— Унте, машину получаешь! Слышишь? Вот это премия! Должен председателю руки-ноги целовать.
— Машина! — восклицает Салюте, забыв, что вокруг люди.— Покажи! Дай мне конверт! Четыре года ждали.' Господи, за что ему руки-ноги?.. И впрямь машина! Унте, смотри, теперь и мы будем кататься. Захотел — на базар, захотел — детей в школу. Другие и на Кавказ ездят. И мы теперь по-людски. Чего родной брат не сделал, сделал председатель.
— Может, ты заткнешься? — сопит Унте и краснеет.
— Видали! Он, болван, еще не понимает, что машину получает,— качает головой Юстина.— Недотепа!
VIII
Веселье в колхозе в самом разгаре. Все началось после долгого перерыва — надо было накрыть для гостей столы. Зал Дома культуры кишмя кишит. Народу набилось уйма, яблоку упасть негде. Хозяйки едва пробираются между столами, тащат одно блюдо за другим, как бы соревнуясь с именитыми деревенскими пивоварами, которые таскают ведра, заботясь только об одном,— чтобы кувшины не пустовали, а их, как в старинной песне, что Унте поет, хоть целых пять выпей, не зашатаешься,— председатель запретил подкладывать туда динамит («Пусть пиво веселит, но с ума не сводит...»).
Столов — пять рядов, от одного конца зала до другого тянутся. Справа места для почетных гостей. Они сидят по одну сторону стола у стены, чтобы все собравшиеся их видели. В самом центре — Багдонас, одесную — Юргита с Даниелюсом, а ошую — Стропус, счастливый отец возрожденной семьи, один, без жены, потому что Габриеле надо кормить ребенка. Далее — председатель Епушотасского горисполкома, знатные люди из соседних колхозов и прочие представители района, издали сверкающие широкими улыбками и орденами. А среди них несколько дряхлых стариков — почетных колхозников, так сказать, ветеранов, прокладывавших первые артельные борозды уже тогда, когда большинство сидящих в зале еще бегало без штанишек. Задирайте носы, дорогие деды, подкручивайте усы, честь вам и хвала!
Второй ряд столов можно назвать столом героев дня — Андрюс Стропус усадил за него тех, кто на собрании был отмечен и награжден премиями. Сидят попарно, с женами. А для пущей важности туда же посажен предсельсовета Ляонас Бутгинас с Рутой, пока что единственным в колхозе Героем Труда. Остальные разместились как попало. Ничем не отличившиеся полеводы, скотницы, доярки и прочие, даже не помышлявшие о пьедестале почета. Многие из них не скрывают своего разочарования, потому что на столе только соки и лимонад, кое-где бутылочки с минеральной водой, но ту, с градусами, не ищи. Только пиво говорливо, и все. Пой, веселись, милейший, обхаживай свою смазливую соседку.
Пранюс Стирта, запоздавший на пир и подсевший к, таким же, как он, хлещет стакан за стаканом у дверей, а потом по-бычьи мычит, косясь на пустой кувшин: пусть баб& мне рога наставит, если не докажу Стропусу, этому дягимайскому проповеднику трезвости — доморощенному епископу Мотеюсу Валанчюсу, что можно и от воды окосеть.
Явился на торжество и Моте Мушкетник-Кябярдис, немного оправившись от хвори. Сидел в зале, терпеливо ждал, пока кончится собрание, как и подобает честному и сознательному гражданину. А теперь тянет из стакана, как капельки микстуры, распахнув стоячий воротник и поглаживая густые усы («Ох, как хочется еще годок-другой протянуть...»), елозит среди героев дня и не может отделаться от грустной мысли: «Может, уже последний раз, товарищ Кябярдис, ты, ветеран, неустанный радетель за родную власть в деревне, может, последний раз...»
На другом конце того же ряда светится седая голова Сартокаса. Сел было опрометчиво за один стол с Мотей Мушкетником, но вовремя спохватился. Ах, и он здесь, этот поджигатель, чтобы его черти побрали, чтобы гореть ему в пекле!
Унте вроде бы положено вместе с героями, но Саулюс Юркус согласовал с председателем, и всю самодеятельность усадили в отдельный ряд — в третий, в самой середине зала. Отсюда, к всеобщей радости, грянет колхозный хор, а Унте затянет старинные песни. На сцену выйдут только танцоры, и то ненадолго, потанцуют — и назад. Праздник! Да будет он праздником для всех!
У каждого ряда столов свое название, их придумали дружки Стирты, остряки.
Первый — «господский».
Второй — «геройский».
Третий — «художественный».
А два последних — «железного» люда.
— Выпьем, выпьем, «железные»,— подхлестывает Пранюс своих приятелей,— Пусть они себе там всякую чепуху болтают, переливают из пустого в порожнее, а мы — по полному. До дна!
Хозяйки посадили было Бируте во второй ряд. Она поклялась, что даже краем глаза не посмотрит на своего пьянчугу, если тот явится. Но, видя, как он все более входит в раж, не выдерживает, бросается к нему и давай стыдить.
