Из-за какого-то Женту-лиса, память о котором умрет вместе с тобой...
Унте тяжело вздохнул. Повилас вдруг отдалился от него, стал едва различимым, белым, в нимбе лучей вокруг головы — как образ боженьки в детстве, боженьки, которого Унте не любил, но боялся.
— Конечно, умрет,— ответил Унте этому боженьке, не ожидая от него ничего хорошего.— Столько, сколько твои звезды, никто не живет. И я не исключение. Но пока я жив, я хочу, чтобы было по моему разумению. Чтобы всякая дрянь глаза не колола и чтобы душу не бередила. По чистому двору истосковался, понимаешь...
Повилас сложил руки на груди и косо, как бы свысока, посмотрел на брата.
— Помнится, мать говаривала: языком двор не подметешь — работать надо. Если бы люди вместо того, чтобы навязывать другим свое мнение, делали что-то по мере своих сил и по своему разумению, на земле давно бы царили мир и согласие. Твой Жентулис был землепашцем, вот и поднимали бы его сегодня на пьедестал за то, что он посеял и вырастил, а «е за то, что с корнем вырвал...
— Ага!— оживился Унте.— Значит, ты согласен со мной: нестоящий человек?
— Я только констатирую факт, но это еще ничего не значит,— доносится с высот голос бога.
— Ничего не значит?
— Абсолютно ничего.
Унте с минуту помолчал, вперив посуровевшие глаза в какую-то точку между двумя картинами, и почувствовал себя так, словно оказался один в пустыне. Господи, до чего же здесь все чужое, аж оторопь берет! Разве этот бородатый человек, скрестивший на груди руки и наговоривший кучу выспренних слов о своих созвездиях,— его брат? «Еще пару рюмок — и во мне проснется дьявол»,— ужаснулся Унте, поднимаясь с кресла, хотя так хотелось сидеть, никуда не двигаться до тех пор, пока не будет опорожнена бутылка.
— Как это понять?— спросил Повилас, глянув украдкой на часы.
— Пора. Поезд уходит в десять, а у меня еще билета нет.
— Я думал, ты заночуешь у меня,— холодно сказал Повилас.
Унте по-волчьи оскалился.
— А тебе что, очень хотелось бы?
— Времени у человека никогда не бывает в избытке, по уверяю тебя, не помешаешь. Отведу тебе отдельную комнату...
— Нет!— как топором, отрубил Унте, не поднимая на брата глаз.— Я так и задумал — в тот же день обратно. Не могу.
Вдруг он вспомнил, что в чемоданчике у него несколько кружков копченой колбасы — гостинец от Салюте, а Юстина и Вируте посылают брату сладкий сыр с тмином и рулет филе. Бросился тотчас все выгружать, уверяя Повиласа, может, еще успеет в магазине кое-что купить, чтобы наполнить опустевший чемоданчик.
Повилас растрогался, как и в первые минуты встречи: шмыгая носом, вдыхал запах гостинцев, глаза его снова увлажнились, и перед взглядом поплыли родная деревня, и где он родился и вырос, лица близких, которых давно не видел, а среди них и тех, кто никогда уже и не увидит.
— Приеду, обязательно приеду...— бормотал он в смятении, без устали дергая свою бородку.
— Ждем,— без особого восторга ответил Унте, схватив чемоданчик, к которому были привязаны коробки с ботинками.
Повилас искренне обнял брата. Попросил его передать сердечный привет отцу, сестрам, Салюте. А детям обещал выслать посылку с интересными книгами и еще кое с чем, дабы и взрослых порадовать.
Унте махнул рукой, как бы выразив тем самым свое разочарование («Зачем нам твои посылки, ты и так уже нас отблагодарил...»). Он надеялся, что Повилас его поймет, постарается помочь, а на деле оказалось — ту же песню поет, что и Даниелюс, только с другого конца. Ученый, как же... Исследователь звезд... А простой, серой земли, которая кормит всех, и не видит. Начхать ему на всякую там житейскую грязь — ложь, двурушничество, несправедливость, барахтайтесь, мол, в этом своем болоте, как свиньи, пока великий волшебник Время не осушит это болото и не покажет, что на самом деле кроется на его дне. А Жгутас-Жентулис тем временем будет напоминать о себе каждому встречному и поперечному.
«Ах, надо было тяпнуть на дорогу еще одну рюмку...»
Унте не заметил, как ввалился в привокзальный ресторан. Людей здесь была прорва, но до отхода поезда оставалось часа полтора, не меньше, так что входи, не дрейфь, заказывай себе ужин и графинчик водки, тем более что привязался к нему какой-то несчастный тип, от которого недавно сбежала жена и которому тоже позарез хотелось утопить свое горе в стаканчике. Поэтому в поезд оба сели, изрядно поддав, к тому же у каждого из них карманы оттягивала бутылочка белой, так сказать, на посошок. В вагоне к ним прикипела еще парочка таких, как они, и как начали, так дули до трех часов утра; может быть, они чокались бы и еще дольше, но остальные пассажиры не оценили по достоинству в такой поздний час репертуар Унте — его старинные песни.
