..— Оглядевшись, подзывает официантку: — Красавица! Коньяку по одной. И кофе. Все.— И снова нервно шипит: — Плевать!..
— Смешно было бы раскиснуть. Ты не из таких, Вацловас. А вот Саулюс пробился. Ведь это не пустые слова критиков, что метафора его линий улавливает вечные истины и зачаровывает зрителя — берет за душу, волнует, заставляет задуматься. Браво, Саулюкас!
— Не стоит меня короновать, Альбертас.
— Я чистую правду говорю.
— Хватит об этом.
Альбертас вдруг из голубых высей опускается на грешную землю.
— А все-таки, может, пригласим этих кукушек, а?
— К черту их!..— бросает Йонелюнас, в раздражении скрипнув зубами.
Саулюс неспокойно оглядывается, не слышит ли их кто. Его взгляд снова наталкивается на прищур глаз Инезы. За этими глазами однажды как-то он побежал, как ласковый теленок. Пьян был в дымину. Стало худо, через подворотню нырнул во двор, а там вдруг заблудился, оказался на соседней улице. Мало ли дурили когда-то. С Альбертасом, с Вацловасом; Вацловаса, правда, расшевелить не просто, но если уж заведется, то... Не легко ему, понятно: через год стукнет пятьдесят. Когда Саулюс кончал институт, Вацловас работал художественным редактором иллюстрированного журнала. Тогда и завязалось их знакомство, перешедшее потом в дружбу. «Эта редакторская работа меня засушила»,— позднее жаловался он не раз, хотя вообще-то не слишком любил распространяться о себе и своей работе, Пьет вечер, другой, а потом исчезает, запирается — не дозвонишься, а если зайдешь, тоже частенько не достучишься. Писал терпеливо, медленно и много. Разочаровавшись в себе и в жизни, торчал в четырех стенах, утопал в сигаретном дыму или целыми днями валялся на кушетке, глядя в потолок. Однажды Саулюсу позвонила жена Вацловаса — тишайшая, смирнейшая, преданная мужу женщина не выдержала: приди, мол, поговори с ним. Бросив все, Саулюс поймал такси и вскоре оказался на улице Ужупио. Вацловас валялся на кушетке — зарос щетиной, глаза запали, остекленели. В углу на мольберте — подрамник с изрезанным ножом холстом — что-то писал, наверно. На полу — картонки и огромные листы, засохшие кисти, кучки пепла и окурки. Вацловас отмалчивался, а когда Саулюс позвал его прогуляться по улицам, только головой мотнул. Наконец вполголоса спросил глухо: «Зачем пожаловал? Полюбоваться?» И еще через минуту сказал: «Она же была рядом... Совсем уже рядом, думал, схвачу, а ты вот...» Кто была эта она, Вацловас не объяснил. Идея фикс? Порожденная одиночеством мысль, мелькнувшее в голове видение? Из огромного множества картин, прислоненных к стене, Саулюс выбрал одну, потом другую. Некоторые композиции он видел на персональной выставке. Пейзаж старой деревни — от него веет грустью и спокойствием, сюжет с мелиораторами, наверное написанный недавно. «Тебе не кажется, Вацловас, что ты, взявшись за работу, тут же пугаешься? Тебя охватывает страх и неуверенность».— «Разве это заметно?» — повернул голову Вацловас. «Да, Вацловас, заметно. Возьмет и дрогнет твоя рука, погаснет мысль. Словно у тебя чугунные гири на ногах, не дают оторваться от земли,— говорил Саулюс, неизвестно почему лишь теперь высказывая то, что давно думал.— Но вот взять твою «Теплоту». Уже сколько лет прошло, а я и сейчас вижу, чувствую... Там ты творец мира. Господь!..» Позднее Саулюс с горечью вспоминал, как легко наставлять другого, утешать неживыми словами, но тогда он ведь и впрямь говорил искренне. Вацловас опустил ноги с кушетки, с трудом встал. «Если бы я мог себя понять, Саулюс,— пожаловался, как ребенок, виновато глядя на друга.— Кто взвалил на меня этот крест? Природа? Бог? Или я сам взвалил его себе на плечи? Но если сам, то мог бы освободиться, сжечь его на костре. Давит он на меня немилосердно, а сбросить не могу. Почему? Почему, Саулюс? Ты-то ведь тоже тащишь свой крест или не чувствуешь этого?» И, не дожидаясь ответа, поднял руки, потянулся, точно и впрямь пытаясь сбросить тяжелую ношу, даже не покосился на свои картины, попросил посидеть, подождать. Четверть часа спустя вошел совсем другой — умытый, побритый, лишь в глубоко запавших глазах таилась усталость.