— Кыш, курица, кыш, ступай яйца класть,— незлобиво говорит Пранюс и ухмыляется.— А то как рассержусь... Ты думаешь, ежели у Стирты золотое сердце, то он позволит, чтобы баба на нем верхом ездила? Нет, лучше наоборот... Ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха! — гогочут в конце стола так, что эхо прокатывается по коридору и вылетает в открытую дверь.
Бируте в слезах возвращается на свое место.
— Говорила тебе, не лезь,— возмущается Рута Бутгинене.— Пусть. Так скорее ноги протянет. Ну и размазня ты, Бируте. С такой дрянью кучу детей... Не понимаю...
Бируте шмыгает носом, вздыхает.
— Да я и сама не понимаю,— искренне признается она.— Хорошо, что куча — есть с кем душу отвести. Без них хоть возьми и удавись.
Ляонас Бутгинас не выносит оговоров, пытается заговорить о другом.
— Хорошая сходка,— говорит он, не зная, куда девать свои длинные ноги под столом.— Давно такой не было. Плечо к плечу, душа в душу.
— А что здесь хорошего? — отзывается Моте Мушке г»! ник-Кябярдис, устроившийся напротив. Не хотел он туд; садиться, но сел, пока Бутгинасов не было, а когда те при шли, неудобно было встать и уйти.— Жена Унте, ну та которая при свиньях, сказала: одних только беконов три пошло на эти столы. Сами видите, какие горы колбас, руле тов-шмулетов со всякими начинками. А еще куры, гуси. Десять баб два дня стряпали, чтоб сегодня тунеядцы могли брюхо набить.
— Почему тунеядцы? — краснеет Ляонас Бутгинас, не на шутку разозлившись.— А кто урожай из воды вытаскивал? Вам бы, дядя, не языком молоть, а шапку снять и многим поклон отвесить.
— Стану я им кланяться,— пунцовеет и Кябярдис —За что? За то, что свой гражданский долг исполнили? Дудки! — вставляет он по-русски.— А ты, Бутгинас, хоть знаешь, сколько сегодня три бекона стоят? Без малого пять сотен. А ведь еще и весеннюю телку прирезали. И уток, кур, по меньшей мере, несколько дюжин ощипали... На одно пиво пудов тридцать солода ухлопали. Сложи все, Бутгинас, взвесь, подсчитай. В толк не возьму, откуда у этого жмота Стропуса такая щедрость? В мое время за такое разбазаривание народного богатства прокуратура за глотку брала.— Моте Мушкетник ерзает на стуле, и тот подозрительно трещит под ним; совсем недавно человек семь пудов весил, а теперь изрядно отощал — какая-то таинственная хворь его изнутри точит.
— Ты, Моте, хватил церезкрай,— не выдерживает Еро-нимае Пирсдягис, одним из первых занявший место у стола героев. Правда, на уборке урожая он не надрывался, только корма за Пранаса Стирту возил, но конверт с деньгами шелестит во внутреннем кармане пиджака, и, хочешь не хочешь, сердце склоняется на сторону Стропуса. А тут еще — честь, это, пожалуй, самое главное! — Разве Стро-пус за цузие деньги столы накрыл? Все насе, насими колхозниками заработано. Эти три бекона, телка, утки, солод... Все свое кусаем!..
Моте Мушкетник с обидой глядит на Пирсдягиса, кривя набрякшие бесцветные губы, и чуть слышно шепчет:
— Таким мужиком был, Пирсдягис! И продался...
— Злым ты стал, Кябярдис,— грустно говорит Бутгинас— Радоваться надо, ведь это наш общий праздник.
— То-то,— поддакивает Пирсдягис, не в силах простить Моте Мушкетнику, что тот исковеркал его фамилию.— Перед смертью каздая муха злее кусает.
— Укусит и тебя. Смотри, как бы тебя раньше меня на
Г погост не снесли,— отрезает Кябярдис и обиженно поворачивается в другую сторону. Между тем за столами, где сидят самые почетные люди, судят-рядят о другом. Кое-кто даже на скуку жалуется, особенно женщины — зажаты между мужчинами и должны слушать совсем не то, что им хотелось бы услышать. Заслуженные ветераны, славная троица почетных колхозников, тоже невеселы, виновато посматривают на другие столы, словно оправдываясь перед своими земляками, почему не вместе с ними пиво потягивают.
Зато как рыба в воде чувствует себя за столом Юлюс Багдонас, как никогда щедрый на добрые слова. Нет, он не комплиментщик, ему куда легче выудить какую-нибудь подходящую цитату из сочинений классиков, чем похвалить женщину, но сегодня он уделяет рядом сидящей Юр-гите много внимания; предлагает одно блюдо, другое и даже отваживается сказать такие слова, какие не часто себе позволяет:
— Вы, товарищ Гиринене, являетесь украшением нашего стола. Королева бала. У вас прекрасная жена, товарищ Даниелюс.
