Под часовой стрелкой прочитала надпись: «Майе т 1188К». Что бы это могло значить? Буквы литовские, а что написано — бог знает. Наверняка это должен быть дорогой подарок, раз так непонятно называется. Когда председатель неожиданно замолк и стал рыться в своих бумажках, она встала, держа обеими руками будильник, и сказала: «Председатель, вот о чем я попрошу, вспомнила: из этих престарелых лошадей оставь мне одну. Или жалко? А это «маде» я могу вернуть. Мне бы лучше лошадь... Обещайте». Народ почему-то засмеялся, загомонил, а председатель попросил Матильду сесть и сказал только: «Списать, следовательно, уничтожить, а оставить в живых... не знаю, не знаю...» Матильда не забыла о своей просьбе, отправилась на другой день в контору и опять повторила ее. Мужчины долго ломали голову, как удовлетворить эту прихоть старухи. Наконец председатель нашел выход. «Будь что будет — покупай, Йотаутене. Составим акт продажи». Правление одобрило. Матильда за двадцать рублей (цена доброго петуха!) купила смирную кобылу, впустила ее в пустой хлев и, отправившись за сеном для нее, увидела, как на проселок свернул с чемоданчиком в руке долгожданный Людвикас.
Жизнь хорошая, думала Матильда, лаская взглядом костлявые руки сына с обломанными ногтями, его посеревшее, со впавшими щеками лицо, голубой шрам на
виске, вынесенный из Испании, залысины на лбу. С юных дней жизнь швыряла его, кидала по широкому свету и вот привела-таки домой, где он родился и сгрыз первую хлебную корочку. Жизнь хорошая, привела- таки. Ведь нету большего наказания для человека, как остаться без родного дома и никогда больше в него не вернуться. Презренно и старое гнездо, когда оно пусто и никому не нужно. Если бы и ты, Каролис, был здесь в этот час. И ты, Саулюс. Мать умилилась, подняла краешек передника к глазам. Людвикас глядел в окно — как разросся клен, да и тополя какие здоровенные, ведь они с отцом когда-то их сажали... А двор-то изъезжен, истоптан. Мать рассказала про конеферму и свою работу, показала будильник. «Это хорошо, мама,— сказал Людвикас,— но устала ты страшно».— «Нет, сын, ничуть не устала; без дела все равно бы не сидела...» Так они говорили долго, обо всем толковали, но все кружили вокруг да около, обходя самую тяжкую тему. Юлия сидела на кровати; когда заговаривали с ней, словом-другим отделывалась и только раскачивалась из стороны в сторону, а мать со страхом подумала: «Только бы не прорвало сноху... Только бы не...» И все-таки она не выдержала:
— Когда брат твой вернется, Каролис?
Людвикас провел руками по заросшему щетиной лицу.
— Хотел бы ответить, но не могу, не знаю.
— Кто знает? У кого спросить?
— Отбудет и вернется. Точно, вернется.
— Когда вернется?
— Ждать надо. Ничего больше не осталось — ждать.
— Ждать, — злобная ухмылка исказила лицо Юлии.— Почему тебя отпустили?
— Юлия! — Матильда встала и тут же опять присела.— Успокойся, Юлия.
— Почему отпустили? *— не отставала сноха.
— Видно, увидели, что не виноват.
— А чем виноват Каролис?
— Не виноват, но и виноват.
— Виноват?! — В один голос воскликнули мать и сноха.
Лоб Людвикаса усыпали бисеринки пота, и у Матильды мелькнула мысль: почему она терзает сына, едва успевшёго ступить в дом, но эту тут же вытеснила
главная мысль — Каролис-то, оказывается, виноват!
— Когда я за него тогда заступился, попробовал вытащить, то беспокоился о Каролисе не только как о брате. И как о человеке. Поэтому и теперь говорю о нем как о человеке — и не виноват, и виноват.