Саулюс не сомневался: если картины Вацловаса отвергли, а Альбертаса приняли на выставку — это еще ничего не означает. Ровным счетом ничего. «Строительство моста» Альбертаса — свалка железобетонных конструкций. Ни души, ни жизни. «Актуальная тема»,— наверняка сказал Ругянис, открыто издеваясь над всеми и желая доказать, что значит его слово (не раз уже он слабую работу возвышал, а хорошую раздраконивал, и все поддакивали; сам потом острил). Альбертас иногда брался за темы дня — откликался на призывы и наставления с трибун. «Ведь куда лучше,— доказывал он,— когда твои работы гниют не в углу мастерской, а в запаснике музея. Карману от этого лучше»,— добавлял. Он слишком не переживал и из-за неудач. «Мы еще покажем!» — оптимистически провозглашал он от имени всего своего поколения или хотя бы его части — отверженных и преданных забвению.
— Вы не на похоронах, коллеги? — с пустым бокалом в руке шлепается на диванчик Стасис Балтуоне.— Какие проблемы вас грызут? Все препятствия надо взрывать...
— Ты уже порядком взрывался,— Йонелюнас не скрывает своей неприязни к новому соседу, но Балтуоне лишен самолюбия, никогда не замечает и не слышит, что ему не нужно.
— Читали сегодняшнюю «Литературку»? Нет? Коллеги, вы что, из деревни? Последнюю страницу посмотрите — мои эпиграммы. Эх и всыпал же я бюрократическим порядкам! Сегодня один тут сказал, молоток ты, говорит, Стасис, ухватил суть.
Стасис унылым голосом тарабанит свою колючую поэтическую премудрость о взяточниках. Пристал — не отвяжется, думает Саулюс; когда бы сюда ни зашел, непременно найдешь его уже тепленького, порхающего от столика к столику — все знакомые, все друзья. А если сидит незнакомый, Стасис протягивает изящную
руку, представляется: поэт Станисловас Балтуоне. Имя и фамилию произносит внушительно, подчеркивая каждый слог. Насколько помнит Саулюс (о, лет пятнадцать, наверно, будет), Балтуоне готовит первую книжку стихов и обещает взорвать заросшую бурьяном целину литовской поэзии. «Межелайтис, Марцинкявичюс, Дегутите?! Коллеги... Вы не понимаете, что необходимо. Необходим взрыв! Чтобы весь мир дрогнул. Вот какая должна быть поэзия...»
— Ну как? — наконец открывает глаза Балтуоне. Взгляд его неспокойно бегает по лицам мужчин.— Потрясающе?
Йонелюнас наклоняется к уху Стасиса и шепчет:
— Чепуха на постном масле.
Но Балтуоне и теперь не слышит, что ему не нужно.
— Саулюс, ты ведь прирожденный поэт, скажи свое слово.
— Хорошо. Пиши дальше,— спокойно говорит Саулюс.
— А ты, Альбертас, почему молчишь?
— Скажу прямо: самодеятельность! Когда-то ты был только ты. А теперь...
