Саулюс издали узнал приближающийся Биарриц, в котором три часа назад они останавливались; Беата снова напомнила, что город основал Наполеон III, у которого была жена испанка... Саулюс молчал, а его спутник ленинградец Леонид Васильевич, сидевший сзади, хлопнул его по плечу: о чем она говорит? Саулюс пересказал в нескольких словах. Беата кивнула на роскошные виллы у подножия горы:
— Здесь можно чудесно провести время. Днем пляж, купанье в бассейне с морской водой на вилле, вечером казино. Мы с Робертом любили...
— У него был толстый бумажник, верно?
— Роберт умел жить. Конечно, вам из России...
— Я — из Вильнюса. Из Литвы.
— Вам, оттуда, нелегко понять. Человек нуждается в смене эмоций. Ведь Роберт был художником, кинорежиссером...
— О чем она? — снова спросил Леонид Васильевич.
— Ее муж был кинорежиссером,— Саулюс обернулся и увидел, что второй его спутник, Нурахмет, преспокойно спит, прислонясь головой к стеклу дверцы.
— Про мужа она уже рассказывала,—напомнил Леонид Васильевич.
— Видно, не может забыть,— ответил Саулюс.
Беата не правила своим «рено», а словно играла им,
кончиками пальцев едва касаясь руля. Автомобиль летел с тихим гудением; взвизгнув на повороте тормозами, кренился набок, и у Саулюса по спине пробегал холодок.
— Роберт наверняка любил скорость.
— Когда-то он был гонщиком.
— А если бы вы тогда вместе ехали?
— Вместе бы нас и похоронили.
— Тебе повезло, Беата.
— Конечно, я получила страховку,— она рассмеялась и, не сбавляя скорости, достала из сумочки пачку сигарет.
— Я не это хотел сказать,— оправдался Саулюс и зажег спичку.
— Понимаю,— ответила она спокойно, выпустив дым в открытое оконце.— Это было три года назад, но я не люблю прошлое. Мы каждый день летим, летим, и нам некогда оглядываться назад. Да и не стоит, дорогой.
Последние слова Беата сказала наставительно, тоном человека, больше видевшего в жизни и лучше все понимающего, но мягко, стараясь не обидеть.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич.
— Все еще о муже говорит.
— Нет, это вы, Саулюс Казимирович, начинаете романчик... Вижу, чувствую,— захихикал за спиной добродушный и немного наивный Леонид Васильевич.
Нурахмет, словно соглашаясь с ним, всхрапнул во сне и зачмокал пухлыми губами.
— Не надо оглядываться на прошлое,— со значением повторила Беата и встряхнула головой, словно отгоняя ненужные воспоминания.
Мышцы Саулюса напряглись, ему стало тесно на сиденье.
— Почему ты предложила поехать в горы?
— Пиренеи!.. Думала, они тебе понравятся. Всем вам понравятся, думала.
— Ты ничего не знаешь, Беата. Ты ничего не знаешь. Но тебя ведь не интересует прошлое, и у меня нет охоты рассказывать.
Беата не расспрашивала его. Она была умная женщина. Саулюс так подумал о ней сразу же, едва они познакомились. Между прочим, пути их могли тут же разойтись — в холле гостиницы было много художников, съехавшихся из разных стран, и хозяева чувствовали, что обязаны хоть словом переброситься с гостями,— но едва Саулюс обмолвился, что он из Вильнюса, Беата воскликнула, будто встретив старого знакомого: «Вильнюс! Вильно! Не она — отец Беаты родился в Вильнюсе, даже несколько лет работал там юристом, а потом с семьей перебрался в Варшаву. Часто вспоминал Вильнюс — Беата слышала о нем ребенком. Отца, правда, нет в живых. Во время оккупации фашисты увезли в Маутхаузен... Но это было давно... страшно... лучше не вспоминать.
Ни о чем не надо вспоминать, лучше глядеть в окно на бегущую ленту дороги, на заводы, вонзившие в небо черные трубы, на старика в одной сорочке, машущего косой... словно там, далеко-далеко, над речушкой Швянтупе, по которой он, Саулюс, бродил босиком, в деревне Лепалотас... Лучше не думать, не вспоминать...
За мостом через Адур Беата сбавила скорость и свернула к мотелю.
— Отдохнем,— сказала она и легко выпрыгнула, захлопывая дверцу. Подошел парень в оранжевом переднике и ковбойской шляпе, Беата что-то сказала ему, парень кивнул и, молодцевато повернувшись, приподнял капот двигателя...
Они уселись на террасе за зеленым пластиковым столиком. Было пусто и тихо. Вдали простиралась сливающаяся с небом Атлантика, холодная, угрюмая, грозная. Белело озаренное солнцем судно; непонятно — стоит это судно на месте или движется.
Когда подали кока-колу со льдом, Леонид Васильевич взял Саулюса за локоть:
— Спроси госпожу художницу,— он не был уверен, что «госпожа художница» все-таки не понимает его,— какие проблемы сейчас волнуют художественную общественность Франции.
Леонид Васильевич был искусствоведом и, не теряя времени, решил взять быка за рога. Саулюс криво усмехнулся, Леонид Васильевич заметил это.
