»— «Нет».— «Тогда что с тобой?..»— «Не знаю». Тяжелый был разговор, и мать решила, что знает: его вся эта сумятица страшит; ведь как он вскакивает с кровати, когда где-то вдалеке раздаются выстрелы, даже когда корова в хлеву загремит по загородке! Господи, как хорошо, что Густас ни разу не зашел, когда Саулюс был дома. Хотя Саулюс о нем знает, Каролис не выдержал, рассказал... Может, и зря, зачем Саулюсу голову забивать, хотя, с другой стороны, он молод, а по молодости и невыносимое можно вынести.
— Засиделась, придется переночевать.
— Ночуй, мама. Говорила хозяйке?
— Она сама предложила, добрая женщина. Уже пятый год ты у нее, может, и на следующий попросим, чтоб подержала тебя.
— Мне все равно.
— Все равно?
— Все равно. У этой или у другой богомолки.
— Не груби. Она аккуратная, чистая.
— В костел в семь часов утра поднимает.
— И ты идешь?
— Не иду.
— Правда, сын?
— Правда, мама.
— Давно?
— Она и теперь по утрам в семь часов будит. Тебе ничего не говорила?
— Ничего.
— Еще скажет. В этом году перестал ходить.
— В школе запретили?
— Нет, я сам.
Матильда помолчала, покачала головой:
— Как знаешь, сын, ничего тебе не хочу говорить. Все вы, мужчины, остываете к церкви. А твой приятель тоже? — мать показала головой на пустую кровать.
— Нет приятеля,— Саулюс яростно листал книгу.— Я один здесь живу.
— А где он?
— Не знаю. Не спрашивай, мама.
— Сынок, я тебя иногда не понимаю.
— И я... себя...
Из костела вернулась богомолка, счистила с башмаков у дверей снег, стряхнула платок и позвала Матильду на кухню — пускай учится ребенок, не будем ему мешать. Говорили о том да о сем, о знакомых и незнакомых, о жизни и всяких толках (но можно ли им верить?), о тяжелой зиме и поздней весне. Богомолка молола языком без устали, старалась выцарапать что- нибудь новенькое, но приутихла, когда ничего не вышло. Матильда минутами даже пропускала мимо ушей, о чем ее спрашивали, ее мысли уносились из тесной кухоньки, и ей самой хотелось улететь вслед за ними. Надо было раньше уйти, когда еще было светло. Заблудиться-то не заблудилась бы, боже мой, с закрытыми глазами дорогу бы нашла, но руки-ноги отнялись, да и все тело было разбитое, непослушное. Хорошо мыслям-то, они легкие и шустрые будто птицы, Матильде не успеть за ними. Но куда они уведут, в какие дали, если все время улетать вслед за ними? Может, и не надо лететь-то, может, это усталое сердце зря тревогу поднимает. Как хотелось бы Матильде, чтобы так оно и было! Она молит бога (есть он? нету? для Саулюса бога нету, он не ходит в костел, и богомолка почему-то не говорит об этом), молится без молитвы, чтоб ее предчувствия растаяли, рассеялись будто дым, не выжав даже слезинки на глазах. Видит всех в избе, наверняка Каролис уже вернулся, корову и овец покормил, Юлия ужин готовит, изба полна теплого душистого пара; Алдуте за столом, тыкая пальцем, читает свою книгу... Видит, что все заняты... Но почему Каролис такой... один-одинешенек? А как обрадовался-то (ей- богу, обрадовался!), когда она сказала, что пойдет к Саулюсу. Но эта его радость была — только теперь начинает доходить до Матильды — какой-то не такой... И будь она сейчас там, рядом с Каролисом... Ей надо быть там...
— Я должна идти домой,— неожиданно сказала Матильда, заблестевшими глазами уставившись на сухое, увядшее лицо богомолки.
— В голове у тебя помутилось, Йотаутене! Иисусе и все святые!..
— Еще не поздно, я доберусь.
