Окутала прохладная пустота, она казалась доброй и такой нужной.
Хотя Габрелюс приладил на двери амбара засов и на ночь задвигал его, Моника больше не скреблась у двери, не просилась к нему. Он даже сам себе не мог сказать — ждал хозяйку или не ждал. Днем знал яснее ясного — не впустит, хоть бы что, однако ночью, мечась
в постели, слушал, не раздадутся ли шаги... Что будет тогда, не знал, ей-богу, не знал.
Под осень, воскресным вечером, во двор заехал возок и остановился возле гумна; с облучка скатились двое мужчин, бросили лошади охапку клевера — видать, собирались посидеть, стряхнули пыль с одежды и не спеша, под злобный лай пса, направились в избу.
Было уже после ужина, и Аделюке мыла посуду. Хозяйка сказала ей поживее поворачиваться, но сама от окна не отошла. И вдруг присела, развела руками, покраснела.
— Так это же свояк! Но кого он сюда ведет? — Она, покосившись на Габрелюса, бойко повернулась, поправила волосы под платком, смахнула передником с лавки хлебные крошки.
— Пойду лошадей посмотрю,— встал Габрелюс.
— Посиди, Габрис. Посиди,— удержала его хозяйка и, услышав топот в сенях, сама отворила дверь.
Первым перешагнул порог старик, стянул с головы шапку и, привстав на цыпочки, восславил Христа. Не дожидаясь ответа, протянул руку хозяйке, а сам затараторил:
— Давно уж я собирался тебя проведать, а когда собрался, то уж не один. Сынок соседа моего Пачесы,— кивнул головой на другого, высокого мужчину, которому можно было дать лет пятьдесят.— Так вот Пачеса проходу мне не дает: найди, мол, да найди для сынка справную женщину. Думаешь, это дело простое? Помнится, настал час мне жену искать. Сколько хлопот было, сколько расходов-то. Без бутылки не поедешь, свату тоже ставь... Да еще целых три года хряков свата задарма холостил. Все за то же самое...
— Дядя,— дернул старика за локоть «сынок Пачесы».
— И не жалко за такую женщину... Сама знаешь, Моника, на похоронах твоего муженька — моего брата, вечный ему упокой! — как она голосила! Ее же целый десяток баб — самых что ни на есть горластых — не перекричат. Вот ничего и не жалел я ради нее...
— Дядя,— все сильнее горбился высокий мужчина.
Хозяйка пригласила гостей сесть, а сама накрыла
стол белой скатертью, поставила тарелки с хлебом, подсушенным сыром. Вертелась вьюном, еще пуще раскраснелась, предложила сделать глазунью, но мужчины от
некивались, а молодой Пачеса, достав из кармана штанов бутылку, поставил на стол. Старик потер ладони и громко хлопнул ими.
— Помнится, пока я жену подыскал, то и война успела кончиться. Лютая зима была, французы падали будто мухи. А русские — «ура» да «ура». Страшное время было, а жить все равно надо, вот я и говорю Рожюке, своей жене: землицы-то немного, говорю, у меня, хлебнем горюшка, но когда вдвоем горюшко хлебать будем, то быстрей его выхлебаем. Рожюке положила голову мне на плечо и говорит: я-то горюшка не боюсь. Вот когда она это сказала, я и понял: нужна она мне. И разве ошибся? Не-ет... Еще покойный отец рассказывал, помнится...
Пока он изложил историю отца и снова вспомнил свою молодость, бутылка опустела. Смерклось.
— Дядя...
Жених беспокоился, подталкивая старика, пока тот наконец не уразумел и не принялся расхваливать «сынка Пачесы» и выложил прямо, зачем они такой путь отмахали.
— Теперь за тобой слово, Моника,— заключил старик.
— Хозяйство хоть и небольшое, но справное; я успел разглядеть, да и дядя рассказывал,— наконец медленно заговорил «сынок Пачесы».— Я бы тоже не с пустыми руками пришел.
