Может, жив еще, говорят, отписал из Америки родственникам, все грозился вернуться. «Освободят американцы Литву, и Банислаускас тут как тут»,— смеялся Казис Гервинис, строя свой дом на месте хутора Банислаускаса. Неплохо выглядит дом Гервиниса, из силикатного кирпича, крыша из красного шифера, возле дороги густая живая изгородь. Только яблоньки еще тщедушные. Все здесь новоселы, у всех сады молодые, пять или три года назад посажены, у иных только этой весной. Негде от солнца спрятаться, вся жизнь на виду у каждого, кто едет или топает по дороге.
Потрогав козырек фуражки, Каролис сворачивает во двор Гервиниса. Всегда с ним ладил, отчего бы не зайти? Возле дома сверкает автомобиль. «Неужто гости у него?»—думает Каролис, хочет вернуться, но вроде не с руки — раз сделал шаг, делай и другой. Дети снуют у легковушки, забираются в нее, хлопают дверцами. Каролис стоит, ждет, чтоб кто-нибудь вышел во двор. В доме слышны громкие голоса. Наклонившись, он сморкается, вытирает руку о штаны и открывает дверь с окошком, украшенным разноцветными стеклами.
— Да это же Йотаута!— радуется Казис Гервинис, выбирается из-за стола, переминается на нетвердых ногах.— В самое время, Йотаута, одни осилить не можем.
За столом сын Гервиниса Пранас, уже пятый год зоотехник в колхозе, рядом с ним — Раполас, шофер. А на столе две бутылки коньяка, на тарелке колбаса.
— Видишь?— Гервинис тащит Каролиса к окну, тычет пальцем в автомобиль.— Видишь, спрашиваю?
— Глаза есть, Казис. Даже останавливался...
— Осмотрел, значит?
— Да...
— Сынок сегодня пригнал. Ну как?
— Ничего.
— Ха, Йотаута! Ничего! Это же «люкс», понимаешь? «Люкс»!
— Только бы колеса крутились, Казис.
— Будто ветер летит. Фьють, и — пыль столбом. Давай к столу, Йотаута.
Каролис сопротивляется — он по делу пришел, хотел спросить, но раз уж так... Присаживается на мягкий стул, смотрит на мерцающий телевизор, в котором пляшут какие-то человечки, поднимает полный стаканчик.
— Специалисты получают теперь в первую очередь,— говорит Гервинис, положив тяжелую руку на плечо Каролису.— Председатель сказал: будешь хорошо работать — дам талон в качестве премии. И дал! Не соврал, гад. Это мне нравится.
Младший Гервинис, Пранас, поежившись, бухает кулаком по столу:
— Попробовал бы не дать! Вот бы он у меня попробовал...
— А ведь мог! Мог!
— Не мог, отец! Я закон знаю. Если что, заявление на стол — и с этого дня ухожу.
Казис Гервинис качает головой, чмокает.
— Видишь, Йотаута? Ты слышишь?.. Вот какая теперь молодежь... Ну, черт с ними... Давай лучше выпьем...
— Наполним баки,— уточняет шофер Раполас и выпивает свой стаканчик до дна.
Каролис нехотя жует колбасу. Казис Гервинис то и дело встает и поглядывает в окно.
— Красота, когда вот так стоит.
— Я по делу, Казис,— опять напоминает Каролис.
— Да брось ты все дела, Йотаута! У меня сегодня праздник,— Гервинис дружески тормошит Каролиса за плечо.— Хорошо, что заглянул. Ах, Йотаута, как подумаешь, кто мог раньше сказать, что все так повернется.
— То-то, Казис.
— Ты всегда был человеком, но в те годы пострадал зазря.
Каролис опускает голову, отворачивается.
— Видать, так надо было.
— Да не будь агнцем божьим, Йотаута! Поломали тебе жизнь.
— Я сам, Казис...
— Ты, ты!.. А «жигулек» вот стоит. Выпьем. Видал я, твой брат Саулюс приехал.
— Побыл несколько дней и опять улетел.
