Вечером следующего дня людей нашей деревни снова согнали на площадь. Вскоре привели трех стариков и парня со связанными руками и поставили к той же самой стене. Высокий мужчина с пятиугольной звездой на фуражке огласил: «Фашистам и всем их прихвостням — конец! Да здравствует революция!» На приговоренных направили дула винтовок. Толпа ахнула и застыла: привели ксендза...
Лаура помолчала и снова спросила:
— Вы видите эту серую стену?
Я посмотрел на стену.
— Церковь осквернили, разорили алтарь. Мама этого не выдержала. Она верующая.
Звенела веселая андалузская мелодия, потрескивали кастаньеты, молодежь пела, хохотала, перекликалась. Мимо брела старуха в черной мантилье. Она не остановилась и не посмотрела, только, ускорила шаг и исчезла в подворотне».
Снова занятия, снова ученья у подножия гор. Налетели самолеты, сбросили несколько бомб, но они упали за деревней, на виноградниках, террасами поднимающихся в гору. Долго ревел раненный осколком ослик.
Однажды вечером Людвикас зашел в лавчонку.
— Я уезжаю на фронт, сеньор. Пришел попрощаться.
Педро поднял широкие ладони.
— О нет, нет.— Подскочив, открыл низенькую дверцу и пригласил: — Прошу вас, камарада.
В комнате, обставленной старой мебелью, царили полумрак и покой. Седая женщина сидела на маленьком стульчике у кровати, набросив на плечи черную вязаную шаль, а Лаура шила у окна. При виде Людвикаса они подняли удивленные глаза. Появившийся за ним Педро успокоил жену:
— Это наш друг, Изабелла.
Людвикас поклонился женщине, повернулся к Лауре, стоящей с шитьем в руке.
— Он уезжает на фронт,— сказал Педро.
— Когда же кончится эта страшная война? — Лаура посмотрела на Людвикаса.
— Этого не могу сказать, но знаю, чем она кончится. Нашей победой!
— О-о,— простонала Лаура, но не от горя или отчаяния, она просто истосковалась по спокойствию.— Приятно вас слушать. Возвращайтесь живым а 1а Ы- 1иаша.
Впервые слетевшее с уст Лауры слово «Литва» глубоко запало в сердце Людвикаса.
— Я обязан вернуться в Литву... Вот...— Он достал из кармана записную книжку, вынул из нее маленькую фотографию.— Вот! Посмотрите...
Лаура, бросив короткий взгляд, подала карточку отцу. Педро поднес ее к свету.
— Совсем как наша,— сказал он как бы про себя и спросил: — Невеста?
— Да, невеста. Эгле. Так ее зовут — Эгле. По-испански было бы — АЬе^о1.
— АЪеЪо,— повторил Педро.
— АЬе1о,— словно эхо откликнулась Лаура.
— 8а1ис1! — Людвикас поднял кулак к виску, подтянулся, поблагодарил хозяев и ушел.
Дни тянулись черепашьим шагом. Бывало, минута на фронте казалась длиннее целой недели и даже месяца. Капрал Людвикас Йотаута командовал пулеметным расчетом. Когда затихали выстрелы, скорчившись в окопе, выводил в записной книжке:
«1938, 17 мая.
Признаюсь, меня вела в эту страну романтика. Тогда, восемь месяцев назад, я не предполагал, что наши будни будут настолько суровы. Но скажи кто-нибудь сейчас — возвращайся в Литву, я спрошу: «За что вы меня наказываете?» Не потому, что я не тоскую по родине. Нет слов, чтобы высказать эту тоску. Нет дня, чтобы, глядя на небо Каталонии, я не думал о сизых облачках родного края, да и окоп здесь я рою, словно погреб для картошки за отцовским амбаром. Ты со мною, моя родина, и если я так жажду победы для Испании, то потому, что думаю о тебе, Литва. О тебе думаю и тобою живу. Знаю, пулеметчик Марек думает о своей Чехословакии, глядящий в бинокль на позиции врага Модест — о своей Франции... Мы, все пятеро, пулеметный расчет, мы, вся Интернациональная бригада, в один голос говорим: N0 разагап!»
