Почему они все стоят вот так раскорячившись? И Отто Винклер когда-то, и тот немец, который выстрелил в отца... Они хотят доказать, что стоят на своей земле, и хотят потому, наверное, что стоят они на ней непрочно.
— Я спрашиваю — твое? — прошипел Густас.
— Не знаю.
— Чья это земля?
Каролис понял: если ответит, что земля его, Густас взбесится.
— Чья это земля, спрашиваю? — Слюна Густаса брызнула Каролису в лицо.
— Государства...
Каролис моргнуть не успел, как удар в челюсть отбросил его назад. На секунду потемнело в глазах, и он едва не упал. Устояв на ногах, стиснул кулаки и еле сдержался, чтобы не накинуться на Густаса. Рядом с ним стояли двое, а третий поодаль держал в руке винтовку.
— Большевикам землю подарил, да?
Каролис молчал.
— Отвечай, если спрашиваю! Большевикам?! Чья это земля?
Каролис стиснул зубы, напрягся всем телом, но новый удар был настолько силен, что он, упав на колени, уперся руками в землю. «Чья же она, эта земля?» — пронеслось, словно эхо. Подождал, пока минует слабость, и медленно встал.
— Чья это земля?
Каролис почувствовал, что рот полон, нет, не слюной, с уголка губ катится теплая капля.
— Чья это земля?
Он молчал.
Густас отошел на несколько шагов в сторону.
— Сегодня не отвечаешь, в другой раз ответишь. А теперь — ничего не видел и не знаешь. И ни слова никому, что мы тебя проведали!
Они удалились по полю в сторону Швянтупе. Прибрежные кусты окутал туман, незаметно успела сгуститься темнота.
Каролис, словно окаменев, глядел в землю.
Во дворе подошел к корыту, из которого недавно поил лошадей, зачерпнул пригоршнями холодной воды.
На веранде все еще стояла мать.
Весна выдалась холодной и слякотной. В ложбинках мокла подросшая рожь — надо бы спустить воду, да некому прорыть канавки. Заросло пыреем не засеянное смесью поле. Опоздали с посадкой картофеля. Накопилось столько работ, что Каролис опустил руки; шел, не помня, куда идет, делал, сам не зная, что делает. И если бы не постоянное понукание матери, все могло худо кончиться и неизвестно, что принесла бы осень. Пока человек жив, надо работать, говорила мать и первой вставала, последней ложилась. Но и сна спокойного не было. Тот тут, то там хлопали выстрелы, стрекотали автоматы, ночное небо освещали пожары. По дороге через Лепалотас нередко громыхали похоронные телеги, слышался жалобный плач. Что настал вечер — это ты знал, а дождешься ли утра — не был уверен. Но жить надо было. И детей надо было пускать в школу.
— Не будет же так тянуться вечно,— вздыхала мать.— Придут и другие деньки.
Ее бабья вера рассеивала угрюмость этих дней.
Старые часы отсчитывали секунды, минуты, часы, тянулись дни, похожие друг на друга и ох какие непохожие. Какие еще денечки ждали впереди! Наступит девятнадцатое августа, которое позднее жители Лепалотаса будут отмечать как день рождения их новой жизни. А тогда, поздним вечером, Каролис возвращался домой через всю деревню, не видя под ногами дороги. Мало сказать — будто землю продал. И не скажешь даже, что отца-мать похоронил. Шел, потеряв последнюю надежду. То чувствовал, что в спину упирается дуло винтовки, то шею затягивала петля. И слышал вопрос: «Чья это земля?» И снова вопрос... Не вопрос, а обвинение, смертный приговор: «Продал ты землю!» Каролис землю передал в колхоз. Правда, посоветовавшись со своими. Жена Юлия только плечами пожала: «Как тебе кажется, по своему разумению делай...» Она всегда так, и Каролис предпочитал советоваться с матерью. Мать вспомнила разговоры с Людвикасом, вспомнила отца Казимераса и папашу Габрелюса и, словно созвав их всех на совет, прикидывала так и
сяк. «Что делать, мама, если припрет?» —- Каролис ждал прямого ответа. «Делай так, как сделал бы твой отец...» — «Выходит, записываться?» — «Записывайся...» И после долгих речей в душном классе школы подписался. Еще чьи-то дрожащие руки выводили подпись, но Каролис все видел как в тумане и ждал только, чтоб побыстрей отпустили домой. Долго ждал, облоко- тясь на колени, слыша сердитые речи, слова сомненйя и надежды. Когда в классе остались лишь подавшие заявления, Каролис оглянулся: половина школьных парт была занята людьми; человек из волости, тщедушного сложения, тощий и осипший от речей, начал новый разговор и повел его издалека, вспомнил о жизни многих крестьян Лепалотаса, потом завел речь об Йотаутах. Каролис ссутулился, прижался лбом к парте, залитой чернилами, и слушал слова об отце Казимерасе, «павшем от звериной руки фашиста», о брате Людвикасе, «в Испании защищавшем дело коммунизма и сейчас занимающем ответственный пост...».