— Возвращаюсь как-то на рассвете... дело у меня такое было, дернули как следует,— гляжу, идет кто-то по берегу Швянтупе, идет, потом постоит, опять пойдет, опять постоит. Глядел я со стороны, глядел — да это же Саулюс! Малышом ведь знал. Окликнул, а он хоть бы обернулся — знай по лугам бредет. Говорят, художники все такие...— хихикает Гервинис.
— Одного знаю в Пренае, но он парень что надо!— вставляет Пранас.
— Саулюс, наверно, загребает лопатой?..
— Да не знаю, Казис, не спрашивал.
— А мне любопытно... Вот так — то идет, то стоит, смотреть на него надоело, а он все стоит...
Каролис вытирает ладони о лоснящиеся штаны, шепчет Гервинису на ухо:
— Проводи меня.
Гервинис с любопытством смотрит на него, понимающе подмигивает, но опять тащит Каролиса к окну.
— Стоит, а?
— Стоит, Казис.
— Красота, говорю, когда так стоит. И меня сынок научит, сяду и покачу.
Пранас хохочет. Смеется, держась за живот, аж заходится.
— Чего ржешь-то?— багровеет Казис Гервинис.
— Ох, не могу... не могу... Он поедет, старикан! Ну и болтает, умереть можно.
Гервинис топает ногой, сжатыми кулаками бьет себя по бедрам.
— А может, скажешь, за чьи тысячи купил? Не за мои деньги?
Пранас затихает, беззастенчиво смотрит на отца.
— Ладно уж, иди. Напился, так иди.
— Гад! Ты так! Возьму топор и расколошмачу ее!
— Отец!— в голосе Пранаса недвусмысленная угроза.
Гервинис садится на цементное крыльцо, опускает голову.
— Да ты не рыпайся, Казис, уступи,— наставляет Каролис.
— Вот времечко настало! Собственному сыну слова нельзя сказать. Разве думали, что такого дождемся?.. Ах, Йотаута, Йотаута! Тебе-то хорошо, никто на рожон не лезет...
ползут по краю стола, впиваются в столешницу, раздуваются, словно насосавшиеся крови пиявки.
— Может, скажешь: катись к черту?
— Почему? Сиди. Это же не мой дом.
— А если в твоем дому, Йотаута?
— В своем доме я хозяин.
— И все-таки что бы ты мне сказал?
— Перестань кривляться.
Ругянис пытается встать, но, не в силах отодрать от стула отяжелевший зад, удобнее устраивается за столом, оборачивается к стойке:
— Стасе! Давай сюда бутылку!
— Не надо, товарищ Ругянис.
— Кому не надо? Мне или тебе?
— Обоим.
— Ты пьешь, Йотаута?
— Выпил.
— Горе заливаешь, Йотаута?
— Не приставай. Я же тебя не спрашиваю...
— Ну, я-то все могу сказать. Ломаю лед, Йотаута, и сломаю, вот увидишь!
— Желаю удачи.
— Иронизируешь?
— Я серьезно. Сражайся за себя.
Ругянис облокачивается на стол, подается всем телом вперед, его прищуренные глаза впиваются в Саулюса.
— Ты сказал, Йотаута, ^то я сражаюсь за себя? За себя? Тебе так кажется?
— Помнится, когда-то ты говорил: если я за себя не постою, то кто постоит?
— Бывает, наговоришь чепухи. Но сейчас, Йотаута, в данной ситуации, я сражаюсь за себя, так, по-твоему, получается?
— Ты пьян, товарищ Ругянис, да и вообще нам с тобой лучше... Будь здоров.
— Нет уж, посиди,— Ругянис стискивает руку Саулюса крепкими тупыми пальцами.— Посиди. Думаешь, мне все так просто, легко... Достаточно пальцем шевельнуть, и рождается новое произведение, да?.. Нет, нет, ты посиди, наберись терпения. А все-таки выпьем, а? Стасе!
— Не могу, мне надо идти.
услышал, как зарокотал бас Ругяниса, и показалось, что его стукнули по макушке. Уповай только на одно: не заметит, уйдет, решив, что в кафе пусто. Саулюс прижимается к стене, прячется за высокую перегородку, но видит: высится выгнутая дугой спина, а глаза исподлобья обшаривают кафе; он боится блеска этих глаз, как приближения лезвия ножа.