«1938, 5 июня.
Уже две недели, как мы не трогаемся с места.
Радуемся, что Мадрид держится героически. Пока сердце бьется, все мы тверды.
Ребята говорят, скоро нас отправят на отдых.
Твоих писем не могу дождаться. Пишу тебе часто, но получаешь ли ты мои письма, не знаю. Кто их читает?
Почему нет ни весточки от тебя, моя милая Эгле?
1 Ель (исп.).
Почему, почему?
Ответ — одиночные выстрелы с той стороны.
Почему?»
Несколько дней спустя взвод забрался на грузовики. Не на отдых, нет, говорили, пока мчались по пустым, иссушенным зноем полям. Раскаленный воздух обжигал лица, словно их лизали языки пламени. *
Когда на второй день грузовик остановился в деревне, чтобы набрать воды, Людвикас огляделся и не поверил глазам. Это была Санта-Мария. Та же площадь, та же серая каменная стена, а там должны быть... Он сказал капитану, что был здесь на курсах капралов, что есть знакомые, и капитан дал ему пятнадцать минут. Людвикас бежал по пустынной деревенской улице — она почему-то казалась еще более унылой, но некогда было приглядываться, ведь эти пятнадцать минут пробегут так быстро, что страшно подумать.
Лавочка была заперта. Людвикас подергал ручку, нажал плечом и лишь тогда увидел разбитое окно. Заглянул внутрь. Прилавок опрокинут, полки сломаны, на полу осколки стекла, всякий хлам. Вбежал во двор, но и здесь дверь была на запоре. Постучался. Подождав, забарабанил кулаком. Наконец услышал тихие шаги. Дверь отворилась, и Людвикас увидел женщину в черном. Лицо ее исхудало, глаза ввалились, выбившаяся из-под черной шали прядка седых волос падала на дряблую щеку. Людвикас попятился, словно увидев покойника.
— Что вам нужно? — шевельнулись губы женщины.
— Я... Вы меня не узнаете? — растерялся Людвикас.
— Я никого не знаю. А если пришли забрать и меня, лучше застрелите на месте,— женщина уцепилась обеими руками за косяк двери и уставилась на Людвикаса.
— Что вы говорите, сеньора!.. Где сеньор Педро? Где сеньорита Лаура? Что случилось?
Женщина перешагнула низкий порог, чтобы получше вглядеться в бойца.
— Бюз шю!1 — наконец узнала она.— Это вы? Вы
1 Боже мой! (исп.)
были добры к нам. Когда уехали, Лаура часто вас вспоминала.
— Где Лаура?
— Нет Лауры, аггп^о тю1, нет и Педро. Их увели, То есть Педро увели. Сперва его избили. А забрали за то, что у Педро была лавочка. Лаура ушла вместе с отцом. Она сказала, вернусь только вместе с отцом.
— Где они теперь?
— Не знаю. Их увели по дороге на запад. ГНоз 1о уе ^ие та1о ез2.
Женщина закрыла глаза.
Людвикас посмотрел на часы. Оставалось две минуты, надо было бежать.
Грохоча по ухабам, грузовики мчались мимо крутых горных утесов, мимо посеревших колонн платанов и острых башен кипарисов. Мчались в сторону Сарагосы посреди белого дня, и каждый боец знал, что в высоком небе в любую минуту могут появиться вражеские самолеты, которые издалека уже заметят их машины, эти две черные точки, волочащие за собой облака густой пыли. Что будет дальше, тоже каждый знал, поэтому тревожно поглядывали в небо, поскольку за адским грохотом машин никто бы не расслышал стального рева «юнкерсов». Лишь Людвикас Йотаута сидел молча, не слыша разговоров; остроты, перепалка бойцов казались настолько неуместными, что его разбирала злость. Людвикас боялся, чтобы приятель поязыкастей не заговорил с ним, ведь он мог не выдержать и наболтать черт знает что. Не выходила из головы судьба семьи лавочника. А кто скажет, сколько таких семей во всей Испании? Не видевших за всю жизнь ничего хорошего, еще от дедов слышавших о кострах инквизиции и вот теперь тоже попавших под подозрение. Когда угнетенный веками человек сам берет в руки дубинку власти, он подчас силится свести счеты с историей, машет этой дубинкой налево и направо; не может опомниться, призадуматься, взвесить. Машет, наслаждаясь своим могуществом, стараясь убедить в этом и себя и тех, кто послабее, у кого нет этой дубинки.
