эва, сколько лет погублено! Если мерить космическими мерками, жизнь.человека — только вспышка молнии, почти неуловимая для глаза истории, микроскопическая доля мгновения, которая осталась бы на веки вечные незафиксированной и покрытой мраком неизвестности, не используй мы все эти мгновения до конца.
Повилас Гиринис боготворил вечность, благоговел перед бессмертными именами, вписанными в ее книги, и лелеял мечту — оставить свой след в истории астрофизики, но деятельностью его двигало не честолюбие, а желание честного работяги сделать что-нибудь полезное для человечества: дело в том, что он искренне верил, что путь человека к познанию (а отсюда — к прогрессу) есть одновременно и путь к счастью. Он бывал счастлив, подсчитав, что приготовление котлет, купленных в кулинарном магазине, сэкономит ему по меньшей мере полчаса и на такие же полчаса продлит время его активной жизни, много лет тому назад посвященной его кумиру — науке.
Приход Унте зачеркнул эти сэкономленные полчаса. Ученый Повилас Гиринис, безнадежно запутавшийся в созвездиях, расстояние до которых исчислялось миллиардами световых лет, тотчас же вернулся на свою планету, превратившись в сентиментального, истосковавшегося по отчему дому ребенка. Глаза у него увлажнились, губы задрожали, когда, открыв дверь, он протянул руки к брату. «Как же так? Нежданно-негаданно...» Он стоял, тяжело дыша, прижав к себе Унте, от которого веяло удушливым теплом? деревенского жилья, и тепло это захлестывало душу.
— Как хорошо, как хорошо...— частил Повилас прищурившись.— Сбрасывай овчину. Садись. Рассказывай, что нового у вас там, в Дягимай.
— Живем...
— Отец как, Юстина с Бируте?
— Все по-старому...
— По-старому, говоришь?— Повилас снова прищурился и покачал головой.— И я себе так представляю. Все как было: и наша усадьба, и изба, и родители, и сестры... Ты меня, брат, в детство вернул!
— Что поделаешь: сам домой не приезжаешь. Так считай, что дом к тебе приехал.
— Да, давненько я у вас не был. Надо бы хоть раз в год, по...— Повилас нескладно махнул рукой, как бы винясь и оправдываясь, хоть и знал, что Унте не поймет его.— Слишком мало времени отмерено человеку. Хоть бы календарный год был подлиннее, ну, скажем, тысяча дней...
— Хватит и столько, сколько бог положил, как отец наш говорит. Зачем эти тысячи?— несмело возразил Унте; он стеснялся брата, пришибленный его величием.
— Должно хватить,— уступил Повилас— Нам отмерено несколько вершков веревки, это, конечно, меньше, чем надо, но научимся же использовать их так, чтобы взобраться на свою вершину. В конечном счете не все решает время: порой человек, умеющий собрать в кулак все запасы своей духовной энергии, может за день сделать больше, чем за десятилетия. Это единственный способ продлить с пой век. Да, как здоровье отца?
— В последнее время на сердце жалуется... Переживания, годы...
— Постараюсь, обязательно постараюсь приехать,— засуетился Повилас.
— Ты хоть на юбилей выберись. Ежели, конечно, дотянет...— В словах Унте послышалась укоризна.— Мать мы тебя в последний путь проводили...
Повилас мог оправдаться тем, что был в то время за границей, но промолчал. Видно, прямота брата задела его, а может, еще более оттенила его, Повиласа, бесконечное одиночество. Он знал: о чем бы они дальше ни говорили, все ранно их слова не западут в душу.
— Входи,— сказал Повилас, распахнув дверь в гостиную.— Ты, наверное, не обедал? Жаль, хозяйка в отъезде, и н, увы, не ахти какой повар.
— Спасибо, я сыт. Наелся до отвала Вот если бы чего-нибудь попить...
Брат достал из холодильника яблочный сок.
— Должно быть, пивцо лучше, но я его изгнал из дому: только лень нагоняет да притупляет мозги. Лучше мы с тобой кофейку выпьем и по рюмке коньяка.
Унте хотел было объяснить брату, что вот уже месяц, как ни пива, ни водки, ничего спиртного не употребляет, даже пятый день не курит,— до того не терпелось от всякой скверны душу очистить,— и все же не устоял, кивнул головой: что же, рюмочку коньяка с кофе можно... И зачем, спрашивается, брату напоминать о своей треклятой слабости; Повилас, оторвавшийся от Дягимай, наверное, и не знает о ней. А если и знал, то забыл давно... Пусть видит: и он, Унте, такой же, как другие,— выпивает, но голову не ^еряет.
— Хорошо у тебя,— сказал он, осмелев, и принялся оглядывать гостиную.— Картины, книги, чистый воздух... Пахнет как! Не так, как у нас в деревне. Целый день, с утра до вечера, в грязи, в навозе, минутки нет, чтобы газету почитать.
— Так, может, тебя в город потянуло?— настороженно спросил Повилас.