— Но кому нужен я такой? Кому нужен поэтический выстрел? Не напоминай мне, Альбертас, думаешь, я сам не чувствую? Ах, дорогие коллеги, Станисловас Балтуоне еще вдарит! Взял бы чего покрепче, но... когда получу гонорар.— Он жалобно смотрит на опустевшую бутылку вина, глубоко вздыхает — устал от чтения своих стихов, а может, от тяжкого бремени славы.— Правда, чего вы такие кислые? — Вдруг, вспомнив о чем-то, разевает рот, заерзав, распахивает потертый вельветовый пиджачок.— Думаете, не знаю, о чем вы тут шушукались? От меня можете не скрывать. Не скрывай, Саулюс. Я-то знаю, что это такое, на своей шкуре испытал. Всякое в жизни бывает.
Саулюс ищет взглядом официантку — рассчитаться бы да уйти поскорее: желания пить никакого, мутит от одной мысли, что он может сегодня надраться, а долго сидеть тут тоже ни к чему. Привязался Балтуоне, подсядет еще кто-нибудь, еще полезет целоваться, будет нести всякую чепуху...
— Друг я тебе, Саулюс, или не друг? Так чего молчишь? Знаю, краем уха слышал. Тяжело тебе, чертовски тяжело.
Саулюса пронзает недоброе предчувствие.
— Что ты мелешь?
— Читал где-то, да и мой жизненный опыт диктует: муж последним узнает о неверности жены. Ты уж не сердись, Саулюс...
Пот прошибает все тело, щеки краснеют, но Саулюс из последних сил старается сохранить спокойствие. Не выдавай себя, не показывай, что это тебя касается!
— Брось трепаться,— говорит, боясь, чтоб не дрогнул голос.— С пьяных глаз... Пошли, ребята, я у стойки расплачусь.
— Это я-то пьян? — Балтуоне обиженно качает головой, потом снисходительно усмехается.— Что твоя супруга из дому ушла, это мой вымысел? Пьяная трепотня, да?
Держись, Саулюс, стисни кулаки и держи себя в руках. Ты должен выдержать, обязан. Чтобы все кафе обратило внимание, чтоб ты стал?.. Нет, нет, Саулюс.
— Да, дорогой Стасис, трепотня,— он старается говорить спокойно, глядя прямо в глаза Балтуоне.— Трепотня. Кто-то выдумал, а ты как попугай...
Балтуоне растерянно смотрит на Вацловаса Йонелюнаса, на Альбертаса Бакиса, ищет поддержки.
— Знаешь, за такие разговоры, пардон, я тебя как цыпленка...— вскрикивает Альбертас, подтягивая рукава рубашки.
— В морду! — Кулачище Йонелюнаса скользит по столику.— За такое надо проучить!..
За несколько секунд весь хмель испаряется из головы Стасиса Балтуоне.
— Виноват, коллеги. Саулюс, ей-богу, извиняюсь. Мне сегодня, совсем недавно, сказали... Дурак, поверил. Саулюс, дай лапу... Не сердись.
— Уходи вон. Не сержусь.
— Правда, не сердишься?
— Говорю, нет. Только оставь в покое.
Балтуоне, еще раз извинившись, пятясь уходит и
исчезает за столиками. Сквозь глухой гул доносится девичий смех; кто-то громко зовет официантку, кто-то предлагает приятелям послушать анекдот...
Саулюс Йотаута достал бы платок, вытер лицо, потные ладони, но не поднимает рук, сидит без движения, опустив глаза, ему кажется, что любым движением он
выдаст себя... Ведь ничего не было, ничего... Как хорошо, что вы не расспрашиваете, ребята. Ты же не поверил, Альбертас, этому трепачу. Не поверил и ты, Вацловас. Но лучше вы бы говорили о чем-то, рассказывали. У тебя, Альбертас, всегда разговору хватает, так почему ты дергаешь эту свою бархотку, почему ерошишь бородку?
— А если еще по одной? — весело потирает руки Альбертас.
— Это можно,— соглашается Вацловас.
Саулюс молча кивает.