В середине июня дрожащая рука Людвикаса едва удерживала карандаш.
1 Дорогой мой (исп.).
2 Видит бог, как это несправедливо (исп.).
«Уже третий день во рту не было ни капли воды.
Передо мной, внизу, поблескивает холодная излучина Эбро.
Два солдата ушли за водой и не вернулись. Добровольцы есть, но командир не разрешает. Пока не прорвем кольцо окружения, нет ни малейшей надежды...»
Они лежали среди раскаленных камней, как среди огромных пылающих головешек, вдыхая запекшимися ртами обжигающий воздух. Казалось, языки пламени лизали их тела, до поры до времени живые, хотя враг, по-видимому, уже похоронил их. Отсек от батальона горсточку людей на плато предгорья, все силы бросил на юго-запад, где гремели орудия и стрекотали пулеметы, а здесь только внимательно следил за каждым движением попавших в окружение и медлил с атакой, потому что предгорья были открыты со стороны Эбро. За спиной у них поднимались острые хребты, крутые, как бы литые, без ущелий. Не убегут, решил враг. На самом деле, отступать было некуда. Прижатые к гранитной стене, они могли только держаться до последнего, ждать атаки и, подпустив врагов поближе, расчистить себе дорогу. Но враг не спешил атаковать. Пулеметная очередь била по камням, цокали одиночные винтовочные выстрелы. Они отвечали тем же, но попусту не стреляли, потому что знали, что патроны на исходе. Это, без сомнения, хорошо знал и враг.
— Вот бы пошел дождь... Хоть несколько капель бы упало...
— Не говори, Марек.
— Во время сенокоса в Чехословакии всегда дождь. А как у вас, Людвикас?
— Марек, не думай об этом...
— Я знаю, ты сам думаешь.
— Ну и что. Лучше молчать. Когда говоришь, труднее. У нас тоже идет дождь. А иногда так хлынет...
— Эта река... Если бы не Эбро...
— Правда, Эбро. Не надо смотреть туда, Марек.
— Ведь блестит. Вода как зеркало. Холодная, наверно.
— Замолчи! — закричал Людвикас и зажал руками уши.
— Слушаюсь, капрал.
Ночную росу впитали раскаленные камни. Людвикас лизнул языком затвор винтовки. Он был прохладным,
но сухим. Ни одного лиственного дерева, даже сочной травинки. Отломил ветку можжевельника, содрал зубами кору, пожевал. Горечь разъедала рот, затошнило. Отшвырнул веточку, спрятал лицо в изгибе локтя, тяжело задышал. Этим утром, этим утром...
Утро было еще далеко, и они заснули кто в окопах, кто среди голых и теплых камней. Лишь часовые терли изъеденные пылью и слипающиеся от дремы глаза и глядели в серую тьму.
Людвикасу Йотауте снилось, что он идет вброд по Швянтупе. Швянтупе широкая, а он идет и ведет за руку Эгле. «Ты не бойся, это наша река, я ребенком здесь раков ловил»,— подбадривает он Эгле и ведет по бурлящей воде. На мостках стирает мать. «Кто она?»— не узнает ее Эгле. «Это моя мама. И твоя»,— отвечает Людвикас. Теплая вода уже выше колен, она пенится на камнях, бурлит. «Не выпускай моей руки, Людвикас»,— просит Эгле. «Дети! — кричит мать, она стоит на мостках с вальком в руке, высоко подоткнув юбку.— Дети, там глубоко. Куда вы идете, дети!» Вода уже по грудь, они идут, а Эгле прижимается к его плечу и просит: «Не выпускай моей руки».— «Сейчас перейдем,— подбадривает ее Людвикас.— Вот уже и берег недалеко».— «Не выпускай моей руки»... «Дети! Дети мои!»— голос матери уже далеко, далеко. Вода заливает грудь, доходит до рта, и Людвикас, ощутив страшную жажду, открывает губы...
