«Густас?!» — едва не закричала удивленная Матильда. «Помоги»,— умоляли обезумевшие глаза Густаса; вдруг их затянула мутная пелена, из груди вырвалось сипенье и хрип, как у загнанной лошади.
— У... укрой...— пролепетал он, едва дыша, сутулясь, сделал несколько шажков, огляделся.— Спрячь, Матильда.
В жизни не обращался он к ней по имени. Как и язык повернулся? Куда девался прежний Густас? Грязный, мокрый, дрожмя дрожит, будто выбрался из трясины. Левая рука повисла, из вспоротого пулями рукава сочится кровь. Кажется, капает с кончиков бессильных пальцев.
— Окружили, Матильда. Спрячь...
Густас подбежал поближе; запахло илом и потом.
— На чердак, Матильда! Живее...
Она стояла на ступеньках, заслоняя проход, даже ухватившись руками за столбики веранды, подняла голову и, прищурив глаза, словно говорила: ни за что не пройдешь...
— Забудь все, Матйльда... Куда мне деться-то? Ты никого не видела...— заскулил Густас и побежал к дровяному сараю, распахнул дверь, закрыл за собой.
Матильда, словно в столбняке, не двинулась с места. Она снова вспомнила внучек, сноху, подумала, что надо идти в дом. «Через мой труп бы сперва перешагнул, только потом в избу...» Ее бросило в озноб и лишь теперь охватил страх.
9 сарае громыхнуло полено, скрипнула доска, скрежет гвоздь.
Только бы они пробежали мимо, мелькнула мысль, но Матильда испугалась ее. Она боялась еще раз встретиться лицом к лицу с Густасом, боялась и тех, которые за ним гнались.
«А если они пробегут мимо, что тогда?..»
Из-за гумна и из-за амбара во двор вбежали двое солдат. Выставив винтовки, огляделись, увидели Матильду
— Где бандит? — подскочил мужчина со скуластым румяным лицом и раскосыми глазами.— Бандит! Спрятала?
Мимо избы торопливо прогремели шаги. За гумном тоже бежали солдаты.
— Ты видела, хозяйка. Где бандит?
Матильда даже рукой не махнула в ту сторону, лишь краем глаза покосилась на сарай. «Я иначе не могу» — вроде и оправдалась перед собой.
Скуластый солдат дал знак товарищам, и втроем они протопали сапожищами к хлеву; один прильнул к углу, другой опустился на колено у кучи хвороста, а третий подбежал прямо к сараю и дернул дверь. Но дверь была закрыта на крючок изнутри. Они кричали Густасу: выходи и сдавайся, останешься жив! Густас не выходил. Матильда оторопело ждала, когда же в сарае застрекочет автомат. Надо идти в избу, подумала уже который раз, но не сдвинулась с места. Неужто ее удерживало бабье любопытство? Солдаты снова приказали бандиту выходить, и тогда от дощатой стены сарая отделился Густас и, пригнувшись, бросился в поле. Скуластый, ждавший у кучи хвороста, вскочил.
— Стой!
Подбежал к забору, положил винтовку на перекладину.
Матильда знала: лучше ей отвернуться или хотя бы прикрыть глаза, но не могла. Она смотрела на бегущего человека и удивлялась: откуда и силы у него берутся так быстро бежать?
Вдруг Густас споткнулся, вскочил, сделал несколько шагов в сторону, откинулся назад и упал, протянув правую руку вперед, словно желая схватить что-то.
Со всех сторон к нему бежали солдаты.
На подмокшей пашне лежал Густас, еще так недавно кричавший: «Это моя земля!»
Может, теперь она уже и правда твоя, Густас?
Швырнут где-нибудь в яму. Даже для могилы земли у тебя не осталось.
Матильда уселась на ступеньках веранды, жесткими ладонями сжала лицо.