— Не могу, товарищ Ругянис... Дам вам только кофеек.
— Ты... мне... только кофеек? Эти помои? Третий раз гущу процедила... кофеек называется...
— Товарищ Ругянис, почему вы так?
— Люблю тебя, Стасе, гадюка. Не веришь? Дай бутылку коньяка, вдвоем с тобой выпьем, и я тебе расскажу.
— Хорошо, я вам дам одну рюмочку.
— И себе налей.
— Спасибо, не могу...
— Окажи мне эту любезность, Стасе... Люблю тебя, гадюка...
— Не дурите, товарищ Ругянис. Отойдите!
— Ах ты... Если б ты видела мою душу... Гадят в нее все, кому не лень... Но я еще покажу, кто такой Ругянис. Я слишком крупная рыба, чтобы они меня проглотили. Не выйдет!
— Вы присядьте, товарищ Ругянис.
— Брр, ненавижу...
Саулюс слышит приближающуюся нетвердую поступь, заслоняет левой рукой лицо и ждет, не пронесет ли...
— В этой вонючей дыре, оказывается, есть люди...— слышит он голос.
Человек ставит, расплескивая, чашку кофе, ставит рюмку, разваливается напротив и только теперь поднимает глаза. Покрасневшие, мутные глаза, кажется, вываливаются из глазниц. Челюсть отвисла, обнажая пожелтевшие лошадиные зубы.
— Йо-тау-та?!
От него шибает перегаром.
Саулюс откидывается, прижимается спиной к спинке дивана и, горько усмехнувшись, в свою очередь выговаривает:
— Ругянис?!
Облитые кофе и коньяком пальцы Аугустаса Ругяни-
— А-а, хорошо,— с горечью протягивает Каролис, но Гервинис, погрузившись в свои мысли, не слышит чужой тихой жалобы.
По дороге с грохотом пролетает грузовик. Каролис ждет, чтоб он удалился, чтобы все кругом затихло. Но и медлить больше нельзя.
— Я хотел спросить, Казис... при молодых не смел.
Гервинис поднимает голову, смотрит на него с печалью.
— Ты, часом, в прошлом году ржи не сеял?
— Ржи?..— Глаза Гервиниса округляются, кажется, он вот-вот рассмеется.
— Ржи, Казис. Не найдется ли полпуда?
— Ржи,— задумывается Гервинис, словно силясь вспомнить, как выглядит эта рожь.— Ржи, говоришь... А зачем тебе рожь?
— Надо, Казис.
— Самогон гнать будешь?
— Не смейся.
— Так зачем тогда рожь?
— Матери ржаная мука понадобилась,— оправдывается Каролис, как ребенок, но, проговорившись, со стыда нахлобучивает фуражку на глаза — солнце шпарит прямо ц лицо.
— Жива еще?..
— Кто? Мать?
— Ага.
— Мы столько не проживем.
— А мне и не надо. Хоть бы годик еще протянуть. Сынок на «Жигулях» покатает...
— Нету, значит?
— Да нету, нету, Йотаута. Уже много лет не сею ржи. На кой хрен эта маета. Ржи,— смеется Гервинис, качает головой.— А я-то думал — чего это ты мне скажешь. Ха, ржи...
Каролис делает шаг в сторону.
— Так я пойду... Не знаешь, у кого?..
Гервинис с трудом встает со ступенек, хватается за косяк двери.
— Не любопытствовал,— открывает дверь и вваливается в переднюю, но тут же высовывает голову.— Слышь, Йотаута? Швебелдокас сеял! Швебелдокас!
Каролис хватается за карман с мешком и медленно выходит на дорогу. Зашел бы в один, другой двор, но это
лишь пустая трата времени. Мог бы сразу идти к Шве- белдокасу, и без совета Гервиниса его бы нашел. Не стоило и заходить сюда. Сторониться людей, бежать в кусты? Нет, Каролис никогда не избегал людей, никогда не боялся посмотреть им в глаза. Хотя было время, когда не смел, чудилось, возьмет кто-нибудь да плюнет прямо в лицо. «Пострадал,— сказал Гервинис.— Поломали тебе жизнь...» Искать одобрения, сочувствия? Даже в самые черные дни ты чурался заступников, их сладких слов. Не нужна была тебе их помощь, ты оттолкнул руку.