— Уж кого-кого, а меня не потянет. Просто к слову пришлось. Нет, не по мне эта бочка, битком набитая селедкой.
Повилас посмотрел поверх его головы и ничего не ответил.
— Как дела у Даниелюса?— после паузы осведомился он, налив себе рюмку.
— Руководит...— бесстрастно ответил Унте.— Уважаем, ценим. И жизнью вроде бы доволен...
— Ну, а ты?
— Как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму.
— Рассказывай.
— Да тут и рассказывать-то нечего. Такова доля всех деревенских жителей.
— Позволь, позволь, как же так?— удивился Повилас— Деревенские жители, как тележное колесо на раздрызганном проселке: из ямы в яму, а горожане что — по асфальту с песней, аж искры летят?
— Летят не летят...— пробормотал Унте.— У каждого свои ямы...
Повилас отпил глоток коньяка, и Унте, последовав его
примеру, тоже поднес рюмку к губам и сам не заметил, как опрокинул ее до дна. Унте смущенно смотрел на оставшуюся бурую капельку в рюмке, чувствовал, как по телу разливается приятное тепло, светлеет в глазах и рушатся преграды между ним и братом, преграды, воздвигнутые долгими месяцами разлуки. Он вертел в руке чашечку с кофе и с надеждой поглядывал на почти полную бутылку коньяка, поглядывал и плутовато думал: какой осел изобрел этот низенький, как стул, столик. Сидишь за ним и так и подмывает проверить, все ли у тебя застегнуто? Унте не смотрел на Повиласа, но отчетливо представлял себе его высокий лоб, его глубокие и умные глаза, острую бородку клинышком, копну волос, посеребренную сединой и спадающую на воротник рубашки. «Какой-то... ну точно из сказки. Мудрец!»— мелькнуло у него. И его вера в могущество брата окрепла еще больше. Унте уже не сомневался, что Пови-лас поймет его и сделает все от него зависящее, чтобы помочь.
Повилас выпил полрюмки, налил полную брату, и Унте, опрокинув ее, стал покладистей и разговорчивей; не дожидаясь расспросов, принялся рассказывать о последних новостях в округе: о свадьбах, крестинах, поминках, хотя Повилас многих из тех, кого брат упоминал, забыл и вообще не знал, потому-то и слушал его рассеянно, с отрешенным видом, погруженный в собственные мысли и заботы, и оживился только тогда, когда Унте перешел к строительству фабрики. Кому нужна эта болячка под боком у Дяги-май! Дым, смрад, гвалт, всякие проходимцы!.. Не ровен час, проглотит она деревню, как рак какой-нибудь, уже и теперь протянула к ней свои щупальца, никуда от нее не денешься: Гедвайняй — уже не Гедвайняй, а городок, запруженный строителями и со всех сторон обступивший фабрику. Л ему, городку, видите ли, все мало: ширится, растет, прет на колхозные поля, пока в один прекрасный день... Да что там говорить! Приедешь, брат, через несколько лет на родину и отчей усадьбы не отыщешь. Тебя не шелестом пшеницы встретят, не цвеньканьем птиц, а холодными камнями нового города, ядовитым облаком фабричного дыма... Вот тебе и будущее твоих родных пенатов! Когда-то люди здесь жгли леса, чтобы отвоевать у них побольше для выращивания хлеба, а сегодня ту же самую превращают в пепелище, только ради другого — ради того, чтобы одеть ее в камень и сковать железом, ясное дело, заволновалась, захотела от болячки только наобещал с три короба, наобещал и оставил все как прежде. Может, у него и впрямь благие намерения, но что с того, если руки, видать, коротки... То же самое с памятником этому Жгутасу-Жентулису. Многие из тех, кто знал его, земляка нашего, против таких почестей, а Даниелюс... надо же... ну просто его не поймешь.
Повилас справился, кто такой этот Жгутас-Жентулис, и Унте терпеливо рассказал ему, невольно сгустив краски. Теперь и Повилас вспомнил, что слышал об этом человеке, хотя лично встретиться не довелось.
— Ну вот ты скажи, заслуживает он таких почестей? — кипятился Унте.— Уж если поднимать на алтарь, то поднимать достойного и освященного.
— История,— сказал Повилас,— капризная дама, она любит парадоксы. Часто бывает так: личности, обагрившие руки кровью невинных, личности, ничего, кроме мук и страданий, человечеству не причинившие, остаются в памяти этой капризной дамы навеки, а имя скромного творца непреходящих ценностей, от деятельности которого многое зависит и который вместе с такими же гениями добра двигает рычаги прогресса, зачастую предается полному забвению. Ну уж если и не полному, то во всяком случае достойной оценки не получает.
Унте покачал головой: не очень-то ему было понятно, куда брат гнет, и, чтобы внести ясность и успокоить нервы, опрокинул рюмку.