— Лихорадит тебя... вижу, глаза горят и лицо... Ложись, Йотаутене. Иисусе и все святые, ни за что не пущу. Ложись, поспи...
Матильда успокоилась малость, посидела, потом стала рваться домой. Может, и ушла бы, но Саулюс уговорил, взяв мать за руку, привел в свою комнатку.
— Ложись, мама, на мою кровать, а я на эту.
Матильда стянула валенки и одетой повалилась на
кровать — ночь пройдет быстро, а утром, как можно раньше,— домой...
Ночь оказалась бесконечной. На кухоньке сопела, пыхтела, а иногда так принималась храпеть богомолка, что и без трубы архангела могла любого воскресить из мертвых. Среди Йотаутов храпунов не было, приходится удивляться, как Саулюс может здесь заснуть. Но в эту ночь и он не спал. Ворочался с боку на бок, шуршал одеялом, будто мышь. «Который теперь час?» — подумала Матильда. Старенький будильник тикал на столе, но в комнате было темно, как в мешке, а как включить свет, она не знала. Лежала, ждала. Звенело в ушах, голова гудела.
— Саулюс,— прошептала,— ты не спишь, Саулюс?
— Не сплю, мама.
— Посмотри, который час.
— Еще очень рано.
— Откуда ты знаешь, Саулюс?
— Когда погаснет свет вон в том окне, будет двенадцать,— приоткрыв штору, сказал Саулюс.
— Кто же там так долго при свете сидит?
— Из нашего класса один. Он книги читает, стихи пишет.
— Мало дня...
— И я обычно раньше двенадцати не ложусь.
— Пишешь?
— Пишу иногда. А иногда рисую.
— Спи, сын. И я буду спать. Боюсь только, чтоб не проспать.
Лежали, дышали тихо, временами даже пытались
затаить дыхание, но обоих не брал сон. Еще нету двенадцати, подумала Матильда, не спуская глаз с тусклого огонька за окном. И Саулюс сидит до двенадцати. Один. Еще недавно жили вдвоем — веселый такой парень, ростом с Саулюса и его лет, хорошо ладили...
— Еще хочу спросить,— прошептала мать сухими губами.— Где твой приятель, Саулюс?
Саулюс не ответил. Стало тихо-тихо.
За окном погас огонек. Двенадцать, подумала мать.
— Где приятель-то?
Не спит Саулюс, точно не спит. Матильда слышит приглушенное, неровное дыхание, кажется, слышит даже удары его сердца, такие же тревожные.
— Саулюс...
Саулюс сбрасывает одеяло, садится на кровати, уткнувшись лбом в поднятые колени.
— Ушел,— шепчет.
— Куда ушел, Саулюс?
— В лес ушел!
Мать встает, садится рядом с сыном, так близко, что чувствует своим плечом, как Саулюса бьет дрожь.
— Хотел и меня увести. Хотел, чтоб мы оба ушли. О Литве говорил... Много говорил... И я еще прошлой осенью решил... с ним... вместе...
Матильда сплетает руки как для молитвы, стискивает крепко и костяшками пальцев зажимает приоткрывшийся рот.
— А потом... потом?
— Думал, Каролису станет легче, Густас перестанет его терзать... И тебе, мама...
— А потом?
— Потом...
Саулюс приникает головой к плечу матери. Матильда не видит, но чувствует, как он смахивает со щек слезы.
— Я тут... я никуда, мама...
— Сынок,— в это слово Матильда вкладывает всю тревогу своего сердца, всю любовь, веру и радо.сть.
Они сидели так долго, окутанные черной ночью.
Матильда еще не раз просила Саулюса посмотреть, который час, а под утро, когда сын задремал, бесшумно встала и, двигаясь на ощупь, выскользнула в дверь. Под ногами заскрипел снег, белый-белый, еще без следов. Нелегко будет идти, подумала. С Огородной
улицы повернула мимо костела, мимо кладбища выбралась на шоссе. Быстрее, быстрее, подстегивала себя, потом покосилась на восток — краешек неба уже светлел, заливался робким румянцем. Не будь столько снега, побежала бы. Быстрее, быстрее...