Проснувшись, боится открыть глаза. Лежит, прижавшись к земле, и все еще чувствует прозрачную руку Эгле, все еще видит мать, слышит ее голос. Наконец продирает глаза, поднимает голову и устремляет взгляд на небо. Над хребтом горы мерцает большая белая звезда. Северная звезда. Где бы он ни был, всегда ее ищет, потому что это его звезда. Там, где мерцает эта звезда,— Литва, там Швянтупе и похлопыванье валька матери, когда она стирает белье. Там... Там память о папаше Габрелюсе. «Выше, моя звезда, выше. Только не погасни»,— повторял когда-то папаша слова языческой молитвы своих праотцев.
— «Выше, моя звезда»,— спекшимися губами повторяет Людвикас.
— Подъем!
Бросает в озноб от горной прохлады. Оцепеневшее
тело кажется чужим, непослушным, совершенно бессильным.
— Подъем, подъем!
Одни ковырялись в окопах, стараясь их углубить, другие занимали новые позиции, устраивались среди огромных валунов. Неизвестно в который раз обшаривали карманы в поисках крошки хлеба или сыра. Но больше всего притягивала взгляд блестевшая вдали вода Эбро. «Словно Швянтупе — во сне,— не мог опомниться Людвикас.— Отец наверняка сейчас отбивает косу и скоро уйдет на луг...»
— И сегодя не будет дождя,— вздохнул Марек; припорошенное пылью, замурзанное его лицо казалось глыбой земли; лица у всех походили на иссушенную солнцем землю, истосковавшуюся по капле дождя.
Огненный шар солнца застыл над головами, заполыхали утесы и кусты можжевельника; жгло спины, ослепляло залитые грязным потом глаза.
— Четвертый день,— кто-то опять не выдержал.
— Может, последний.
— Кое для кого вчера был последний.
— Замолчите!
— Лучше от пули умереть, чем от жажды.
— За такие разговоры...
— А мне...
— Самолеты! Ребята, самолеты!
Трехмоторные бомбардировщики вынырнули из-за гор внезапно, и их давящий вой содрогнул воздух. У Людвикаса выскользнул из пальцев карандаш, и он схватил его, сжал изо всех сил и вывел каракулями: «1938, 17 июня, 12 час. 35 мин. Если погибну... Нет, нет... Еще не все... еще...» Торопливо сунул книжку в карман, и в этот миг мощной воздушной волной его швырнуло на камень; он машинально прикрыл руками голову. От рева самолетов и взрыва бомб дрожали горы, раскалывались утесы, все кругом окутали облака дыма и пыли. Словно вдруг прорвало вулкан и горловина кратера стала выплевывать камни, изрыгать лаву. Со стороны Эбро застучали пушки, и взрывы бомб и снарядов слились в один кромешный грохот. Неожиданно рев бомбардировщиков заглушил сильный стальной грохот истребителей, высоко в небе застучали пулеметы.
— Наши самолеты! Наши! — раздался звонкий голос командира взвода.
Людвикас поднял голову к небу. Он почувствовал в себе неукротимую силу, легко вскочил на утес, встал во весь рост, поднял над головой винтовку, словно знамя победы, и тут же вздрогнул, привстал на цыпочки, словно силясь оторваться от земли и взлететь... Винтовка лязгнула о камни, и за взрывом снаряда никто не расслышал этого звука.
«1938, август.
Третий месяц в госпитале в Барселоне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60