У лагерной жизни свои законы — суровые да жестокие, и, если хотел барахтаться в медленно ползущем ледоходе дней, приходилось повиноваться и шагать нога в ногу с толпой в телогрейках. Каролис, когда на него насели, рассказал, за что угодил за колючую проволоку. В глазах у многих увидел восхищение. Он стал своим человеком. Борец за Литву, за свободу! Каролис избегал разговоров, ложился и тут же прикидывался спящим. Некоторые рассказывали ему про свою жизнь, связанную с лесом, про свои «подвиги», последними словами поносили советскую власть, даже шептали, что и здесь им надо держаться заодно, сохраняя национальный дух и свою решимость. Когда эти шепотки опостылели, Каролис не вытерпел и сказал, что колхоз он разорил не по своей воле. Он этого не хотел и никогда бы так не поступил, его принудили. Преследовали, мучили — и принудили. Не было другого выхода, и он провинился.
— И это преступление?— придвинулся к нему вислоухий, которого все называли Клином.
— Конечно, преступление,— ответил Каролис.
— Перед кем же ты провинился?
— Перед людьми.
— Перед большевиками!
— Перед людьми, перед соседями.
Клин поднял руку, Каролис прижался к нарам, напрягся в ожидании удара, но Клин потер кулаком свою острую макушку, раскрыл толстые губы. «Густас! — пронзило Каролиса.— Густас как вылитый».
— Подумай хорошенько!
Что мог Каролис? Днем и ночью думал, все насквозь передумал. Светлыми огоньками в кромешной тьме вспыхивали редкие весточки из дому. Каролис ждал их, жил ими, каждое слово носил в сердце. Но когда прочитал, что Людвикаса, который пытался ему помочь, «прокатили далеко-далеко», мелькнула мысль тут же, долго не думая, броситься головой вниз в угольную шахту. Может ли он жить? Даже здесь, осужденный, отделенный от всего мира, он не имеет права ходить по земле. Клин увидел его, схватил за руку:
— В чем дело, говори!
— Отвяжись.
— Не прикидывайся, лучше правду говори.
— Брата из-за меня забрали.
— А ты-то чего ждал?
— Но за что? За что его надо было трогать?
— Спроси у своей доброй власти, которая тебя справедливо наказала. Бей себя в грудь, кайся... Ах, осел ты, осел, тебе еще этого мало? Думай, думай. Только чтоб не было поздно.
Вокруг Клина все время ошивались трое или четверо, вот и теперь они стояли рядом, глядели исподлобья, опустив постоянно сжатые кулаки.
Через полгода однажды ночью Клин подкрался к нарам Каролиса, разбудил его и прошипел на ухо:
— Тсс, тихо. Вот бумажки, спрячь. Утром сунешь кое-кому в карман. Только чтоб никто не увидел.
У Каролиса пропал сон, он облокотился на нары.
— Что там написано?
— Прочитаешь. Только сперва оглядись. Бери.
— Не возьму.
В темноте блеснули глаза Клина.
— Отказываешься?
— Не возьму. Я знать ничего не хочу.
Скрипнули зубы, жесткий кулак уперся в грудь.
— Ты слишком много о нас знаешь. Еще раз спрашиваю — отказываешься?
— Оставь меня в покое.
— Здесь никому нет покоя. И не будет! Последний раз — отказываешься помочь?
— Отстань...
Каролис перехватил его кулак, оттолкнул. Клин задышал в лицо, пригнулся и отошел от нар Каролиса.
Днем в шахте нашли мертвого осужденного с проломленным черепом. Допрашивали всех. Клин стоял рядом с Каролисом. Их взгляды встретились. Каролису снова почудилось: глаза Густаса! голос Густаса! Густас!..
Гасла последняя надежда. Каролис жил, словно его подгоняла невидимая пружина. День за днем толкал вагонетки, ложился, вставал, брел в строю в шахту и обратно, на проверках отвечал;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60