Почему она тогда так спешила, рассудком не понимала, только сердцем чуяла беду, костлявую руку судьбы, занесенную над ее домом. Эта холодная рука днем и ночью стучалась в дверь избы, скреблась возле окон, полевым валуном ложилась на грудь, стискивала горло и однажды должна была ударить. Ударила. Изо всей мочи.
И Матильда опять бежит. Раннее утро, Каролиса еще, может, не довезли до Преная, и она напрямик через поле выбирается на шоссе, пустынное и угрюмое, стоит здесь и ждет, сгорая от нетерпения. Гудит машина, прилетает и улетает — что для нее женщина на обочине. Матильда бежит по шоссе, но в такую даль пешком не доберешься. Взрывает перед пригорком машина. Матильда машет обеими руками. Стой, остановись, разве не видишь, что мне надо! Гудит, проносясь мимо, грузовик с солдатами. Еще один... и еще... Остановился! Услышал вопль ее сердца! Протянутые руки затаскивают ее через борт — такую тяжелую и неуклюжую. Матильда пристраивается в уголке, смотрит на юные лица солдат. Грузовик грохочет, подбрасывает женщину, она сидит стиснув зубы и радуется, что едет.
Матильда не раз бывала на старом Каунасском базаре, вспомнила улицы вокруг него, но где находится Березовая аллея, она не знала. Однажды Людвикас встретил их за понтонным мостом и все говорил Каролису: вот сюда поверни, вот туда... В лесу легче запомнить дорожки, чем в городе улицы. Все они на одно лицо, кривые, страшные, полные машин и людей. Тогда она даже не всматривалась, куда громыхает телега, все глядела на Людвикаса, рассказывала о доме и не думала, что ей самой придется в одиночку блуждать в этом огромном муравейнике улиц и людей. На каждом углу все спрашивала, где Березовая аллея. Многие проходили, даже не остановившись, иные махали в сторону холма... И она спешила в ту сторону, временами теряя надежду. На нечищеных улицах громоздился грязный снег, машины швыряли его на стены домов и в
прохожих, заляпали Матильде лицо. «Как может человек здесь жить, это же чистое наказание, наказание божье». Хотелось посидеть, отдохнуть, потому что ноги промокли, стали как деревянные. Из открытой двери повеяло теплом и запахом горячей похлебки — целую бы тарелку выхлебала, ведь крошки во рту не держала, но тут же сердце екнуло: а кто Каролису даст поесть? И опять брела по мокрому снегу с улицы на улицу.
— Где тут Березовая аллея? — спросила у женщины, которая тащила на детских саночках охапку дров.
Женщина вздрогнула, словно ее поймали на воровстве.
— Вы не здешняя?
— Издалека я. Сын там живет.
— Сын... Пойдемте.
— Вы мне покажете?
— Пойдемте, раз говорю. Я сама живу на Березовой аллее.
— Вот повезло-то! — обрадовалась Матильда.— Мне сегодня везет...
Березовая аллея оказалась совсем недалеко, и Матильда наконец вспомнила, как они с Каролисом тогда, остановившись у этого колодца, поили из ведра лошадей. День был жаркий, она подставила ладонь под живительную струю и попила, забрызгав пыльные башмаки.
— Теперь уже знаю. Этот дом, с балконом. Вот спасибо вам.
— Не за что,— сказала женщина и потащила дальше свои полешки по пустой Березовой аллее.