— Еще напомню, товарищи: все трое Йотауты — отец и два его сына, Людвикас и Каролис, как вам известно, в то кровавое время активно участвовали в крестьянской стачке.— Голос человека слишком уж гремел в полупустом классе.— Итак, товарищи, первая ваша задача — выбрать свою власть, то есть председателя вновь созданной сельскохозяйственной артели. Кого предлагаете?
Никто даже ногами не завозил по заплеванному и затоптанному полу. Кто-то попробовал вздохнуть, но тут же затаил дыхание.
— Кого предлагаете в председатели?
Опять никто не ответил.
— Я вам говорил о семье Йотауты. Среди нас присутствует Каролис Йотаута, подписавшийся одним из первых... Предлагайте, товарищи...
Сидевшие в душном зале словно сговорились...
Домой Каролис шел не разбирая дороги.
Было уже поздно, и Юлия с детьми спала. «Как хорошо женщине, что может заснуть и так дождаться утра»,— подумал Каролис. Он сидел в потемках. Лампу зажигать не стал. От ужина отказался, хотя мать и предлагала. Почему она ни о чем не спрашивает, почему молчит? Неужели что-нибудь чувствует?
Спать совсем не хотелось.
— Председателем поставили,— наконец сказал Каролис, оглянулся на мать, но в темноте не увидел ни ее глаз, ни лица.
Не скрипнула даже лавка, на которой сидела мать.
Каролис хотел рассказать, как он сопротивлялся, когда человек из волости предложил выбрать его председателем; сказал, что не сможет, не сумеет, а потом повторял: «Не буду, не буду», но человек из волости велел поднять руки, и все молча подняли..
— Почему молчишь, мама?! — крикнул, давясь словами.— Председателем поставили, говорю!
В темноте мелькнули белые руки матери — они поднялись, будто два голубя, и опустились на стол, рядом с караваем хлеба.
— Раз уж так, сын, придется жить жизнью всей деревни.
На Каролиса навалились такие заботы, которые раньше ему и не снились. Часто вызывали в волость. Заложив возок, он ехал: утром туда, вечером обратно. Вернувшись с одуревшей от наказов головой, уже наутро шел с хутора на хутор, из избы в избу, и на него лаяли собаки, его провожали злые взгляды. Никто не торопился отдавать в общие хлев скотину, свозить инвентарь или семена в один амбар. Каролис видел, что деревня стала считать его чужим; одни при виде его сворачивали с дороги, другие, весело рассказывавшие что- то соседу, замолкали. «Будто я виноват в чем-то,— угрызался Каролис.— Сами знают, что я не хотел, сами руки поднимали да голосовали. Не меня, так другого бы выбрали, другой бы порядок наводил. А ведь порядок должен быть. Раз уж подписались, то давайте делать так, как велят. Может, оно и к лучшему, увидим. Как в волости поговорят, то все чудесно, во сне такого не приснится...»
Возок катил по ухабам медленно, лошадь лениво шлепала по грязи. Моросил дождь, зябли руки. Еще на шоссе стало смеркаться, а теперь, когда близок стал Лепалотас, вдалеке замигали огоньки изб. После целого дня, проведенного в накуренной волостной комнате, у него теперь глаза слипались от дремоты.
— Тпру!
Каролис продрал глаза. Какой-то человек схватил лошадь под уздцы, и та остановилась. С обеих сторон возка стояли еще двое.
— Кто едет? — пронзил Каролиса злобный голос Густаса.
— Из Лепалотаса...
— Хо, товарищ председатель! Не ошиблись.
«Конец,— мелькнуло у Каролиса.— И месяца не прошло, как похоронили председателя в Мачюнае. Тоже вот так подстерегли. Теперь тебя закопают. Тот же самый, тощий, человек из волости скажет красивые слова о тебе и всех твоих родственниках... Прыгать из возка да в кусты? Поздно... Все... уже все...»
— Подвезешь нас,— сказал Густас.— Садитесь, парни.
Он уселся рядом с Каролисом, другие двое устроились на задке. Лошадь тащилась с трудом. Все молчали.
— Куда ехать-то? — у развилки спросил Каролис.
— Домой.
У Густаса на коленях лежал автомат. Каролис подумал, резким движением мог бы вырвать автомат. Но что он с ним будет делать? Вместо палки... А эти двое за спиной...
Лепалотас рано закрывал двери, занавешивал окна со стороны дороги, и только собаки, привычные к дневным и ночным гостям, вяло тявкали то тут, то там.
Все вошли в избу. Непрошеные гости велели приготовить ужин.
Каролис посмотрел на девочек, расширенными от страха глазенками смотрящих с кровати, на жену Юлию с мучительно перекошенным лицом, которая не смогла даже встать со стула и помочь матери. Мать неторопливо принесла отварного мяса, оставшегося от завтрака, кусок копченого сала, который собиралась завтра положить в чугун.
— Молока попьете? — спросила спокойно, нарезая сало.
— Водку ставь! — приказал Густас.
— Нету,— ответил Каролис.
— Нерадушно принимаешь, Йотаута.
— Не ждал.
— Мы приходим, когда нас не ждут. Ищи водку!
— Правда, нету.