— Ты еще не сказал, свояк, кому жениха-то сватаешь,— рассмеялась хозяйка и покосилась на сидящего поодаль Габрелюса, потом на Аделе.
— Да что ты говоришь, Моника! Тебя сватаю, тебя хочу выдать. Вот, помнится...
— А я-то зятя ищу, Аделе мне выдать надо! — выпалила хозяйка и опять радостно рассмеялась, увидев, как растерялись мужчины.
Габрелюс тоже не ждал такого завершения сватовства. А когда возок в потемках, громыхая, выехал на дорогу, хозяйка так яростно захлопнула дверь избы, что этот стук пронесся по всей деревне Лепалотас. Проснулись дремавшие соседские собаки, затявкали, провожая незваных гостей.
Однако гостей в эту зиму хватало. Даже из-за Преная один появился. Дескать, он крестник Балнаносиса, ему хоть плачь нужны и жена и хорошее место; и совсем
его не страшит, что у Моники дочка большая; выдадут ее, а сами своих ребят заведут, он-то в этом уверен, потому что в его роду мужики могучие, все сыновья да сыновья у них. Этому хозяйка ни скатерти на стол не стлала, ни сыром его не угощала — послушала его заливистые речи, посмеялась, и тот укатил обратно. Был еще другой, и третий был. Их она тоже прогнала... Не прогоняла только Анупраса Мотузу, который приходил пешком, засунув руки в карманы да посвистывая. Ему-то недалеко было, только деревню перейти. Застав Габрелюса во дворе или хлопочущего в хлеву, подходил, заговаривал и про работу и про девок в деревне — толковал как равный с равным. Но ведь и нос задирать слишком он не мог: два брата на шестнадцати моргах — не бог весть что. Несколько лет сплавлял по Неману плоты, говорят, немало денег зашиб. Пойдет ли этим летом, еще не знает, до лета еще далеко. Анупрас был одних лет с хозяйкой, может года на два моложе, и, когда он заходил в избу или засиживался там допоздна, Габрелюс не ревновал к нему, нет, этого нельзя сказать, но почему- то тревожился, все падало из рук, а улегшись в своем амбаре, долго не засыпал, ждал, пока скрипнет калитка и он сможет сказать себе: ушел. Конечно, может, с Юрьева дня поискать себе другое место? По правде, его звал Банислаускас с другого конца деревни. И жалованья обещал прибавить. Габрелюс прикидывал и так и сяк. Его не слишком страшило, что хозяйство у Банислаускаса куда больше, что работы прибавится. Просто трудно было уйти, и все тут. Привык к дому, к скотине, к каждой вещи. Наверное, так оно и есть, думал он, ведь не первый год здесь, а шататься не хочется; еще годик протяну — тогда, может, и соберусь... Но все-таки иногда мелькала в голове какая-то другая мысль — пожалуй, не мысль даже, а просто тень какая-то пролетала,— он хотел постичь, уяснить, но так и не смог, так и оставалось непонятным, что же держит его здесь, что связывает с этим домом. Чего он ждет, на что надеется? Наверное, ни на что. Ну конечно же ни на что не надеется. А уходить не спешит и не засыпает ночью, слушает, напрягшись, что творится во дворе, что в избе.
Вернувшись из лесу с еловым лапником, он пустил запаренных лошадей в хлев, а сам пошел за сеном. С соломенной кровли капали крупные капли, пашни освобождались от грязных снежных лоскутьев, лениво каркали вороны в ветвях клена. Перешагнув через жердь боковушки, Габрелюс взял длинную дергал, но тут же бросил, выбежал в половиною, где под старой рухлядью лежала какая-то колода. Давно уже замечал ее, но тогда занимала она его столько же, как это треснувшее корыто. Теперь же смахнул соломинки и разглядывал в полумраке, все не веря, что это так... что может быть такое... Давно ведь слышал в деревне эту историю, но только отмахивался, не дослушав до конца. И вот сегодня...