— Саулюс Казимирович, мы сюда приехали не просто так... не красивыми глазами любоваться.
Беата, услышав вопрос, рассмеялась:
1 Литва, моя родина... (польск.)
— Проблемы? Я не знаю. Наверно, завтра на симпозиуме услышите.
— Я, может, слишком общо сформулировал вопрос,— не отставал Леонид Васильевич.— Вас как художницу что волнует?
— Меня? Что волнует? Разве это кого-нибудь интересует?
— Ну конечно, интересует.
— Что меня волнует? — словно сама у себя спросила Беата; было видно, что она не привыкла отвечать на такие вопросы, а может, и вообще не задумывалась об этом, как не думают о хлебе, если вдоволь на столе.— О! — оживилась она.— Как вы отнесетесь к моим работам на выставке, волнует...
Все рассмеялись, только молчаливый Нурахмет вяло дернул губой: «Чего от нее ждать...»
Леонид Васильевич, решив, по-видимому, что серьезный разговор не получится, похвалил кока-колу.
Вскоре «рено» снова мчался на восток. Все молчали до самого Бордо, в который въехали уже на закате.
После ужина Саулюс отказался идти в город: устал, да и хотелось побыть одному. Комната дышала зноем. Он открыл балконную дверь и, упав на мягкую кровать, слушал гул улицы и унылый звон в ушах.
— Я хочу домой.
Он приподнялся на локте, вслушался. Сердце колотилось отчаянно. Саулюс медленно повалился на спину и уставился в белый потолок, но увидел опять Пиренеи, залитую солнцем испанскую землю, солдата, лежащего с винтовкой в руках,— у пыльной дороги под Сарагосой или среди раскаленных камней Арагона... Эта картина долго стояла перед глазами. Потом он поднялся, потоптался в дверях балкона. С вечерней прохладой в номер хлынул гул города, словно грохот огромных жерновов, и эти резкие, скрежещущие звуки проникали в мозг. Почудилось, что это катят окованные железом колеса истории, громыхают по вымощенной черепами дороге, лязгают по лужам крови. Саулюс зажмурился. Чувствовал, что больше не выдержит один: нужен человек, который бы выслушал его. Сейчас, в этот вечер, в эту минуту...
Саулюс поднял телефонную трубку, набрал номер. Поначалу сам не понимал, что говорит, что ему отвечают; осознав это, раздраженно и прямо сказал:
— Хочу тебя видеть, Беата. Сейчас!
И повесил трубку. В голове все еще стоял звон.
Лифт поднял его на семнадцатый этаж. Постучавшись, он услышал голос Беаты, приглашающий войти. Дверь была не заперта. Саулюс вошел и растерялся, спохватившись, что он без пиджака, в расстегнутой сорочке. Хотел извиниться, но ведь и Беата встретила его в вечернем цветастом халате, в китайских вышитых серебром шлепанцах — она причесывалась перед зеркалом. Видно, только что из ванны, лицо казалось усталым, под глазами мешки, морщины на шее стали глубже. Женщине за сорок (в начале войны ей было семь, сама говорила,— вспомнил Саулюс), но днем косметика омолаживала ее необычайно.
— Мне кажется, что мы старые знакомые, Беата.
— Уже несколько дней, да.
— Нет, нет, нашему знакомству по крайней мере лет пять, а то и десять — не знаю. Иначе ты не повезла бы меня в горы.
— О! — Беата кокетливо откинула голову и пригласила его сесть, но Саулюс смотрел затуманенным взглядом... Может, не на Беату даже, просто на женщину, которая выслушает, поймет и поможет в этот час, когда он так нуждается в добром слове... нуждается в ком-то... или в чем-то...
— Нет, нет, Беата, мы с тобой старые знакомые.
— Ты всегда так начинаешь? — с веселым хохотом оборвала его Беата.
Смех показался Саулюсу беспощадным. Он помолчал, нащупал пуговицу на воротничке, почему-то попробовал застегнуть, но пальцы не повиновались.
— Я хотел тебе, Беата, рассказать...— он снова помолчал.— Для меня Пиренеи не просто горы, не экзотика. Они мне напомнили... Когда я почувствовал под своими ногами Пиренеи, когда передо мной открылись испанские поля и дома над рекой, во мне словно что-то пробудилось, проснулось вдруг, расправилось, разрывая грудь... Я не говорил тебе — там мой брат Людвикас сражался за Республику. Там, за Пиренеями, в Испании..'.
— Выпьешь чего-нибудь? — спросила Беата.
Она открыла холодильник, вынула бутылку розового вина, поставила на столик два высоких бокала.
— Если бы они победили, если бы задушили фашизм... если бы во всей Европе не позволили фашизму... Ты понимаешь, Беата, твой отец был бы сейчас жив.
— Я не разбираюсь в политике.
Беата уселась на мягкий валик кресла, закинула ногу на ногу. Распахнувшиеся полы халата обнажили по-девичьи стройные ноги.
— Сколько их погибло там, за Пиренеями, Беата. И мой брат там... И вот сегодня в горах я вдруг услышал: «Я хочу домой...» Чей это был голос? Мой? Или моего брата?