— Дело, понимаешь, в том, что люди, полагающие, что увековечивают какую-нибудь личность, не могут быть уверены, что ореол, которым они окружили эту личность, не потускнеет в течение какого-нибудь десятилетия,— витиевато продолжал Повилас, вертя в руке все еще не выпитую вторую рюмку.— Есть памятники, никому ничего не напоминающие, ибо, заметь, давно забыты те, в чью честь они поставлены. Здесь решающее слово — за временем, и только за временем. Стоит лишь нам просуфлировать истории свое мнение, как такая попытка неизбежно кончается фиаско: кроме нас, наш беспомощный детский писк никто не услышит.
«Хитер...»— с уважением подумал Унте о брате, почувствовав, как растет пропасть между ним и Повиласом. Рука невольно потянулась к бутылке, но Унте опомнился, устыдился и зябко съежился в кресле.
Повилас сделал вид, будто ничего не заметил.
— Бессмертный Эйнштейн и тот не отважился бы зая-
в каких коррективах времени»,— разглагольствовал Пови-лас, теребя пальцами левой руки седой клинышек бородки.— Теория относительности совершенна, однако этот шедевр — плод разума обыкновенного смертного, то есть продукт его — пусть и гениального — мозга, обусловленный определенным научным опытом, который, будучи втиснут в рамки конкретной эпохи, не может быть бесконечным. Поэтому^нет ничего удивительного в том, что история знает немало великих открытий, в которые позднее были внесены коррективы, хотя от этого открытия они значения своего не утратили. А сколько гениальных творений человеческого разума еще ждет такой коррекции! И это понятно, ибо во Вселенной все, начиная со звездных систем и кончая человеком, движется, меняет свое положение, формы, качество... И поверь мне, нет никакого парадокса в том, что мы тому, чему вчера говорили «да», завтра скажем «нет»!
— А ты поясней не мог бы,— взмолился Унте, запутавшийся в рассуждениях брата и почувствовавший себя совершенно лишним за низеньким столиком.— Просто, без всех своих ученых уловок: надо ли такому Жгутасу-Жентулису ставить памятник или нет?
— Я уже говорил: последнее слово принадлежит времени, ибо то, что отдельная личность знает о конкретном человеке, и то, как его оценивает, вытекает из субъективного опыта этой отдельной личности. А такой опыт не может быть всеобъемлющим, а выводы не могут быть ни бесспорными, ни непогрешимыми,— безмятежно разъяснил Повилас, плеснув Унте и налив самую малость себе.— Отсюда и разногласия, различные взгляды, конфликты, разрешение которых, если перенести их в плоскость международных отношений, зачастую кончается весьма трагически.
— Да оставь ты это свое время в покое!— не вытерпел Унте, обиженный спокойными, труднодоступными тирадами брата.— Все эти субъективные объективы. Мне хочется .шать, что ты сам, своей головой думаешь? А начитавшись книг, каждый может умом щеголять...
Повилас снисходительно улыбнулся:
— В книгах, брат, накоплена мудрость житейская. Однако же, ничего не понимая, ее оттуда не выцарапаешь. усвоения мудрости тоже нужна мудрость. И чем она глубже, чем универсальнее, тем мельче кажемся и мы сами, и окружающая нас среда. Мне хочется, чтобы ты хотя бы почувствовал самое совершенное, никому не доступное воплощение мудрости, которое мы наблюдаем во Вселенной поддающееся разуму, окутанное тайной, все новыми и новыми загадками, встающими перед наукой, которые никогда до конца не будут нами разгаданы, ибо безбрежно пространство, которое нам их задает. Пространство без начала и без конца. Никогда и нигде не начинающееся и никогда и нигде не кончающееся. Да! Подсчитано, что свет летит к нам со скоростью триста тысяч километров в секунду. Представь себе, что где-то во Вселенной, на расстоянии в несколько тысяч световых лет от нашей планеты, родилась новая звезда, новый мир, намного превосходящий по своим размерам нашу Землю. Пока человеческий глаз зафиксирует первые световые лучи этого новорожденного в космосе, вымрут целые цивилизации, так и не узнав о существовании этого небесного тела. Сколько звезд светит нам, хотя они уже давно погасли. И, может быть, еще многие тысячелетия будут светить, лишая науку возможности констатировать их фактическую смерть. Вот в чем великий смысл бессмертия, вот где его символика! Когда я углубляюсь в это, меня охватывает ужас: о великая мать-природа, до чего же ограничен умишко человека! Хочется упасть на колени перед мудростью Вселенной, перед ее величием и удивленно воскликнуть: ах, как все смехотворно-мелко, ничтожно по сравнению с бесконечностью времени и пространства; в вечно движущемся потоке созвездий мы — всего-навсего космическая пылинка, которую нельзя разглядеть даже через самый совершенный оптический прибор. Так скажи на милость, какой же смысл имеют все эти памятники? Те, которые уже поставлены, и те, которые поставят. Слава, бессмертие? Только миг по сравнению с вечностью. Так стоит ли, брат, из-за таких пустяков переводить время, тратить энергию?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72