В общем, давным-давно были у Балнаносиса хворая жена и сын. Малышом он сына отправил учиться, а когда тот подрос, послал его в далекий Краков. Был этот юноша головаст, сказывают, до дальних стран добрался, по морям плавал, но одна беда — родной дом позабыл. Отец пошел к жандарму и потребовал: верните мне сына или выплатите тридцать семь рублей золотом, потому что ровно столько он ухлопал за его науки. Жандарм посмеялся над Балнаносисом, а тот рассвирепел и, напившись в корчме, так поколотил жену, что та больше не встала с постели. Через какой-нибудь год и померла. Не теряя времени, Балнаносис женился на Монике — молодой и здоровой девке. Жил, растил дочку Аделе. Когда ей шел уже седьмой год, однажды объявился и сын. Выглядел он страшно, поседевшие волосы падали на сутулые плечи, одежда была изношенная и грязная. Остановившись у ворот, ждал, авось позовут в дом. Балнаносис смотрел в окно избы, чесал грудь, морщил лоб, а когда позвал-таки сына в дом, никакого разговора между ними не получилось. Сын кашлял, харкал, искал в карманах платок, но не найдя, все бегал за дверь плюнуть. Отец глядел на сына день, глядел другой и сказал:
— Прийти-то пришел, а на что ты мне такой нужен? Куда я тебя дену?
Дело было к осени. Отец вручил сыну вилы.
— Вон птицы летят,— сын оперся на вилы, уставился в небо.— Так легко, медленно машут крыльями.
Балнаносис одернул его:
— Вон кучи навоза. Разбросай!
Сын широко раскинул руки.
— У человека крылья потяжелей, это верно, но иногда мне кажется: такая малость нужна...
Балнаносис огрел сына кулаком по спине, поднял упавшие вилы, вручил опять:
— Разбрасывай навоз, ты что, надо мной издеваешься? А то есть не дам. Тебе говорят!
Настал день, когда отец увидел своего сына на крыше гумна. Стоит на самом коньке, машет руками и смотрит куда-то на облака. Когда окликнул его, тот не отозвался, будто не расслышал. А спустившись с крыши, сказал:
— Человек может летать, я знаю. Надо только захотеть. Главное — преодолеть страх, победить самого себя.
На другой день он опять махал руками, взобравшись на конек. Кажется, уже на цыпочках стоял. Отец снова стал звать сына, манил по-хорошему, потом грозил.
— Я преодолею себя. Человек должен себя победить,— гнул тот свое.
В тот вечер Балнаносис долго что-то мастерил возле дровяного сарая. Когда сын ночью заснул, он бесшумно вошел в чулан, затащил в него тяжелую колоду с выдолбленными дырками, пристроил в чулане в ногах у сына. Утром тот спустил обе ноги наземь и угодил в колоду, да так и остался сидеть на кровати. Никто не хватился его, никому он не был нужен.
Иногда он кое-как выбирался во двор, волоча на ногах эту тяжелую колоду, устремлял взгляд в небо и глядел, пока голова не начинала кружиться и не опускались раскинутые руки. Тогда он бросался наземь, рвал пальцами траву и скулил сквозь зубы, разбрызгивая кровавую пену. Вот так он теперь летал каждый божий день. Легко взмывает в поднебесье, парит вместе с птицами, а потом падает на твердую землю и никак не может взять в толк, почему его легкие крылья так быстро устают. Однажды он слишком далеко ушел, слишком далеко, видать, улетел, потому что вечером нашли его упавшим в пруд — ноги, запертые в колоде, плавали на поверхности, а крылья мокли глубоко в тине.
«...Вот и все,— вздохнул человек, рассказавший эту историю, и добавил: — Хорошо бы, это было сказкой! А то ведь у нас на глазах...»