— Похвально, что ты хочешь стать новым Христом, готовым умереть за грехи всего мира на кресте. Но должна предупредить тебя — это не оригинально.
Саулюс растерялся, посмотрел на женщину: она ли это? Это с ней он провел весь день?
— О, да! — сквозь его сжатые губы прорвался смех.— Куда оригинальнее было уничтожить в Маутхаузене тридцать тысяч поляков. Которым в этом строю был твой отец?
Беата ответила спокойно:
— Будь добр, Саулюс, наполни бокалы. И сядь.
— Ты никогда, Беата, не была на могиле отца?
— Пусть спит спокойно...
— И все-таки, если ты когда-нибудь попадешь туда, узнаешь одну простенькую историю. За колючей проволокой концлагеря в лесу росла малина. Однажды гестаповцы предложили: кто желает пойти по ягоды? Немало таких нашлось. Их выпустили. А там ждали пулеметы. Может, и твой отец тогда?..
— Я уже говорила: пусть спит спокойно.
— Нет никакого спокойствия, Беата!
— Выпьем лучше за всех святых и за тебя.
— И за твоего отца!
— Зачеркнем прошлое.
— И за твоего Роберта, погибшего в автоаварии!
Ноги Саулюса подгибались в коленях, по лбу градом
катил пот.
— Прости, Беата.— Капля пота застряла между его губами.— Я забыл, зачем к тебе пришел. Вдруг забыл.
Позднее Саулюс не мог вспомнить, как он вернулся в свой номер, только смутно мерещилось, что в коридоре встретил возвращающихся из города товарищей, и Леонид Васильевич, прищурив один глаз, по-отечески погрозил ему пальцем.
\ ' ) 1 Зг
Утром, перед открытием симпозиума (он должен был начаться в одиннадцать, а было только пятнадцать минут десятого), все пошли на выставку современного искусства. Увидев Беату, Саулюс кивнул ей издали, она ответила кивком и продолжала разговаривать с очкастым мужчиной в потертом овчинном жилете, из-под которого выглядывала голая грудь. И все-таки в зале она первой подошла и беззаботно сказала:
— Как уже говорила вчера, меня интересует ваше мнение о моих работах.
Саулюс подумал, что Беата к нему одному обратилась на «вы», но, приподняв голову, увидел рядом Леонида Васильевича и Нурахмета.
— Любопытно, любопытно,— за всех ответил Леонид Васильевич, снова потер ладони и вполголоса шепнул Саулюсу на ухо: — Ни на что я не надеюсь, все уже ясно. Осмотрелся и могу смело сказать: плохо дело, Саулюс Казимирович. Куда они идут? Скажите, куда они идут? Почему они издеваются над человеком? Боже мой, боже мой,— он остановился перед большим холстом, заляпанным густой мрачной краской, наклонился над табличкой: «Гибель Помпеи». Попятившись, снова всмотрелся, печально покачал головой, усмехнулся: — Но это же осенняя дорога. Слякоть!
Беате не пришлось этого переводить, она поняла и, словно гид, объяснила:
— Это сугубо личное отношение художника к воображаемой действительности, переданное контрастным сочетанием красок. Не надо требовать от искусства того, что можно увидеть в окно автомобиля.
— Что она сказала? — полюбопытствовал Леонид Васильевич. В это время внимание всех привлекли люди, столпившиеся у входа в соседний зад.— Там что-то... надо посмотреть, товарищи.
В толпе стояли двое: первый, мужчина с крупным костистым лицом, говорил медленно, сипло, второй, молодой парень ростом не менее двух метров, тонким женским голосом переводил его слова. Было тихо, все слушали, вытягивая шеи, стараясь увидеть говорящих.
— На картинах я изображал трагедию своего народа. Они арестовали меня, заключили в тюрьму и пытали. Требовали, чтобы я изменил революции. Я сделал из своих волос кисть и кровью рисовал на стенах одиночки.
Слова на двух языках гудели под сводами высоких залов.
— Тогда они...-?— говоривший замолчал, перевел дух.— Тогда они отрубили мне пальцы на правой руке.
Человек поднял руку, взмахнул обрубком — Саулюсу показалось, что это сгусток крови.
— Я, художник Мигель Габес из несчастного Чили, картины пишу левой рукой. Левая рука ближе к сердцу, а сердце никто не заставит молчать.
Мигель Габес левой рукой повернул к людям обрамленный холст: мать, упавшая на колени перед мертвым сыном; темно-красный фон и мать в черном... Приподнял другую картину: колючая проволока, бараки концлагеря и страшные глаза ребенка, спрашивающие и* ищущие правды детские глаза.
— Жестоко,— поежилась элегантная женщина, вцепившаяся в локоть бородача.
— Примитивно,— сказал кто-то вполголоса.
Посетители выставки, художники медленно расходились — спектакль кончился, больше ждать было нечего.
Мигель Габес откинул голову: повернутое в профиль, его лицо напомнило Саулюсу «Победителя» Микеланджело, гордого, пышущего силой и упорством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60