Юлия страдальчески усмехнулась, услышав эти непонятные слова, опустила голову и в отчаянии застонала. Мать зажала рукой рот.
«В другой раз поговорим, в другой...»
Говорили-то не раз, но о Каролисе старались не упоминать.
Уже распускались деревья, когда Людвикас, малость поправившись и окрепнув — хотя мать-то видела, что здоровье у него хуже некуда,— решил поехать в Каунас, и она отвезла его на беде до шоссе. Не может он, дескать, сидеть барином, пора подыскать какую-нибудь работенку.
— Если доведется встретить Саулюса, передай, что у него есть дом,— напомнила она, уже попрощавшись.
— Может, съезжу как-нибудь в Вильнюс и скажу,— пообещал Людвикас.
И снова она дома одна. Правда, и сноха Юлия, и девочки с ней. И еще ожидание.
Вернулось письмо, посланное Каролису. Вернулось, не застав Каролиса.
Вернулись еще два письма.
«Иначе бы жили, если бы все вместе»,— стонала вконец исхудавшая сноха, и ничуть не заботили ее ни Ал- дона, уже ставшая барышней и учившаяся в Пренае, в средней школе, ни Дануте, которая кончала начальную школу у них в деревне.
По-прежнему все на плечах Матильды. Но это непосильное бремя давило не только на плечи.
Собиралась мать долго, но однажды-таки собралась. В Каунасе попросила Людвикаса написать на листке адрес Саулюса (на всякий случай, мало ли когда может пригодиться) и, никому об этом не сказав, села в поезд. Впервые в жизни вот так ехала в грохочущем да постукивающем вагоне и глядела в окно на незнакомые поля, города. Ее охватил страх. «Господи, куда я денусь, как найду эту улицу да этот дом? Вернуться обратно? Вильнюс — это тебе не Лепалотас, не Пренай и даже не Кау
нас. Далекий чужой город, о котором столько рассказывал еще папаша Габрелюс. Таинственный, как в сказке. Но ведь папаша сам поговаривал: язык есть — дорогу найдешь. Ведь и там люди живут, только спроси — посоветуют да покажут. Неужто пропадешь в родном краю да среди своих»,— утешала она себя, сидя между двумя женщинами на короткой вагонной скамье.
На улицах уже горели фонари, когда она, сбившись с ног, нажала на ручку двери. Подъезд старого дома окутывал холодный полумрак. Дверь квартиры не открылась. Конечно, это тебе не деревня, хотя и там по вечерам люди двери запирают да окна занавешивают — как в те страшные годы, когда не знали, кто да когда притащится. Она подергала за ручку и услышала шум, музыку. Тогда постучала костяшками пальцев. Ведь точно "не заблудилась, в свете фонаря хорошо разглядела и название улицы и номер дома, да и шедшая навстречу женщина подтвердила: «Точно, точно, вон в окне свет горит». Почему же никто не открывает? Опять побарабанила, потом ударила кулаком.
— Кто-то к нам ломится, погляди,— незнакомый голос ошарашил Матильду; видать, в доме гости, а она тут рвется в дверь.
Дверь открылась, и молодой мужчина в выбившейся из брюк рубашке мотнул лохматой головой.
— Заблудилась, бабуся. Ауфвидерзейн! — ухмыльнулся и захлопнул дверь так, что загремело во всем подъезде.
Матильда растерялась, но тут же пришла в себя. Нет, она не отступится, не выспросив да не разузнав. Такую дорогу ехала, весь город пешком обошла, пока отыскала... Побарабанила. Немного погодя посильнее стукнула по двери.
— Совсем сдурела старуха.
— С лестницы ее спусти! Бродят тут всякие...
— Бабуся, давай по-хорошему, а то...
Матильда торопливо спросила:
— Саулюс Йотаута... Я Саулюса Йотауту ищу.
Дверь открылась шире, но парень, пошатнувшись,
загородил проход.