— Хо, председатель нищих.
Мужчина с упавшей на воротник гривой (тот самый, что был той весной!) извлек из-под полы бутылку, поставил на стол и усмехнулся;
— Что ж, тогда мы угостим председателя.
У Каролиса пробегал по спине холодок, когда они величали его председателем, цедили это слово сквозь зубы, злобно и желчно.
Ели, пили. Молчали.
— Значит, продал ты землю, Йотаута! — наконец вытер ладонью потрескавшиеся губы Густас.— Продал большевикам!
— Большая половина деревни подписалась.
— Чья это земля? — снова вопрос с той встречи, на сей раз сопровождаемый ударом кулака по столу.
— Густас, побойся бога! — шагнула к столу мать — высокая и прямая, словно судия всего этого страшного мира.
— Не встревай, баба!
— Густас, ты шальной, как и твой отец, но ведь и ты можешь быть неправ.
— Прочь! — взревел Густас, гривастый подскочил к матери и ждал указаний.
— Мама, помолчи,— попросил Каролис.
Заплакали на кровати девочки, застонала Юлия.
— Я смерти не боюсь, Густас, а правду должна сказать: хоть ты и старый уже человек, но страшный!
Гривастый толкнул мать, и она ударилась о стену, Каролис вскочил, но Густас ударил его прикладом автомата по голове. Каролис пошатнулся, рухнул на лавку, заскулил в отчаянии.
— Это моя земля и мои постройки! — прокричал Густас, поводя дулом автомата от Каролиса к матери и обратно.
Каролис облокотился на стол, мать тяжело дышала у стены. Девочки вопили, Юлия всхлипывала.
— Мы еще поговорим! — пообещал Густас.— А ты, председатель, слишком не старайся. И ни слова о нас!
Ушли в ночь.
— И зачем ты взялся Каролис, зачем эту беду на себя взвалил? Погубишь нас, детей погубишь,— всхлипывала, причитала Юлия, обняв подушку.
Каролис поднял голову, скрипнул зубами.
Появившись через три дня, народные защитники застали Каролиса в избе — он сидел за столом и тупо глядел себе под ноги. Предстояла большая работа по созданию фермы.
Однажды вечером мать заметила, что Каролис принес из дровяного сарая топор и поставил в сенях у двери. Еще несколько вечеров он ставил топор на то же место, а потом покачал головой, печально поглядев на дочек, на мать и Юлию. За что их-то должны убивать, подумал Каролис и отнес топор обратно в сарай, с размаху яростно всадил в дубовую колоду.
Густас постучался посреди зимы. Долго стучался, Каролис сам открыл дверь, впустил. Когда велели одеться, повиновался, вышел во двор. Густас спрашивал, какие новости в деревне, издевался над колхозом, а потом спросил, в каком месте Каролис желает быть застреленным.
— Выбирай, Йотаута, выполним твою просьбу. А может, тебе лучше понравится, если тебя повесим, а? Большевики памятник поставят, станешь у них героем.
Это не ледяной ветер сковал мысли Каролиса — он думал, что и впрямь было бы лучше, если бы все сразу кончилось. Девочек вот жалко, маленькие еще, и мать. О Юлии не вспомнил, хотя она все время была где-то рядом, такая незаметная.
— Или ты предпочитаешь, Йотаута, чтоб тебе ниже спины теркой прошлись? Или чтобы пятиконечную прожарили бы? Лучше всего на лбу, а? Есть у нас такая штучка, вот, полюбуйся. Хорошенько раскалишь ее, потом ко лбу прижмешь, и клеймо готово.
Его гнали по сугробам, заставляли бежать, останавливаться, возвращаться, на опушке леса вручили веревку и велели самому надеть петлю; наконец приказали идти домой, но едва он сделал несколько шагов, как сухо лязгнул затвор винтовки. Каролис остановился. «Иди и не оборачивайся!» Он брел по снегу, чувствуя нацеленную в спину винтовку, и ждал выстрела.
Каролис не раз просил в волости, чтоб его сняли с председателей. «У нас нет права, мог бы сам знать,— ответили ему.— Колхозники тебя выбрали, тебе доверяют».— «Боюсь, застрелят...»—признался Каролис, но, почувствовав, что у него хотят что-то выведать, прикусил язык и не обмолвился о посещениях Густаса. «Что будет, если все так начнут думать? Думаешь, нам-то сладко? Сколько наших людей гибнет! За что? Чтоб вы жили в тепле и безопасности, товарищ Йотаута». Каролис не жил ни в тепле, ни в безопасности. Ночевал на гумне, иногда на чердаке хлева, по вечерам старался
никуда не ходить и не ездить, но знал: однажды подстерегут его. Правда, теплилась надежда — столько их уже перебили, даже на полях Лепалотаса не одного уложили, неужели Густас вечен, неужели долго его будет обходить пуля?
Густас играл со смертью. Бабы рассказывали, как однажды он убежал из окруженного дома; все погибли, а его даже не задело. Рассказывали, как однажды хотели его споить, усыпить и выдать, но он вовремя спохватился и перебил всю семью новоселов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60