Не стоило оборачиваться на столик в углу, под окном: некого ведь было искать в суматохе кафе. Стасис Балтуоне ушел и не вернулся. Но ведь рядом с ним кто-то сидел, вспомнил Саулюс. Вспомнил широкую спину, багровую бычью шею... Сейчас столик был свободен, но когда Саулюс вошел в кафе, там сидел... Еще раз обернулся, не замечая прищуренных глаз Инезы: взгляд метнулся прямо мимо нее, задев другие лица и спины.
— С кем там пил Балтуоне? — спросил он Альбертаса, у которого перед глазами был весь зал.
— Не заметил? С Ругянисом. Похоже, он сегодня на седьмом небе. Всем ставит. Может, своего «Хозяина» протолкнул? Он всех принимает за дураков, предлагая это гранитное чудовище установить в городском парке.
Правда, не стоило оборачиваться, не пришлось бы спрашивать. Не стоило и сразу же подниматься из-за столика. Но не выдержал, не смог больше, хотел остаться один и поднялся... Но почему рядом идет Альбертас? Им же не по пути; и несет какую-то чепуху, словно Саулюсу интересно слушать о каких-то малярах, которые начали ремонт квартиры, о том, что среди них один художник. «Пока в искусстве заправляют снобы, остается лишь стены малевать». Плетет и о Доме творчества в Паланге, в который летом невозможно попасть — живут там бог весть кто, только не художники. И о сыне- студенте, влюбившемся в певицу оперного театра, лет на десять его старше, разведенную со вторым мужем,— умеет дурить голову молодым. Не хватает ровесников и мужиков постарше, что ли? Зачем надо брать в постель
сопляка?.. Неужели это любовь? Саулюс изредка вяло соглашается или возражает, удивляется или возмущается, но слушает только вполуха, голос приятеля иногда вообще пропадает, как в испорченной телефонной трубке. Лучше бы уж Альбертас его не провожал. Вацловас вот распрощался около кафе, пожелал обоим хорошего лета: наверно, не скоро придется встретиться, потому что в понедельник уезжает на озеро Жувинтас — там снял пол-избы, собирается крепко поработать. Потоптался, сделал несколько шагов в сторону и махнул рукой. Мог бы Альбертас пойти с ним вместе. Но Вацловас его не позвал. Сам он не сказал, куда теперь шагает. Может, дело какое?..
Поднимаются по лестнице в гору медленно, спешить некуда. Альбертас сложенной «Вечеркой», будто линейкой, хлопает себя по протянутой левой ладони, поглядывает снизу на Саулюса Йотауту, который его на голову выше. Вот он здоровается с юной парочкой, проходящей мимо, кивает мужчине. Кивает второму, третьему. Все время кивает, улыбается, перебрасывается словом. У Альбертаса тьма знакомых, он хорошо помнит каждого человека, с которым хоть раз пришлось встречаться, разговаривать. Саулюс, увы, не может похвастать такой памятью; переживает, когда тот или другой мягко укоряет его: возгордился, дескать, не хочешь узнавать на улице. Нередко сам спохватывается: вроде бы внемлет собеседнику, слышит его слова, но мысли витают бог знает где; или смотрит на человека, а видит не его, а совсем другого, чем-то похожего на собеседника или даже не похожего. Ему становится не по себе, он теряется,— ведь спроси его в этот миг, с кем он беседует и о чем, ни за что не скажет. Как в тумане видит он теперь уже Вацловаса Йонелюнаса (какого цвета был на нем костюм?). Словно встреченный неделю назад мелькает Стасис Балтуоне. Нет, это не Стасис, это только ега потное лицо, настырные зеленоватые глаза, колючие слова: «Муж последним узнает о неверности жены...» Но вот неверный взгляд останавливается... на широкой спине, покатой, будто каравай крестьянского хлеба. Ругянис. Аугустас Ругянис сидел там. В углу за столиком. Оба они, Саулюс и Аугустас, сидели повернувшись друг к другу спиной. Только Саулюс не подозревал об этом, а Балтуоне, без сомнения, сказал Ругянису: «Йотаута!» Наверное, еще больше согнулись
его плечи, лопатки зашевелились, как заступы могильщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60