— Саулюса?.. А на что он тебе, бабуся? Никак пригласил позировать? — Захохотал, попятился и стукнул кулаком по двери в конце коридорчика: — Вы там еще живы? Саулюс, вылезай!
Матильда издали глядела на дверь, перед которой стоял парень.
— Саулюс, вылезай из постели, а то бабуся не станет ждать и погибнет твой гениальный замысел...
Скрипнул ключ, и из темноты появился взлохмаченный Саулюс.
Матильда вошла в коридорчик.
Саулюс поднял руку к глазам, встряхнул головой.
«Неужели это мой сын, о господи! — вдруг усомнилась мать.— Не лучше ли повернуться да уйти, ведь это точно он, Саулюс. Я не ошиблась, когда постучалась в эту дверь».
— Ты сейчас думаешь начинать ее портрет?..
Саулюс со злостью повернулся к приятелю.
— Перестань, Альбертас! Отойди.
— Ну и личность же ты.
— Хватит! — рявкнул Саулюс.
Дверь, из которой появился Саулюс, снова приоткрылась, из нее выглянула девушка и торопливо запахнула халат на голой груди.
— Саулюкас, не связывайся,— томно сказала она.
В дверях соседней комнаты, откуда доносилась музыка, стояли парень и девушка с сигаретами в зубах.
Саулюс развел руками, ссутулился, посмотрел на приятелей, на мать, опять на приятелей. Окруженный со всех сторон, он как бы звал на помощь. Казалось, вот- вот закричит: «Помогите мне!» Но тут же совладал с собой, выпрямился, засунул руки в карманы брюк.
— Это моя мать.
Тут же исчезла в дверях темной комнаты девушка, лица приятелей вытянулись. Первым спохватился весельчак, которого Саулюс назвал Альбертасом.
— О соле мио! Нежданная гостья, а я-то подумал... Пардон. Тысячу раз пардон. Пожалуйте в комнату, бабушка.
Не чуя себя, Матильда мимо Саулюса вошла в комнату.
— Да, я мать,— сказала спокойно, но почему-то не смогла произнести имя сына.
— Надо было заранее сообщить, бабушка.
— В незнакомом городе трудно.
— Позвонить могли. Или письмо...
— Устали, наверно?
— Мы тут немножко...
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Она слышала слова, но ей было все равно, кто их произносит, она даже глаз не подняла на беспокойно переминающихся приятелей Саулюса. Видела пустые бутылки на столе, пустые бутылки и стоптанные окурки на полу. На электроплитке у стены стояла алюминиевая кастрюля в потеках кофейной гущи. Воздух был спертый, душный, и мать, пройдя к окну, попробовала открыть его. Подскочил Альбертас:
— Пардон.
Голова кружилась, и мать прислонилась к подоконнику; ей стало страшно, что она упадет, именно сейчас упадет.
— Может, в мою комнату перебазируемся, ребята? — позвал Альбертас.— Тут пускай Саулюс с бабушкой.
Они гурьбой повалили в коридорчик, но еще долго за закрытой дверью был слышен галдеж и какие-то шорохи.
— Присаживайся, мама,— попросил Саулюс, а сам развалился на стуле.
Матильда долго глядела на сына, на его пьяное обрюзгшее лицо, трясущиеся губы. Потом сделала несколько шагов, широко размахнулась и ударила его по щеке. Саулюс вскочил, стиснул зубы.
Мать отшатнулась, задела ногой бутылку, и та со звоном покатилась по полу.
Саулюс уселся. После долгого молчания спросил:
— Зачем ты приехала?
Матильда сидела, положив руки на колени, поглаживая одной рукой другую; гладила их ласково, с чувством. Ведь больше некому их погладить. Да и им погладить некого.
— Думала, память о родном доме тебе привезу.
— Зря ездила в такую даль.
— Ты даже и во сне его не видишь?
— Хотел бы видеть.
— Как же ты жить будешь, если родной дом?..