Проснулся он от жажды, губы запеклись, голова кружилась, а изо рта несло так, словно там кавалерийский эскадрон остановился на постой. Унте не сразу все вспомнил А когда вспомнил, то все равно не мог свести концы с концами. Покосился на полку, куда сунул покупки, и обрадовался. Чемоданчик с привязанными к нему коробками не
тронули. «Слава богу, пока еще не все ворюги...» Часы показывали: через пятнадцать минут Епушотас. Унте стал поспешно собираться. Но когда собрался и протиснулся к выходу, выяснилась одна неприятность: его преданные часы стояли, а поезд мчался по Латвии, и уже целый час миновал после Епушотаса. Унте обрушился на проводницу, бойкую молодуху, но та только мстительно скалила зубы, довольная своей проделкой: говорила же я вам с вечера, кончайте свой концерт, товарищ пассажир, а то проспите, вот и проспали.
Не оставалось ничего другого, как только ждать ближайшей станции, на которую, к счастью, через несколько минут поезд и прибыл. За это время Унте успел утолить жажду, выдув полбачка воды, и заключить мир с проводницей, ибо, что ни говори, виновата не она, а водка.
(«Больше эту гадость в рот не возьму!»).
В Епушотас он вернулся только после завтрака: никак удавалось поймать попутку. Если какая-нибудь и останавливалась, то шофер коротко отвечал: извини, не туда, дружище. Наконец, когда терпение лопнуло, он схватил такси и, развалившись на заднем сиденье, влетел в родное местечко. «Пятнадцать рубликов собаке под хвост, но зато с фасоном»,— глумился он над собой. Выпитое вчера еще давало себя знать. Разум подсказывал: скорей в Дягимай, домой! Но вспомнил Салюте с ее бесконечными проповедями и нравоучениями, и на душе стало так муторно, что в ту сторону и смотреть не хотелось. А тут еще стала его эта чертова жажда донимать. Ну просто пожар! Лимонадом или водой из крана его не погасишь. Минеральная тоже не годится, слабовата. Пиво!— вот бальзам на рану. Но от нива только след остался — груды пустых ящиков на задворках магазина. Выпили. Выдули, выхлестали, вылакали. Даже прокисшее, чтоб у них всех заворот кишок... Вот же не везет доброму человеку, черт бы вас побрал! Что же, придется бормотуху или, как ее называют спившиеся канцеляристы в честь своего главного производственного, — «чернила». Недурно действует, если с водичкой смешать. Но и тут закавыка — этого лекарства ни единой на полке. Может, водки, коньяку. Бррр! При одной мысли с души воротит. С другой стороны, как наши предки, клин клином вышибают. Унте уже хотел было попросить этого лекарства, хотя и его в магазине было видно, но вдруг вспомнил, что по специальному распоряжению районных властей с первого числа сего все алкогольные напитки, кроме пива, продаются только по выходным. Стало быть, сегодняшний день — черный в календаре. Стало быть, блага, которые питают наш оптимизм, будут выложены на прилавки только в субботу утром, поскольку и двух дней (ежели их, конечно, рационально использовать) вполне достаточно, чтобы отравить всю неделю. Увы, сколько их, этих выпивох, заливающих день-деньской, не упускающих ни одного удобного случая, ищущих любой повод. Ходят из магазина в магазин, оглядывают непозволительно пустые прилавки и униженно подмигивают знакомым продавцам, авось сжалятся и вытащат из-под прилавка бутылочку белой. Только разве каплей утолишь жажду толпы? Потому-то многие, не надеясь на доброту и сострадание работников прилавка, садятся на мотоциклы, в автомобили, в грузовики (кто-то однажды даже на тракторе десятка три километров отмахал) и мчатся в Лаукувский район, где не действует «закон Даниелюса Гириниса». Ах, если бы кто-нибудь подсчитал, сколько времени уходит на эти поездки, сколько бензина... Все ведут счет только бутылкам, деньгам, уплывшим из бумажников, а лаукувские работники торговли радуются неслыханному перевыполнению плана по продаже алкогольных напитков, который является мечтой и недосягаемой вершиной для епушотасцев.
— Ну не олух ли тот, кто придумал такое!— громогласно заявил Унте, вперив рассерженный взгляд в продавщицу.— Прошу тотчас же продать мне две бутылки водки!
— Ишь какой отыскался! — обиделась молоденькая продавщица.— Ты не очень-то горло дери, все равно его не смочишь.
— Это Гиринис из Дягимай, нашего секретаря брат,— шепотом предупредила свою подругу вторая продавщица. И, заговорщически подмигнув Унте, тихо добавила! — Подойди-ка сюда, поищем то, что ты здесь в воскресенье оставил...
— Я?— осоловело уставился Унте.
— Неужто забыл? Только деньги не заплатил...
— Ну и развелось ловкачей, коза их задери? —взъярился Унте.— Ты мне этот запретный плод продай не как брату секретаря, не по блату, а как простому смертному. Обслужи, а не делай милость. Ясно?