— Не сомневаюсь,— Даниелюс улыбается и с любовью глядит на Юргиту.— Хотя когда-то многие, в том числе и вы, были другого мнения.
— Я? Что вы? Кто мог на меня возвести такую злую и подлую напраслину?
— Не волнуйтесь, товарищ Багдонас, я прощаю вас,— говорит Юргита, обворожительно улыбаясь.
— Но я действительно...— продолжает оправдываться Багдонас.— Если все принять за чистую монету, половину работников надо было бы уволить — столько всяких жалоб на них.
— И на Даниелюса?
— И на него, товарищ Гиринене. Но мы разобрались, тщательно проверили и... Это большое искусство, уважаемая, отделить зерно от плевел. Бывает так, что того, на кого больше всего наветов, мы повышаем. Например... Но нет, это пока что секрет. Ничего конкретного, только наметки, прикидки...
— Вы сегодня загадками говорите, товарищ Багдонас,— хитрит Юргита.— Заинтриговали и молчите. Разве можно не считаться с королевой бала?
Юлюс Багдонас согласен считаться, но пока что с секре-
том повременит. Это, мол, сюрприз. А сюрпризы женщин любят.
— О, какой вы знаток женщин, товарищ Багдонас!
— Отведайте пивка,— предлагает Андрюс Стропус, на конец вмешиваясь в разговор.— Для женщин у нас припасена бутылка-другая сухого вина. Может, позволите налить, товарищ Гиринене?
— Сделайте одолжение.
— Да, но на других столах таких бутылок я не вижу,— замечает Даниелюс.
Андрюс Стропус разводит руками.
— Там только покажи, мужики сразу же себе в глотки зальют. Мы решили один раз обойтись без крепких напитков. Для поднятия настроения хватит и пива.
— Это что, и на нас, гостей, распространяется? — усмехается Багдонас.
— Нет... Извините... В самом деле, бутылочка коньяка, может, и не помешала бы,— почувствовав себя неловко, объясняет Стропус— Но видите ли, если поставить ее на стол, это, знаете, как-то...
— Совершенно верно, Стропус,— вставляет Даниелюс— В этом зале все должны быть равны.
— Кроме женщин,— говорит Юргита, поднимая фужер.
— Кроме некоторых из них,— добавляет Багдонас —За женщин, товарищи! За нашу очаровательную соседку!
— Ты — сама галантность, товарищ Юлюс,— иронизирует Даниелюс— Когда ты был председателем колхоза... Словом, влияние большого города чувствуется. И очень...
Багдонас добродушно скалит зубы.
— Мы что-то здесь бормочем себе под нос,— говорит он, не скрывая своего превосходства,— и совсем с залом не общаемся. Тосты нужны! Дай мне, Стропус, как бывшему председателю колхоза, слово.
В зале шумно, голоса Стропуса почти не слышно, приходится хорошенько постучать ножом о тарелку.
Багдонас ждет, пока уляжется шум, застегивает пуговицы пиджака, снова расстегивает, глядит исподлобья на потолок и, потирая медвежьи лапы, рубит сплеча. Прежде всего позвольте сердечно поздравить трудового крестьянина, который пашет, сеет, поливает своим потом землю, чтобы с наименьшими потерями осенью снять урожай. Берой! Особенно нынче, когда природа во что бы то ни стало старалась поставить его на колени. Не сдался! Дягимай победила не только стихию, но и другие колхозы. Епушотасского района, заняв первое место. Веселись народ, у тебя есть на это право! Ура!
Мощное «ура» катится через все столы, сливается с дружными хлопками.
— Но, товарищи, разве могли бы вы похвастаться такими успехами, не будь у вас такого опытного работника, преданного делу партии, как ваш председатель? Нет, товарищи, без товарища Андрюса Стропуса вы не смогли бы добиться таких успехов. Ибо когда не крутится большое колесо, то не двигаются и маленькие колесики.
— За большое колесо! Ураааа!!! Хлопки. Все поднимают стаканы.
— Погодите, погодите, товарищи,— останавливает всех Багдонас— Я еще не кончил. Стропус — важное, но не самое большое колесо. Есть колесо побольше, без него весь агрегат района скрипел бы, тарахтел бы, но не двигался бы в нужном направлении. Я имею в виду Гириниса, вашего секретаря...
Последние слова Багдонаса тонут в возгласах и аплодисментах.
— Это уж точно!
— Даниелюс — человек!
— За Гириниса? Хоть всю бочку!
— Ваше здоровье, товарищ секретарь! Живите сто лет всем нам на радость и счастье. Ура!
— ...раааа! — катится по коридору, вырывается во двор, в вечерние сумерки и эхом отдается в поселке.
Багдонас, не рассчитывавший на такой отклик зала, долго стучит ножом по тарелке, пока не утихомиривает разбушевавшуюся публику.
— Ваш район, товарищи, сегодня в республике шагает в первых рядах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72