Матильда постучала в дверь. Никто не ответил. Еще раз постучала. Немного погодя поскреблась в соседнюю дверь и спросила, где сейчас Людвикас Йотаута, ее сын. Молодая женщина ответила: наверное, на работе, но скоро должен бы прийти на обед; он часто приходит в половине второго. Матильда хотела попросить — нельзя ли посидеть где-нибудь на кухне да подождать, но молодая женщина уже захлопнула дверь. Это ничего, она здесь подождет, даже лучше будет, увидит, когда сын вернется, а то заговорится и, чего доброго, прозевает. Ноги отяжелели, и она уселась на пол, прислонилась спиной к двери; перевела дух и почувствовала себя так удобно, что через минуту закрыла глаза, и ресницы тут же слиплись, будто смазанные медом. Она все
бежала, запыхавшись, через сугробы, но снег был настолько глубок, что она упала в изнеможении и стала тонуть, погружаться все глубже и глубже. Подняв голову, огляделась: кругом густой, будто молоко, туман. Попробовала встать, опираясь на руки, но руки вязли, она не могла нашарить на что бы опереться и только погружалась, погружалась, пока вдруг кто-то не схватил ее за плечи.
— Мама...
Ее руки упираются... Открывает глаза, смотрит как слепая.
— Как ты тут, мама?..
Ах, это Людвикас, это он здесь стоит, о господи!..
— Сын...
— Вставай, мама.
Ноги онемели, и Людвикас помогает матери встать, придерживает ее одной рукой, а другой отпирает дверь, вводит в комнату, усаживает на неприбранную постель. В комнате прохладно, но мать кидает в жар.
— Ты замерзла, мама. Я печку растоплю.
— Не надо. Я на минутку забежала, сейчас назад побегу, домой.
— Вечер на носу. Нет, нет, мама.
Мать только теперь замечает, что за окном вечер, что в сырых углах комнаты сгущается мрак.
— Никуда ты не пойдешь, мама. Сейчас я чаю поставлю, найду лекарства.
— Сынок, Людвис...
Она смотрит на доброе, усталое лицо сына.
— Садись, Людвис, рядом.
Людвикас садится, и мать поднимает руку, проводит по его волосам, касаясь кончиками пальцев шрама на виске.
— Твои руки будто лед, мама. Сейчас я...
— Подожди, Людвис, я должна тебе сказать.
Людвикас сутулится, опускает глаза и ждет затаив
дыхание.
— Говори, мама.
— Ты все можешь, Людвикас. Такую жизнь прожил...
— Говори,— еще ниже склоняется голова Людвикаса.
— Ты можешь помочь брату. Ты ему поможешь, Людвикас.
...Она молча влачила бремя дней и все поглядывала на дорогу, смотрела в окна, ночью вслушивалась в малейший шорох. Но никто не постучал, не позвал, и Матильда не знала уже, что и говорить плачущей снохе. Все утешала: надо ждать,— раз Людвикас сказал, что Каролис вернется, значит, вернется. И обругала, потеряв терпение: береги здоровье, за собой следи, на кого похюжа стала, девочки растут, ты не одна. Юлия и впрямь на человека стала не похожа, хоть в гроб клади. Даже девочку, утром уходящую в школу, покормить не могла. Бродила день-деньской будто слепая, а больше сидела на кровати, сидела да покачивалась, схватившись руками за голову. Едва пес залает или мелькнет кто на дворе, сразу бросалась то к одному окну, то к другому. Но вспыхнувшая в глазах искорка надежды снова гасла.
Когда сошел снег и подсохли обочины дорог, Матильда, спозаранку покормив скотину, выбралась в Пре- най. Она знала этот белый двухэтажный дом на углу широкой площади, обсаженной молодыми липками. Прошлась мимо него, как бы между прочим, издали одним глазком покосилась. Подлетел грузовик, остановился у ворот. Соскочили двое с винтовками, громко заговорили о чем-то. Открылись высокие ворота, машина въехала во двор, где лаял пес величиной с теленка. Перед домом, пахнущим хлебом, стояла длинная очередь. Люди устало переминались с ноги на ногу, молчали. Светило ясное утреннее солнце, зудели черные огромные мухи. В очереди заплакала девочка, и старик положил ей руку на голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60