— Проклятый дом,— швырнул он страшные слова, как в то лето, когда ушел из дому, даже не обернувшись.— Проклят он, лучше не думать.
Матильде хотелось бы вырвать, с корнями вырвать ненависть сына. Как же она разрослась, если за столько лет не затихла! А ведь он повторил слова папаши Габрелюса, сказанные перед уходом... Саулюс не слышал их, и она ему об этом не рассказывала, но почему так сходно звучат эти слова: «Проклятьем помечен этот дом...» Неужто ее горе и кровь Казимераса не смыли это проклятье? Неужто нужна жертва больше? Кто принесет ее? Саулюс? Господи, он только грубить умеет. Бутылками мостит свою дорогу.
— Твоя эта комната?
— Пока.
— А там? — показала она головой на стенку.
— Приятель живет, Альбертас. Это его квартира.
— Он один?
— Жена бросила. Все они такие.
— А эти другие?
— Кто?
— Те, что были?
— Не спрашивай, ведь ты не за этим приехала.
— Не за этим, да.
Через минуту спросила опять:
— Эти, что на стенах, ты рисовал?
Саулюс ухмыльнулся:
— Не нравятся? Не ищи, Лепалотаса не найдешь! — отрубил словно топором, видно вспомнив разговор у богомолки в Пренае той страшной ночью.
— Лепалотас есть, сынок,— ответила Матильда.— Раз уж ты так нехорошо говоришь, скажу тебе вот что: тебя, может, и не останется, а Лепалотас будет, как был.
— Смешно мне, ха-ха-ха!..
— Грустный смех пьяного.
— Это и хотела ты мне сказать, мама? В такую даль ехала — и только ради этого?
Мать встала с продавленного дивана, постояла и, обойдя сына, широко развалившегося на стуле посреди комнаты, шагнула к двери.
— Я тебя не выгоняю, мама...
Она ничего не ответила, только еще раз поглядела из коридорчика на Саулюса.
...Те, кто ждал той ночью поезд в Ригу или Ленинград, в Симферополь или Минск, могли заметить в зале ожидания вокзала прижавшуюся к холодной цементной колонне старую женщину в надвинутом на глаза платке.
— Умер кто?
— Вещички свистнули? Бывает.
— Деньги вытащили? Много ли надо на билет?
Спрашивал и один, и другой, и третий, но она только
качала головой, не поднимая глаз.
Той ночью она не просто вспоминала прожитое, не слезы проливала, а на окровавленных коленях прошла свою голгофу.
Матильда умирать будет, не забудет, как папаша Габрелюс в унылые зимние вечера под потрескивание лучины читал вслух небольшую книжицу о портняжке Юзе, который оставил родителей да канул будто в воду, но вот однажды въехал во двор на справной телеге, запряженной гнедыми лошадьми, да с ядреной бабой под боком... Не так ли и Саулюс?.. Правда, не на телеге он въехал во двор — на легковушке небесного цвета бесшумно вкатил и остановился под кленом, в тенечке. Матильда как раз кормила на тропе цыплят и отгоняла старых кур, чтоб не клевали малышей. Теперь уже не помнит, подумала или нет, что кто-то бы мог приехать, но уж точно не чуяла, что хлопнет дверца и появится Саулюс. Сердце ее всегда все предсказывало так точно, что потом страшно становилось от вещих предчувствий, однако на сей раз оно было спокойно. И вчера, и сегодня тени предчувствия не было. Господи, неужто она не ждала? Или так устала ждать, что и не ждала?..
Из другой дверцы живо выскочила молодая женщина, встряхнула пышной прической. Матильда все еще стояла, протянув руку над стайкой цыплят, и, хотя в горсти не оставалось ни крупинки, шевелила пальцами, будто сыпала не переставая, а глаза ее перескакивали с сына на эту женщину, с женщины на сына. Поняла все, с первого взгляда поняла, и зря Саулюс объяснил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60