Все в магазине дружно рассмеялись.
— Какой-то придурок! Свинья! Из дурдома сбежал, что ли?— напустилась на него щекастая продавщица, покрываясь красными пятнами.
Двое знакомых мужчин догнали Унте на улице.
— Ты что, Гиринис, зазеленел?
— Нет, покуда только почки пустил. Так сказать, вступление. Три недели в рот не брал, ни капли, а со вчерашнего дня взял — и расцвел.
— И мы вчера крепко поддали. У нас мотоцикл с прицепом. Может, слетаем за кордон, в Лаукуву, и прихватим там маленько?
V
Эти двое моторизованных знакомых были Робертас Марма и Альбертас Гайлюс. Будь Унте трезв, он в их сторону даже не плюнул бы, потому что презирал, но когда бывал под градусом, у него всю неприязнь как ветром сдувало. Поэтому-то и сидел он в коляске, оседлав огромную клетчатую сумку; Марма собирался набить ее бутылками доверху, потому что пора пополнить запасы тайного буфета в бане. Что ни говори, Унте была оказана величайшая честь, хотя Альбертас, ерзавший на заднем сиденье за спиной у Мар-мы, и не упускал случая поиздеваться над попутчиком.
— Летим, оседлав козла, как ведьмы,— перекрикивал он ветер, угрюмо свистевший над ними.— А могли бы как какие-нибудь паны, не будь ты, Унте, последний дурак: такой брат у тебя, а ты автомобиль у него до сих пор не выцарапал!
— Я не попрошайка, у родни ничего не клянчу.
— Дурак, право слово, дурак...
— Успею к Аврааму и без автомобиля. Вот тебе машина нужна, в ненастье на мотоцикле девок не очень-то покатаешь. Другое дело, когда спальня на колесах.
— Будут у меня и колеса!— выкрикнул Альбертас — На меня не волнуйся. Прижму отца как следует, и будут. Увидишь, через год в это же самое время на «Волге» летать буду. Ты, посинев от холода,— на своем козле, а я как китайский мандарин — на автомобиле.
— Мандарин из своего папаши, может, и выжмешь, не машину,— отрезал Унте, испытывая большое удовольствие оттого, что подкузьмил Гайлюса-млад-июго.
- Выжму и машину, вот увидишь! Даю честное! - Альбертас так распалился, стал так метаться на сиденье, что вмешался Марма («Не дури, перевернемся, черт бы тебя побрал!»).— У меня тоже терпенье не железное. Кжели старик и дальше меня за нос водить будет, схвачу за горло, не посмотрю, что отец... Я из него двадцать тысяч быстро вытряхну!
Навряд ли...
— Честное слово, клянусь богом! Увидишь!
— Ты бы поосторожней с такими заявлениями... —отозвался Марма.
Но Альбертас упрямо гнул свое: хоть и через труп отца, но заберется в машину! Такой уж он: горячая голова; когда распалится — не считается со словами, может запросто осуществить свои угрозы, особенно в сильном опьянении, когда водка туманит разум. Альбертас был так захвачен мыслями об автомобиле, что в тот день (а может, и назавтра или еще позже, Унте хорошо не помнит) не раз затевал разговор о нем, всячески понося отца. Но разве пьяного разберешь? Чепуху нес, наговорил с три короба. Потом они куда-то поехали, с кем-то пили. В какой-то вязкой мгле тонули лица Альбертаса и Мармы. Потом снова возникли. Обклеенные обоями стены, цветочные вазочки на подоконниках... Широкозадая женщина у газовой плитки... потрескивание сковороды... терпкие запахи жареного... Унте чихал под одобрительные клики широкоскулого старика (если только это ему не приснилось), а Робертас Марма тремя пальцами брал квашеную капусту, время от времени противно икая, и просил прощения за свое хамство, ибо, когда сильно поддавал (что с ним случалось довольно редко), становился удивительно ласковым и вежливым. Но таким вежливым и пьяным, как на сей раз, Унте его вообще не видел. Не видел и таким откровенным: всю грязь, всю муть перед ним излил... Нет, Робертас Марма был совсем не похож на того человека, какого они до сих пор знали/ Когда на третий или четвертый день вконец умаявшийся Унте, будучи не в состоянии остановиться и все оборвать, зашел к банщику, тот валялся на софе, несчастный, печальный, готовый от стыда сквозь землю провалиться.
— Все куролесишь?— Марма показал Унте взглядом на стул, садись, мол.— А я второй день лежу, точно оскопили. Никогда я не отличался особым рвением, когда пил, старался не перебрать, но на этот раз свалила меня, проклятая.
— Свалила,— согласился Унте, весь распухший от пьянки, от него несло перегаром, он все время облизывал иссохшие губы, намекая на то, что живительная капля дождя как нельзя более кстати потрескавшейся от засухи земле.
Увы, ни засуха, ни дождь не занимали банщика.
— Алкоголь и самого большого умника дураком дела-
ет,— причитал он, то и дело вздыхая.— 1 ет ума втихаря напиться, напиться и тут же свалиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72