Только бусинки четок легко перебирать задубелыми пальцами, а дни и годы бьют все по сердцу да по сердцу. И сердце не дубеет, не коснеет — живо оно и трепещет, обливается кровью, сжимается, будто детский кулачок, и опять затихает, оживает после боли, радуется теплому дуновению весны, первому крику чибиса над затопленными лугами поймы; радуется, что еще может радоваться и жить надеждой. Страшно даже, как подумаешь, сколько людей в их деревне не выдержали этих тяжких лет! Дом Крувялиса пустует, ветер свистит в разбитые окна, из загаженных комнат доносится зловоние. Все бросил, сложил пожитки и уехал, повесив в оставленной избе собаку под балкой. Катил через деревню, охаживая кнутом лошадей, а жена с двумя ребятишками топала пешком, не видя за слезами дороги. Так и гнездо, которое веками свивали Мелдажисы, опустело, остыло. В один прекрасный день к двери избы приколотили кусок жести с надписью: «МОЛОЧНЫЙ ПУНКТ».
«Нету жизни у деревенских,— говорили жители Лепалотаса, поглядывая, что бы умыкнуть с колхозных полей или склада.— Так и так осенью ни шиша не дадут, лучше уж самому взять. Грех? Свое беру. Все отдал, работаю — разве все тут не мое? Даже ксендз на исповеди не ругает и епитимью не накладывает. Так что хватай все, что под руку подвернется. Что в дом да на стол, а что в кусты да в котел. Вот вкусно пахнет брага, вот забористы прозрачные первые капельки, будто обухом по голове шибает! Споемте-ка, мужики:
Ах, Литва, дорогая отчизна, Ах, Литва ты моя...
Пускай все катится к черту, еще по капельке, и прощай, головушка...»
— Швебелдокас, ах, Швебелдокас, кого ты из своих детей делаешь? — нечаянно наткнувшись в ольшанике на спиртозаводик Швебелдокаса, решила пристыдить его Матильда.
— Йотаутене! Матильда! В-вот круж-жка, отведай, Йотаутене.
— Отстань. Скажи, чему своих детей учишь?
— Не я, Йотаутене, ж-жизнь учит. Нас всех она нас- силует, будто парень девку.
— Постыдился бы, Швебелдокас. Дети когда-нибудь тебе не простят.
Швебелдокас попятился, пнул носком сапога горящую головешку под котел, покосился на своих вытянувшихся парнишек, уже поднабравшихся бражки и хихикающих теперь у костра.
— Мои дети тебя з-заботят, Йотаутене? Мои дети... А ты мне скаж-жи, где твои дети? Бродишь одна, как п-привидение, а дети-то где? Что наж-жила, что имеешь на старости лет? На твоем месте я бы волком выл, а ты меня попрекаешь, других учишь.
Матильду прямо обжигали эти слова, но она слушала не прерывая, пока Швебелдокас не высказал все.
Швебелдокас замолк, покосился на Йотаутене и, будто застеснявшись ее седин, отвернулся.
Матильда повернулась было уходить, но остановилась.
— Послушай, Швебелдокас, что я тебе скажу. Мои дети всегда со мной, они даже ближе ко мне, чем твои вот сейчас...
Сыновья Швебелдокаса зафыркали, загоготали. Отец сердито замахнулся на них палкой.