Габрелюс поднял березовую колоду, подумал: «Вот надеть бы ее на ноги, интересно, как бы я выглядел», но испугался этой мысли, зашвырнул страшное бревно подальше в половиною и вернулся к сену. Схватив дергал, яростно вонзил в выемку в стене сенной клади, повернув, дернул на себя. Слежавшееся сено пучками
летело под ноги, едко пахло луговой полынью, сухим с пригорков. Увидев, что надергал уже целую охапку, он присел на корточки, провел руками по лбу, покосился на половиною.
Скрипнула дверь, с пустым мешком в руке вошла хозяйка.
— Мякина кончается, чем свиней кормить будем?
Габрелюс был доволен, когда хозяйка с ним советовалась, но сейчас этот вопрос пролетел у него мимо ушей.
— Это правда, хозяйка, что люди рассказывают?
— А что люди обо мне рассказывают? — гордо спросила хозяйка.
— О тебе? Почему о тебе?
Оба, растерявшись, уставились друг на друга.
— Я хочу спросить: правду люди рассказывают про сына Балнаносиса, который хотел летать?
Хозяйка отвернулась, набросила пустой мешок на жердь.
— Это который от ученья спятил? Ха-ха!..
— Смеешься? Может, и тогда смеялась, когда он с этой колодой на ногах ползал?
— Не смеялась, но и не плакала, потому что это был сын Балнаносиса. Это были Балнаносисы, и незачем мне про них напоминать.
— Эта колода и теперь в половине.
— Расколи и сожги.
— Память о мученьях человека? Человека...
— Балнаносиса! Хватит об этом.
После смерти мужа хозяйка никогда не заговаривала о нем, даже дочке Аделе запретила упоминать про отца. «Умер, и забудем»,— приговаривала.
— Откуда мякины для свиней взять?
— Вечер уже, завтра подумаем,— ответил Габрелюс.— Правда, завтра в лес надо бы еще съездить. Санный путь на исходе, пригорки уже голые.
— Конечно, езжай, я, может, еще наскребу на этот раз. А если сенной трухи?
— Да, тут можно набрать. Только надо сперва сено сверху снять.
Хозяйка присела на жердь, ловко перебросила через нее обе ноги, и Габрелюс совсем близко увидел ее вдруг заблестевшие глаза. Испугавшись, не почудилось ли ему, схватил дергал и снова принялся тягать из кладей сено, хотя знал, что его уже достаточно. За спиной громко дышала хозяйка, а он все дергал и дергал огромные клочья, пока наконец, засунув дергал до конца в кладь, не забыл про свое занятие и не обернулся. Хозяйка стояла, не спуская с него глаз, приоткрыв губы; они вроде бы зашевелились, но Габрелюс ничего не расслышал, прислонился спиной к сену.
— Ты мне посоветуй, Габрис...
Какой ей нужен совет, когда глаза этак смотрят? Они пронзают насквозь, эти глаза, будто дергал.
— Как ты скажешь, так... Сама уж не знаю, а пристал, проходу не дает.
Что это она так чудно говорит? И не голосом хозяйки, а усталым, растерянным. Как тогда в амбарчике. Как тогда?..
— Посоветуй, а то, говорит, если до весны не... В первое воскресенье после пасхи, говорит, лучше всего бы сыграть...
— Что я должен посоветовать, хозяйка? — Он стряхнул с плеч сено, подбоченился, нашарил ногами твердый пол гумна.
— Брать ли Анупраса в дом?
Габрелюс пошатнулся, осклабился:
— Анупраса?
— Анупраса. Брать или не брать?
Габрелюс хохотнул, странно промычал:
— Почему это ты меня спрашиваешь?
— Брать Анупраса или не брать? — насквозь пронзали его глаза хозяйки.
— А почему я должен советы тебе давать?
— Как ты скажешь, Габрис...
Пальцы Моники коснулись его плеча и отпрянули, будто обжегшись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60