Не было дня и часа не было — чистая правда,— чтобы Матильда не думала о своих сыновьях, чтобы не чувствовала их. Бросит взгляд на сноху да внучек и спрашивает в мыслях: «Каролис, сын мой, почему не пишешь? Неужто не знаешь, как нужно твое слово, самое обыкновенное слово, но от тебя? Не можешь этого не знать, ведь видишь нас во сне». Письма Каролиса были очень редкими и коротенькими. И в каждом она читала скорбное последнее «прощай». «Если б все мы были вместе»,— чуть ли не каждый день вздыхала Юлия. Матильда выговаривала ей: «Ведь если все время об этом думать, и спятить недолго».— «Бывает, мне так и кажется»,— отвечала Юлия. «Найди себе занятие, вязать начни, шить...» — «Все из рук валится, не могу».— «За собой следи. Говорю, никто за тобой следить не будет, если сама не станешь».— «А кому я нужна?» — «Ну уж, сказала!.. Девочки растут, девочек пожалей».— «Мне-то ничего не надо...»— «Юлия! — И уже помягче:— Начисти картошки на ужин...» Редкими бывали такие разговоры, чаще всего Юлия молчала, сидела будто воды в рот набрав, говори не говори — рта не раскроет. Малость оживала, когда девочки прибегали из школы. Вся изба тогда полнится щебетом и движением, а старый стол скрипит, когда девочки облокачиваются на него. Голова Алдоны полна всяких затей, не успев пообедать, она показывает новые гимнастические упражнения: кувыркается через голову, приседает, машет руками, будто крыльями. Дануте не такая, она вроде ленивой старухи и лишь изредка пискнет: «Алда — балда, в голове вода... Алда — балда...» Матильда предостерегает Алдону, чтоб не ушиблась, но ей как будто это и нужно: еще больше хочет себя показать. Конечно, хорошо, что внучки веселят ее, ведь Матильде иногда до смерти не хочется идти из хлева в избу, хотя знает, что надо, очень даже нужно.
Телега жизни карабкалась в гору; хоть и медленно, но дела шли на поправку — все это видели, а осенью удалось и несколько бумажек зажать в ладони и погрузить руку в полные мешки ржи. Вот хорошо-то хрустели бумажки — для девочек туфельки да платьица, для Юлии пальто, хоть она никуда и не выходит; еще на всякую мелочь останется. Будто прохладная струя воды, освежало руку отборное зерно — и на хлеб хватит, и свинье на корм. Тобой заработано, тобой! Написала письмо Каролису, сама писала, налегая грудью на стол, все как есть выложила, что сердце чувствовало да голова понимала. Потом собрала посылку, тоже Каролису, старшему, и, заложив лошадь, отправилась в Пренай. Не успела еще отдать посылку, когда симпатичная женщина за перегородкой сказала Матильде, что для нее есть письмо. Вот! Матильда так и оторопела, хотела отбежать в сторонку, вскрыть конверт да прочитать. Но удержалась-таки, оплатила посылку, поблагодарила за письмо и вышла на улицу. Собиралась забежать в магазин-другой да кое-что прикупить, но сейчас
до ночи прошла целая вечность, изменив все до мельчайших подробностей. На глаза попадается белеющий на столе конверт. Может, он давно там лежит, только Саулюс не заметил? А может, сегодня?.. Разрывает конверт, безжалостно раздирает непослушными пальцами, достает листок: «Товарищ С. Йотаута. В ближайшее время вы обязаны непременно зайти к директору училища для важного разговора. Напоминаем, что вы отозваны из отпуска и назначены руководителем производственной группы...» И так далее... И так далее... Он не дочитывает. Аккуратно складывает листок, сует в карман пиджака, почувствовав страшную усталость. Упасть бы на ковер во весь рост и лежать так с опустошенной головой, опустошен дотла, кажется, и сердце выдрано...
...И так далее... И так далее...
Утром Саулюс долго валяется в постели. Что принесет этот день, что завтрашний? Разве он мог подумать какой-нибудь месяц назад, что его ждет такой тяжелый июнь? Собирался тогда во Францию, был полон энергии и радости, приятели завидовали ему («Повезло тебе... Ей-богу, тебе везет, Саулюс...»), а Дагна бегала по магазинам, собирая мужа в дорогу, жаловалась, что не может достать того да сего, и составляла список, что привезти из Парижа. Так недавно все было, так недавно, что подумать страшно. («Давай зачеркнем прошлое»,— когда-то, давным-давно, говорила Беата в номере «Континент ал я».)
Выбравшись из постели, Саулюс долго стоит у открытого окна, не видя и не слыша, что творится во дворе, проходит в ванную, принимает холодный душ, потом долго вытирается шероховатым полотенцем, надевает чистую сорочку, серый костюм и застывает посреди комнаты: а что же дальше?
Телефонный звонок словно автоматная очередь из- за угла. Саулюс вздрагивает, втягивает голову в плечи, оглянувшись, подбегает к трубке:
— Алло!
Молчание.
— Алло!— торопливо повторяет Саулюс, требуя ответа, и одновременно вспоминает, как прошлой осенью ходил по магазинам, чтобы купить подарок.
— Господи...— вздохнула Матильда и в изнеможении уселась на лавку под окном. Там, где обычно сидел Каролис.
— Если б не ты, мама...— Юлия уткнулась в подушку, вцепилась руками в края кровати.
«Прости, господи, нам грехи наши... Но как мне понять собственный грех? Кто даст мне отпущение? Как и мы отпускаем врагам нашим... Если бы я могла все забыть! Но я и не жажду мести, никому не желаю зла, пускай земля рассудит виновных. Но спаси нас от нечистого... Спаси нас, спаси, серой выжги семя зла и позволь вернуться тем, которые должны вернуться. Но почему ты первым возвращаешься, Людвикас, если тебя жду только я одна?»
Людвикас пришел весной, сразу же после дня святого Казимира. Так что успело пройти пять месяцев с того письма, и Матильда не знала, что и думать. Остановились дни, навалились бесконечные ночи — не знала, за что и хвататься, не знала, что и думать. Написала письмо Саулюсу — брат возвращается. Саулюс не ответил. Хоть бы два слова черкнул. Молчал. Как заглянул два года назад летом, побродил из угла в угол повесив голову, так и пропал в Вильнюсе. Учится, скоро вроде уже кончит этот свой институт. И работает, обмолвился тогда, иначе ведь не перебьешься. Она предлагала помочь — нет, не надо. Раз не надо... Но письмо-то уж мог бы... трудно, что ли... да еще когда Людвикас, родной брат, возвращается. Тоже нет. Что и думать теперь?
Эти дни ожидания нарушило одно событие. Случилось это тоже уже по весне. Дошли толки: «Йотаутене, твою ферму собираются упразднить». Матильда и не обрадовалась и не огорчилась. Пускай, в ее-то годы можно и отдохнуть. И правда, вскоре явились трое мужчин, осмотрели каждую лошадь, а в бумаги записали: одни годятся в работу, а другие нет — дряхлые, только корма зря переводят, когда их и так не хватает. «Куда их денете-то?» «Ликвидируем, Йотаутене. Не будем же устраивать приют для престарелых лошадей, ха-ха!» Еще несколько дней спустя всех лошадей увели. Остался пустой хлев, полный навоза. Уныло торчали пустые кормушки, сломанные . жерди. От этого уныния у Матильды екнуло сердце. Два года изо дня в день ходила из хлева на гумно, с гумна в хлев, и пролетели
они так быстро, что удивиться впору. Что же теперь ей осталось-то? На колхозном собрании председатель пригласил Матильду в президиум — несколько раз звал, пока она не вышла перед всем народом и не присела на краешек стула,— поговорил об огромных переменах в хозяйстве и о том, что они не с неба упали, а достигнуты трудом и усердием именно таких людей, как Матильда Йотаутене. Так что давайте поблагодарим товарища Матильду Йотаутене за то, что она, на седьмом десятке, ответственно отнеслась к сложнейшему участку работы — кормила лошадей. Давайте похлопаем, товарищи! Матильда сидела как на иголках, будто ее выставили на посмешище перед всей деревней, не знала, куда девать руки, куда прятать глаза. Потом в ее задубелые руки вложили подарок — блестящий будильник. Председатель говорил дальше, а Матильда вертела будильник потупив глаза, потому что боялась поднять их на людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60